Как было — не будет

КАК БЫЛО — НЕ БУДЕТ…

Когда Натка соглашается со мной, поддакивает, ей жалко себя до слез. И вид у нее в такие минуты фальшивый: ей не только жалко себя, но еще и стыдно. И мне становится не по себе, когда она вытягивает из себя согласие. Я говорю:

— Ну что ты, Натали, мучаешься? Тебе ведь хочется спорить. Твой организм так устроен, что ты дня не можешь прожить, чтобы на ком-нибудь не разрядиться.

Натка смеется. У нее легкий характер: спорит до белого дыма в глазах, а скажешь вдруг смешное словечко, она и захохочет. Я так не могу. Я, по Наткиному выражению, не умею спорить возвышенно, перехожу на личности и каждый острый разговор заканчиваю банальной ссорой. Недавно мы поссорились из-за природы. Я сказала то, о чем говорят все: что природа гибнет и что я все-таки пойду, наверное, на биологический. Хорошо, когда даже маленькую работу освещает большая цель. Я буду спасать природу. Натка сразу почувствовала добычу и, как кошка на мышь, бросилась на меня:

— От кого спасать?

— От людей. Ведь это мы ее уничтожаем.

— Как ты ее будешь спасать?

Я разозлилась на Натку. В каждом споре у нас получается так, что она нападает, а я отбиваюсь.

— Я буду учиться этому. Пять лет. Меня научат, как это делать.

— Этому не надо учиться, — Натка высокомерно взглянула на меня, — это без всякого учения знает каждый. Спасти природу невозможно.

И пошло-поехало. Натку засасывало родное болото спора.

— Ты как попугай, — тянула меня за собой в это болото Натка, — произносишь чьи-то слова, а собственная голова гуляет. Что такое человек? Человек — сам природа. И то, что он делает, если даже неразумно, то закономерно. Вот здесь когда-то был лес, а теперь город. Была большая река, а сейчас речушка. Пройдет время, и этой речки не будет. Все в природе и без помощи человека рождается и умирает.

— Но можно ведь помочь природе, пусть и речка, и лес живут свой естественный век.

— Человеку это не надо. Человек хочет так помогать природе, чтобы выкачать из нее побольше. А права у него такого нет. Кто ему дал такое право? Разум? Еще неизвестно, что о нас думают звери и деревья.

— Не умничай, Натка, — отбивалась я. — Человек — главное достижение природы. И поэтому он несет ответственность перед ней. Дойдет до того, что в зоопарках будут аквариумы и на них таблички: «Судак», «Щука».

— Зачем человеку рыба? — разъярилась Натка. — Нет, ты гляди мне прямо в глаза и отвечай: отчего так заботится человек о рыбе? Любит ее, как меньшую сестру? Уважает ее образ жизни? Рыбе, между прочим, все равно, где погибать — в отравленной воде или на сковородке.

Спорили мы часа три. Я выдохлась и возненавидела Натку. Бедные дети, которых она будет учить. Уж она им заморочит головы. Одно для них спасение: что еще год впереди и Натка за этот год, может быть, передумает поступать в педагогический.

Но вряд ли она передумает. С седьмого класса Натка — лучшая вожатая в школе. Ее отряд учится во вторую смену, но и в первой половине дня на переменах у дверей нашего класса поджидают Натку девочки и мальчики с серьезными, преданными глазами. Она их уводит по воскресеньям на стадион или за город, а в такие дни часто приходит к ним после уроков, и они о чем-то долго разговаривают. Когда я жду в коридоре Натку, рядом со мной томятся несколько бабушек, вздыхают, смотрят на часы. Однажды одна из бабушек при мне сказала Натке:

— Вы держали их за партами дополнительно к урокам полтора часа. Это ужасно.

Натка ответила:

— Они были не за партами. Они были совсем в другом месте. И это было прекрасно.

Дома у нас Натку любят и ставят мне в пример. Папа зовет ее «капитаном». Когда она приходит, он появляется в столовой, садится в кресло и задает всегда один и тот же вопрос: «Ну, так что, капитан, будем делать?» Натка каждый раз отвечает по-разному, папе нравятся ее ответы, и они, как два заговорщика, перекидываются своими малопонятными фразами и очень друг другом довольны. В тот день, когда мы с Наткой разругались из-за природы, она на его вопрос ответила:

— Будем спасать природу.

