Болезни наши

Объёмный процесс

Как трудно, подчас почти невозможно бывает поверить и согласиться с очевидным для всех окружающих фактом. С самого рождения, всю предыдущую жизнь, все её девятнадцать лет тебе необъяснимо везло, любые преграды, встававшие на твоём пути, рушились сами, все твои стрелы попадали в цель, все моря были тебе по колено. Столько причин для гордости, столько причин для смелости. Родина, семья, друзья. Бокс. Победы в спорах и в спартакиадах, победы на общешкольных олимпиадах по математике, золотая медаль. Практически за красивые глаза, одни пятёрки на экзаменах в ВУЗ. Отсрочка от армии. От родителей, которые не вылезают из загранкомандировок, подарок за подарком. Дед уже написал доверенность на свою «Ниву». За следующим поворотом будет любовь. Безоблачное будущее. Большие надежды. Самое время расписывать план жизни. И вдруг в одно прекрасное солнечное утро такой нелепый и малопонятный диагноз: объёмный процесс головного мозга и что-то там про турецкое седло.

Врачи сетовали, что нельзя отмотать время назад хотя бы на год, до беспричинной тошноты, до судорог, до чёрных пятен в глазах и с каждым днём всё нарастающего шума.

– Голова лет с шестнадцати стала болеть. Затылок. Я и внимания не обращал сначала. У всех болит временами и что теперь? Поболит, перестанет. В десятом классе совсем отпустило. Год горя не знал. А этой осенью, когда предки были в Югославии, проснулся как-то ночью; рук не чувствую, как будто не мои, ноги в коленях трясутся, холодный пот, и какой-то осьминог своими щупальцами сжал мне голову, вдавил её лицом в подушку и, пробив своим клювом мой череп у самой шеи, высасывает мой мозжечок. И меня вывернуло наизнанку, вытошнило прямо в постель. Встать я не мог. Разве что на четвереньки. И я не понимал, что происходит. В каком сне, в какие жернова я сунул голову, какая цефалопода наслаждается моим мозгом.

Через неделю призрак безжалостного головоногого моллюска вернулся. Перемучавшись вторым ночным приступом, утро я встретил на полу в жёлто-зелёной луже желчи. Непереваренная пища осталась на постели. А пустой желудок всё продолжал и продолжал мучительно сокращаться. Болели глаза, и я боялся, что они выпадут из орбит. Расслышав сквозь завывание песчаной бури позывные радио «Маяк» и московское точное время, я попробовал встать на ноги. Потом была ванна, была большая стирка, на завтрак крепкий чай без сахара и всё. В себя пришёл не раньше двенадцати.

Доктор мучил его вопросами, бил молоточком, колол то там, то сям иголками, строчил уже третий лист в его медицинской карте, долго подбирал мягкие слова, внимательно, не перебивая, слушал. Когда выговаривал «нужна ещё одна госпитализация», смотрел ему не в глаза, а в переносицу.

А он думал в ответ: «Успею сегодня на репетицию?» и «Какая госпитализация? КВН на носу!» Ведь небывалый случай, неслыханное везенье; первокурсника взяли в основной состав команды, которой предстоит выступать на Всесибирском этапе конкурса. Мы тоже попросим порулить. И он даже заулыбался этой мысли. А доктор, заметив эту улыбку, тяжело и горестно вздохнул.

– Меня очень настораживает динамика вашего заболевания. Нам нельзя терять ни дня, нужна новая биопсия, нужен новый контрастный рентген и много чего ещё. Если ваш отец не смог договориться с Новосибирском, будем действовать по факту.

– Почему не смог? Меня поставили в блатную очередь на апрель! Всё в порядке.

– В апреле вы уже безвозвратно ослепнете, а в июне вас похоронят. Если новая биопсия подтвердит мои подозрения, оперировать надо срочно.

