Мой персональный миллионер

— Ты всегда такая была, — продолжила она, — добрая. Тебя обижают, а ты улыбаешься. Игрушки свои всем раздаривала. Знаешь, как непросто было? Денег нет. Папаша твой старался, но одними стараниями сыт не будешь. А я так хотела, чтобы лучше, чем другие… соседи, коллеги… Ты была милой малышкой, да. Чересчур. Ты помнишь, как я тебя наказала, когда ты рюкзачок мной у перекупщиков втридорога купленный, девочке из сада подарила? У самих денег нет, а она дарит… И Дунька — надо же так дочь назвать! Мне казалось, что ты её маленькая мама. Я лишней была. Коля на работе, на мутной очень работе, денег она приносит, но дома его почти никогда нет. Ты нянчишься с Дуней. Дунька кричит. Все время кричала. Я её боялась даже. А бабка ваша зыркает… словно следит. За каждой ложкой, что я в рот отправила. За каждым шагом моим…

— Мне тебя пожалеть?

Гостья рассмеялась. С удовольствием. На меня посмотрела с хитринкой. Словно и правда на жалость пыталась давить, и нисколько не смущена, что её поймали. Ну, не получилось, попробует другой способ. Достала сигарету, закурила. Запахло шоколадом. Знаете, конфетой, в сердцевине которой плавает вишня в коньяке. Я даже различала ноты. Сладость шоколада на языке, терпкая горечь вишни, алкоголь, огнём растекающийся во рту. И решила для себя — никогда больше не буду эти конфеты есть, хотя раньше любила. Иначе буду вспоминать, как женщина, которая меня родила, сидела, курила, смотрела с жалостью и собиралась снова предать.

— Броню нарастила? — она хмыкнула. — Хотя как иначе? С вашей бабкой и жизнью этой поганой… нет, я вас любила. Наверное… но все равно не жалею, что уехала. Такой шанс раз в жизни даётся. И профукать его нельзя.

Сигарета догорела. Гостья выбросила её в окно. В России можно. Тут все можно. Что с нас взять? Варвары, пещерные люди… И растаптывать наши мечты и надежды тоже. Нас бьют, а мы крепчаем. И дальше живём.

— Ты же хорошая девочка. И всегда такой была. Уступи младшей сестре, Лида. Ты же вечно Дуньке уступала. А Маша — она как Дуня. Только симпатичнее и не такая лопоухая. Как меня эти уши бесили… я их скотчем приклеивала к голове — вычитала где-то, что может помочь. Не помогло. Может, потому, что бабка ваша этот скотч отклеивала и шалавой меня называла. Я им двух детей, а они меня шалавой… Я тебе заплачу. Все будет хорошо и у тебя, и у Мари. У тебя же ещё брат есть. Ему двенадцать. Представляешь? Четырёх детей я родила…

— Надеюсь, последние два у тебя более благодарные, — я говорить дальше не собиралась. — Твоим языком… мама — мне дали шанс, и я его упускать не собираюсь.

Я спустила ногу на асфальт, который прятался под пленкой грязной воды. Уходить нужно. Она — моя мама — взяла в руки папку, которая до этого лежала рядом. Положила на мои колени. А я открыла. Свидетельство о расторжении брака. Моего и Германа. Сегодняшним днём датировано. Выглядит настоящим… Еще какие-то бумаги, буквы на которых расплывались и отказывались читаться.

— Он же не всегда будет рядом, твой Герман. Мужчины… их легко обмануть. Обвести вокруг пальца. А у тебя дочка есть. Ты знаешь, что меня материнских прав никто не лишал? Твоему папе не до того было, знал, что не вернусь… Бывшему твоему ребёнка не отдадут. Слизняк. А вот мне — могут. Я богата. Все ещё молода. Я — бабушка. Смешно, правда? А Герман когда вернётся? Ты не знаешь, да… А я умею решать дела быстро. У меня много знакомых и много денег. Я могу защитить свою внучку от мамаши, которая своей халатностью и нелюбовью едва не свела малышку в могилу.

Снег шёл. Красиво. Я вдруг вспомнила, как в детстве поняла, что каждая снежинка сама по себе — произведение искусства. Мне было лет восемь, я шла за Дуней в садик. Бабушка болела, папы как обычно не было. В садике знали и сестренку мне отдавали беспрепятственно.