Папа пожал плечами, что означало: вот как? В этом что-то есть. И спросил:

— А кто будет спасать вас?

— Нас спасут знания, — ответила Натка.

Папа не знал про наш спор, и вопросы его полетели в другую сторону.

— А как ваши знания толкуют радость? Что есть радость на современном этапе развития человека?

— Радость на всех этапах, — без запинки ответила ему Натка, — понятие чисто математическое. Рождаешься ты, а не кто-то другой, который мог бы родиться вместо тебя. Один шанс из миллиона или миллиарда. Теория вероятности. Мы ее еще не проходили.

— Завидую вам, «капитан». Значит, кораблик идет своим курсом и ветер в паруса?

— И чайки над головой, — сказала Натка, — и волны за бортом, и небо в звездах.

Красиво они тогда поговорили. Мама вышла из кухни и прервала их высокий диалог.

— Наташа, Катя, — сказала она, — идите есть.

Моя мама любит, когда мы сидим с Наткой на кухне и едим. Она говорит: «Когда у вас будут свои дети, вы поймете, какое это счастье — стоять в сторонке и смотреть, как твоя дочь и ее подруга едят».

Наткина мать тоже любит, когда я появляюсь у них. Она работает в библиотеке. Живут они в маленькой комнатке коммунальной квартиры, живут дружно, как две сестры, и соседи говорят, что Натка похожа на старшую сестру, а мать — на младшую. Когда я прихожу к Натке, ее мама часто спрашивает у меня: «Катюша, может, ты мне объяснишь, куда улетучиваются деньги?» Я могла бы ей объяснить, да она сама не хуже меня знает, что все дело в ее характере и небольшой зарплате. Натка иногда заводит тетрадь, пишет на голубой обложке красный заголовок: «Расходы», и пытается научно проследить, куда улетучиваются деньги. В левой колонке она подсчитывает, сколько стоит квартплата, прачечная, мыло, зубная паста, в правой — хлеб, картошка, сахар, масло… Но вдруг приходит ее мама и кладет на стол сетку, из которой торчат желтые рога бананов. Натка радуется, мы усаживаемся за стол и, как три веселые обезьяны, смеемся и опустошаем сетку. После этого Наткина рука не может вывести в тетрадке слово «бананы», и научный подсчет прекращается.

Моя мама считает, что жизнь у Натки трудная и что из таких девочек, познавших в детстве что почем, вырастают настоящие люди. А такие, как я, не умеют ничего ценить, и поэтому неизвестно, что из меня получится.

Я обычно не спорю с мамой. Для споров у меня есть Натка. Мне хватает ее для этого дела. Маме я говорю:

— Почему ты не родила еще одного ребенка? Теперь твоя жизнь целиком сосредоточена на мне.

Мама пугается:

— В твои годы я была совсем другой. В твои годы мне бы и в голову не пришло так отвечать матери.

— Каждый человек похож сам на себя, — отвечаю я ей, — и при чем здесь твои и мои годы?

— Ты меня не запутаешь. — Мама хочет стукнуть меня, но она никогда меня не била и просто не знает, как это делается. — Все дело в том, что вас всех распустили, закормили и заласкали, в результате выросли элементарные халды. Да, да, и напрасно вы прикрываетесь научным словечком «акселерация».

Все-таки и ей на этот раз удалось втянуть меня в спор:

— Мы прикрываемся? Да это же вы придумали это слово! К тому же не все мы халды, твоя любимая Натка очень даже положительная личность.

Вышел папа.

— Не все халды, — сказал он, — а единичные экземпляры. Тем хуже для нас.

Он, конечно, сразу взял мамину сторону. А что ему еще оставалось делать, бедному отцу взрослой дочери?! В мои годы он работал на заводе. Заканчивалась война. Ему было шестнадцать лет. В войну он мало ел и плохо рос, и у станка своего стоял на ящике из-под снарядов.