И даже теперь, несмотря на то, что губы похолодели от ужаса и приподнялись волосы на голове, он продолжал думать о своих номерах, над которыми так смеялся капитан команды. Кстати, ни капитан, ни другие члены сборной Злакограда ни сном, ни духом не подозревали о серьёзности его заболевания. И достаточно часто злились из-за его отлучек на репетициях. Единственное, что могло его выдать – чёрные круги под глазами после ночных припадков. Но все приписывали их его отношениям или с верзилой Наташей с филфака, или с её подругой верзилой Евой с биофака. Обе очень высокие блондинки, выше большинства мальчиков на целую голову, а Фёдора только на половину. Обе легкомысленные, обе раскрепощённые и обе чуть-чуть угловатые. Руки обеим мешали. Наверно, поэтому сокурсники видели, как он иногда держит за руку Еву, а иногда Наташу. И ведь они между собой из-за него не ссорились. Вот что особенно бесило других студенток, которые заглядывались на Фёдора Карачагова.

– Завтра в девять утра тебя будет ждать наша сестра-хозяйка, – опять заговорил доктор, отрывая его от мыслей о своих топ-подругах, – Что с собой брать, знаешь. После обхода я тебя найду и начнём. Скажи отцу, что я свяжусь с ним завтра ближе к вечеру. И не вздумай увиливать! У тебя шансов выжить очень мало, почти нет.

И опять, как будто от поцелуя столетней старухи, седого ангела смерти, похолодели губы.

– До завтра!

Той ночью осьминог его не мучил. Мучили мысли. Мучили слёзы матери за стенкой. И впервые, наверное, с начала болезни, мучил парализующий страх. В отделении нейрохирургии ему приходилось видеть больных, месяцами прикованных к своим койкам, с забинтованными головами, опутанных шлангами капельниц и катетеров, с алюминиевыми губами, закативших глаза к потолку, и Федя не мог поверить, что на месяц – другой это и его будущее. И, как и всем, никто ему не поручится, что из этого медикаментозного забытья он вернётся в нормальное состояние.

Конкретно о смерти Федя не думал. Ничего сложного в роли покойника не видел. Даже самым бездарным актёрам она удаётся блестяще. Конечно, хотелось бы повременить, но ведь два звонка уже отзвенели. Пора собираться.

Тщательно вымывшись в шесть утра, плотно позавтракав, собрав спортивную сумку и понимая, что выходить ещё рано, он слушал радио и делал вид, что слушает маму. Отец уже уехал, ни слова не говоря, но перед уходом по-особенному крепко обняв его. Добравшись до больницы и заняв отведённое ему место, он переоделся, с ногами забрался на койку и стал ждать заведующего отделением. Болезнь сегодня никак не давала о себе знать. Минимум чёрных точек в глазах, никаких намёков на боль, нормальные запахи и почти никакого шума. Не мудрено, что он задремал. Когда проснулся, лежачим больным уже развозили обед. Соседи по палате недоумевали, почему сегодня не было обхода. Такое же недоумение Федя услышал в голосах двух сестёр, проходя мимо поста. И обрадовался этому, и возмутился, и разволновался.

С наступлением процедурного времени, уже после обеда, когда солнце совсем низко было над горизонтом, в палату вошла старшая медсестра, и следом за ней въехала застеленная каталка. Сомнений не было: это за ним.

– Карачагов?

Фёдор без тени испуга посмотрел в её очки.

– Раздевайтесь.

Один из соседей поинтересовался: «Пункцию будут брать?» Слово «пункция» было несказанно страшнее слова «биопсия», но Федя нашёл в себе силы ответить утвердительно. В операционной, кроме других врачей, он увидел и Алексея Алексеевича с гипсом на правой руке. Тот сначала виновато отводил глаза, но потом всё же заговорил.

– Незаменимых нет, что-нибудь придумаем. Или из Оренбурга, или из Свердловска выпишем специалиста. Я в любом случае буду рядом и сейчас, и на операции. Тебе волноваться причин нет.