Дунька сидела и пыхтела, натягивая на толстые ножки тёплые колготки. Они перекручивались, и пятка непременно оказывалась спереди. Я села перед ней на корточки, и тогда-то и увидела: крупная красивая снежинка на темном рукаве куртки. Резная. Само совершенство, которое вот-вот растает.

— Смотри, — показала я Дуньке.

Она увидела. И красота крошечной капли застывшей воды её заворожила. Ткнула в неё пальцем и уничтожила. Разревелась.

— Не плачь, я тебе ещё поймаю.

Сейчас я сидела в машине и думала, что надо будет непременно добыть для Сони самую красивую снежинку. Мама все говорила, а мне было стыдно перед таксистом, который усиленно делал вид, что его тут нет. Стыдно, что у меня такая мама…

— Пока, — не выдержала я. — Я пойду.

Вышла и дверью хлопнула. Автомобиль постоял ещё минуту, словно надеясь, что я одумаюсь, а потом медленно поехал прочь. Я снова посмотрела на тёмные окна. И поняла, что не пойду туда. Без Германа дом потерял всю прелесть. Там меня найдут. Все находят. Надо к Соне. Она там одна. А вдруг и правда её попытаются забрать…

Сердце заколотилось, как бешеное. Надо было, наверное, такси вызвать, но у меня терпения не хватило бы его ждать. Я побежала, пересекла детскую площадку по наметённому снегу. Под ним — вода. Но разве важно? На дороге я поймала машину. Стоять пришлось целую вечность — три минуты.

Уже вечер, часы посещений закончены. Двери, в которые я проходила днём, заперты. Я обошла здание. Нашла неприметную дверку, в которую мы вошли в тот, самый первый день, с Германом. Рядом урна, полная окурков. Видимо, сюда бегает курить персонал. Потянула дверь — открылась. И снова пустые стерильные коридоры. Безжалостно ярко светят лампы. Здание большое, мне пришлось поплутать, пока я нашла хирургическое отделение. Не раз и не два я замирала, боясь быть пойманной. Где-то говорили люди, смеялся кто-то. Они привыкли у чужой боли, даже детской. Для них это работа. Им можно и смеяться, и чай пить с подаренной чьей-то мамой шоколадкой…

Медсестры с поста пили чай. Я видела это через приоткрытую дверь. Мимо проскользнула, не дыша. В палате темно, ночник еле светит. Две девочки, обе спят. Дальше по коридору заплакал ребёнок, громко, навзрыд. Мимо палаты прошла медсестра. Я подошла к своей малышке, коснулась её волос. Ну и ладно, что спать негде. Не буду спать. Просижу всю ночь.

Моё присутствие обнаружилось на вечернем кормлении. В палату, щелкнув светом, вошла медсестра. Увидела меня, чуть не выронила бутылочки.

— Полушкина? Вы как сюда проникли?

— Это было несложно….

И правда — проще некуда. Медсестра растерялась, я загородила собой кроватку, в которой ворочалась разбуженная ярким светом и голосами дочка. Только через мой труп.

— Правилами больницы посещение больных проходит в часы, специально для этого отведенные. Я охрану вызову.

— А я прокуратуру, — ответила я. — Позвоню… везде позвоню. И муж мой утром вернётся. И Андрею Васильевичу я позвоню прямо сейчас.

Мужа моего медсестра помнила. И о знакомстве с заведующим знала. Стушевалась. А я уступать была не намерена. Я свою дочку тут одну не оставлю. Если надо будет, и охрану встречу. Жаль только, номер врача пропал с холодильника… зато номер прокуратуры можно найти в сети.

— Хорошо, — елейно отозвалась девушка, — тогда палата на вас. И Лариса тоже.

Она ткнула пальцем в кроватку с проснувшейся ничейной девочкой. Оказывается, она Лариса… Тоже повезло с имечком, хотя Дунька будет покруче. Ничего, сначала одну девочку покормлю, потом другую. И все.