Я люблю своих родителей. Не только за то, что они родили меня и вырастили. Я люблю их как людей. И прежде всего за то, что они любят друг друга. Они, конечно, думают, что это их тайна. А я все вижу: как гордо смеется мама, когда папа при гостях удачно сострит, как мрачнеет папа, когда мама радостно нахваливает кого-нибудь из его новых друзей. У него гаснут глаза, и он начинает зевать. Это он так ревнует. Однажды я спросила у него:

— Ты женился просто по любви или это была страсть?

Он вздрогнул, очень долго глядел на меня с ужасом, потом наконец пришел в себя:

— Не вопрос, а какой-то конец света…

Иногда мне хочется, чтобы они были не моими родителями, а просто людьми, с которыми бы я жила вместе. Тогда бы мы понимали друг друга. Когда люди дружат, разница в годах не имеет значения.

С Наткой мы говорим о родителях мирно. В этом вопросе у нас полное взаимопонимание.

— У них в генах сидит ответственность за свое потомство, — говорит Натка.

— И почему-то им всем кажется, что в своей молодости они были идеальными, — говорю я.

Если бы внешность Натки досталась другой девчонке, та была бы красавицей. Она отрастила бы волосы до плеч, откинула бы их со лба назад, и все видели бы красивый лоб с тоненькими черточками бровей, заиграли бы редкие веснушки под зелеными глазами. Эта девчонка всегда бы улыбалась, потому что, когда у человека прекрасные зубы, он просто обязан улыбаться. Но у Натки спортивная стрижка, крыло темных с рыжиной волос закрывает ей пол-лица, когда она склоняется над партой. Она почти никогда не улыбается, только смеется в тех случаях, когда действительно смешно. Нарядов у нее — никаких. На вечерах она всегда в школьной форме с белым фартуком.

Натка дружит со мной и со своим отрядом. На других у нее уже не остается ни времени, ни сил. Когда мы идем с ней по улице, всякий раз на нашем пути возникает десятилетний человек, который издает радостный вопль: «Наташа!» Он стоит, задрав голову, заглядывая в Наткины глаза, больше сказать ему нечего, я гляжу на него как на помеху, а Натка говорит:

— Это Коля Рыжов. Я тебе о нем рассказывала. Очень хороший мой друг и помощник.

Мальчишка отходит от нас, я вижу, как он несет в себе Наткины слова, какие это для него жизненно важные слова.

— Натка, — говорю я, — пошли на улицу Вольскую.

— Ох, эта улица Вольская, — притворно вздыхает Натка, — когда-нибудь это кончится?

— Никогда, — отвечаю я, — уже три года это тянется. Это уже проверено, Натка. Так будет всю жизнь.

На улице Вольской живет Игорь Карцев. Улицу вдоль пересекает сквер, мы часто ходим по нему взад и вперед, и, возможно, из своего окна нас видит Игорь. Когда мы проходим мимо его дома, у меня стучит сердце, я не слышу Наткиного голоса, отвечаю невпопад. Натка презирает меня в эти секунды, скашивает в мою сторону глаз, и во взгляде ее недоверие.

— Психоз какой-то, а не любовь. Любовь делает человека великим, а у тебя несчастный, жалкий вид.

Дом Карцева остается позади, я прихожу в себя и отвечаю:

— Что ты можешь знать о любви? Когда влюбишься, посмотрим, какой у тебя будет вид.

— Я не влюблюсь в человека, которому наплевать на меня. Я так, как ты, не смогу. И вообще это неправильно — любить так, как ты.

— А как правильно?

— Гордо и смело. А ты кружишь по этому скверу, как преступник у места преступления. Ты же никого не убила. Чего тогда трусишь?

Про «гордо и смело» я уже слыхала. В восьмом классе, наслушавшись Наткиных речей, я написала Карцеву записку: «Послушай, Игорь, ты мне очень нравишься, и мне необходимо знать, как относишься ко мне ты. Надеюсь, что ты порядочный человек и об этой записке никто не узнает». Он ответил мне через три дня. Ответ его — мой позор и стыд. До сих пор краснею, как вспомню. Он написал: «Я отношусь к тебе хорошо». У меня пол под ногами качнулся, когда я прочитала эти слова. Они означали: «Ты умираешь от любви ко мне? Что ж, это твое дело. Я не осуждаю тебя за это, но и помочь ничем не могу». Натка добила меня.