Однако всего через несколько минут Федя убедился в обратном. Если после последней пункции, которую брал сам Алексей Алексеевич, он уже вечером самостоятельно ходил в туалет, то в этот раз пришлось пролежать двое суток. И всё это время, будто сорвавшиеся с цепи его симптомы набрасывались на него и набрасывались. Давали передышку пару часов и с новыми силами стучали клювами в основание черепа и петля за петлёй мыльными щупальцами перетягивали шею, затрудняя циркуляцию кислорода, крови, сознания. Когда у него начинались судороги, соседи по шестиместной палате цепенели, как статуи католического некрополя.

– Это самый фатальный, самый жёсткий цейтнот, с которым я сталкивался за всю свою практику, – говорил в телефонную трубку Алексей Алексеевич, – последняя биопсия убедила меня, что через неделю, максимум полторы, надежд не останется.

– Под ноги надо было смотреть.

– Павел Андреевич, в феврале никто не застрахован.

Телефонная мембрана отчётливо передала скрип зубов Павла Андреевича Карачагова.

– Что ответил Свердловск?

– Их специалист может приехать не раньше конца недели. Кандидат медицинских наук, успешная практика, хорошие отзывы коллег. Оренбуржский тоже через неделю. При любых раскладах – сутки на подготовку, на изучение. В обоих случаях это будет самый острый край. Я разговаривал с обоими, и ни тот, ни другой иллюзий не питают. Говорят, если это запущенная медуллобластома, всё тщетно. И тем не менее, оба интересовались дополнительными командировочными.

– Конечно, чёрт бы их побрал! Отец машину уже продаёт, так что тысяча в день. Звоните свердловскому. Я договорюсь с военными, и завтра вечером за ним вылетит грузовой борт. И скажите, что при благополучном исходе сумму командировочных округлю до пяти.

На следующий день, в начале первого.

– Алло. Да, Алексей Алексеевич, добрый день. Накладка с военными. Генерал заартачился, помнит, сука, что я ему характеристику в отряд космонавтов подмочил. Так что не завтра вечером, а послезавтра утром Москва на него нажмёт.

– Павел Андреевич, подождите. У меня хорошие новости.

Хорошей новостью было неожиданное возвращение из Афганистана коллеги и ученика Алексея Алексеевича, давно ставшего ему добрым другом. Талантливый нейрохирург в свои тридцать шесть лет оставался по-хэмингуэевски романтичной личностью. Ещё при Андропове он написал несколько заявлений в военкомат, в которых выражал готовность и желание быть полезным ограниченному контингенту нашей армии в ДРА в качестве полевого хирурга. И только при Горбачёве на его заявления обратили внимание. В звании майора медицинской службы он прибыл в Кабул и принял под свою команду передвижной госпиталь. Война потаскала его по горам и долинам, окропила его и чужой, и его собственной кровью. Война почти вытравила из него интеллигента в маминой кофте, теперь его можно было назвать интеллигентом в бронежилете. Два раза его представляли к ордену Красной звезды. Но на его мундире нашлось место только для одного.

Все два с лишним года в Афганистане он курил трубку.

– Миша! – Не мог сдержаться Алексей Алексеевич, – Неужели мы дождались тебя!

Убедить Павла Андреевича в правильности выбора стоило двух часов телефонного разговора. Он от природы не доверял людям, не интересующимся командировочными. Опять же, посттравматический синдром.

– Он два месяца психологически восстанавливался в Ташкенте. Там у него и постоянная практика была по своему профилю в военном госпитале. Сегодня он у нас ассистировал на удалении межпозвоночной грыжи, я наблюдал. Все рефлексы в полном порядке.

– Так вы с ним уже договорились?

– Да. И менять своего выбора не хочу.

И опять в трубке был слышен скрип зубов. Сомнение.

– Давайте определимся с датой, – выдавил из себя Павел Андреевич, – и поставим точку.