Кормить первой решила Ларису. Мне её просто жалко было. Она следила за мной круглыми глазами и привычно молчала. Моя несколько минут подождет. Лариса вцепилась в бутылочку и пила торопливо, пару раз поперхнувшись. Сонька, увидев такую несправедливость, вспомнила, что кричать она умеет очень громко… Ларису с бутылочкой было оставить боязно, держала она её некрепко, вдруг подавится? В общем, кормить пришлось обеих разом.

Сидела на табуретке, в каждой руке по ребёнку на сгибе локтя. Ладонями, извернувшись, бутылочки придерживала. Девочки пыхтели и готовы были друг дружку пнуть. Обе, несмотря на то, что совсем крошки, достаточно тяжеленькие.

— Да уж, Дуньке придётся непросто, — задумчиво пробормотала я.

Потом обе девочки разом покакали. Моя сразу начала кричать, Лариса терпела молча. Искупать пришлось обеих, не оставлять же грязной ничейную девочку. Причём стоило взять Ларису на руки, как моя начинала истошно кричать. Лариса не плакала — только гулила иногда сама с собою.

Но ночью она голос подала. Плакать начала, истошно, захлебываясь своим же криком. Прибежала медсестра, посмотрела, пожала плечами.

— Колики. У неё бывает. Укол я поставлю, но поможет несильно, ей запретили сильную обезболку. Да и операция уже послезавтра. Мы с ней так каждую ночь. Нянчите, коли неймется вам.

И ушла. Вернулась со шприцом. Воткнула его в крошечную попу, протерла её ваткой и ушла. А я осталась с двумя детьми, оба плакали. Через час я отчаялась, но сдаваться была не намерена. И уже приловчилась ходить по палате, удерживая на руках обеих. Руки затекали и болели, вскоре затряслись мелкой дрожью. Я терпела — видела, что скоро уснут. Моя уже уснула, прижавшись щекой к маминому плечу, да и Лариса уже засыпала.

Уложила обеих в одну кроватку. В тесноте да не в обиде. Уложить по очереди, когда мышцы ноют и немеют, не сумела бы — просто боялась выронить. А время ещё детское. В Сониной тумбочке только одежки, подгузники, крема… ничего такого, что можно было съесть. А я поняла, что голодна. Очень голодна. А у меня даже вода кончилась, которую я утром покупала.

Попила из-под крана. Вода отдавала хлоркой, но я уже смирилась. До утра несколько часов, потерплю. В три часа прошла в туалет. Одна из медсестер снова пила чай. На стойке бутерброд с колбасой. В животе заурчало. Второй нет, пытается утешить ревущего навзрыд ребёнка. Мои спят — слава богу.

Я уснула, сидя на табуретке, прижавшись к кроватке, чтобы не упасть. Поспать удалось чуть больше часа — Сонька проснулась. Разбудила Ларису. Я готова была рыдать от отчаяния, но напоминала себе: главное — дочка рядом. Сегодня операция. Ночь простоять бы, да день продержаться. А Герман приедет. Даже если не нужна ему — не отбросит в сторону, как сломанную игрушку. Он… не такой, как все они. Пусть со мной не будет, но поможет. А это сейчас главное. Хотя не хотелось бы, чтобы он и правда достался Мари. Такой жены я никому не пожелаю… Дальше воображение пускалось вскачь, представляя то Мари в свадебном платье с Германом под ручку, то они уже в одной постели. И остро понималось: он — мой. И отдавать я его не хочу. Ни за деньги, ни даром. Никак.

К шести утра у меня кружилась голова. От голода — ела я последний раз с Германом. От усталости. От страха. От страха за Соньку, за нас. Я извелась. В коридоре зажегся яркий свет. Загремели по полу тележки. Начинаются процедуры, завтрак у малышей. Кто-то снова плачет. Хочется всех утешить, а сил — только вот на ногах устоять.

— Живы? — усмехнулась медсестра, входя в палату.

— Жива.

Я на неё не смотрела. Она мне не нравилась. За черствость, равнодушие. За то, что у неё наверняка все хорошо, а моя малышка в больнице, и на меня давят, вынуждая принять решение, от которого коробит, и даже помощи попросить не у кого.

На тумбочке передо мной поставили поднос. На нем — кружка с чаем, хвостик с ярлычком на ниточке висит. Два бутерброда. Неровными кружками колбаса, пластинки сыра. И несколько квадратиков шоколада. Наверное, того самого, что мамы несут…