Бонус Дамиена к дилогии "Опиум"

6

Евины вопросы — огнемёт с прицелом, и она бомбит меня ими, не переставая. Не знаю, что на неё нашло, такое чувство, будто недолгая разлука заставила мою Еву вспоминать и размышлять, перерабатывать оставшееся неразобранным. Словно она наводит порядок в собственных чувствах, делает генеральную уборку:

Mikky Ekko — "Disappear"

— Дамиен, скажи, что было тогда?

— Когда?

— Когда ты жил с ней пять дней.

Тяжело вздыхаю: несмотря на то, что Ева даже не назвала имени, мы оба знаем, о ком речь. Разумеется, я мог бы сейчас разыграть мини-комедию «Понятия не имею, о чём ты говоришь», но мы уже давно выросли, и возраст требует «зрелых» поступков:

— Вот зачем ты это делаешь? — интересуюсь. — Слишком хорошо, чересчур комфортно? Драмы захотелось?

— Просто знать хочу. Это сидит во мне занозой, понимаешь?

Понимаю ли я? Грёбаный Хуан-Вейран будет кошмаром до конца моих дней.

Моя супруга бывает очень настойчива:

— Почему ты ушёл из дома?

— Потому что решил, что между нами, тобой и мной, всё — конец. Больше ничего не будет.

— Почему?

— Ты увидела те мои стороны, которые не должна была.

— Что значит, не должна была?

Снова вздыхаю:

— Ева, сейчас мне сорок, и с высоты этих лет я честно могу признать, что был мудаком. Знаешь, кто такой мудак? А это парень, который идёт на День Рождения к бывшей, зная заранее, что его там ждёт. Это человек, который ставит свои сиюминутные интересы выше чувств других людей. Это недомужчина, не взвешивающий последствия своих поступков. Я избил Криса у тебя на глазах, Ева. Я показал тебе своё истинное лицо, и, осознав это, прямо там, стоя на дороге, ужаснулся.

— Я думала, ты испугался за Криса.

Господи, как же она наивна.

— Нет, даже не это. Теперь ты понимаешь, кем, на самом деле, я был? Я стоял и думал только о том, что ты успела увидеть. Понял, что слишком много и ничего исправить уже не получится. Помню, как застыл, перебирая в своей воспалённой башке варианты, вернее, взвешивая шансы всё разрулить так, как мне нужно. А потом ты сказала, что любишь… а я не ожидал. Серьёзно! — не могу сдержать улыбку. — Даже не рассчитывал и не надеялся, просто поговорить хотел.

— Не могу поверить… Так ты отказался от меня? — спрашивает шёпотом, потому что, похоже, от обиды голос пропал.

Чёёёрт…

— Нет, конечно!

— О, Боже! А я-то думала, ты рванул за мной в коридор, чтобы… я не знаю…

Да, женщины нас сильно переоценивают и слишком щедро наделяют рыцарским нимбом.

— Так и было! — вру.

Мои руки притягивают её плотнее, но в эту секунду моё тепло её как будто обжигает. Как же иллюзорна жизнь, чёрт возьми! Ева на грани рыданий, но держится, отпихивая мои руки, хоть это и бесполезно: чем сильнее её напор, тем теснее мои объятия.

Я прижимаю губы к её уху и тоже шепчу:

— Неужели ты думаешь, я бы так легко тебя отпустил? Я может и мудак, но не дурак!

И это чистая правда.

— Ты отказался от меня позже, Дамиен. И сделал это дважды. А теперь, если бы из меня не вырвалось то идиотское «люблю», кто знает, что было бы?

— Оно никогда не было и не будет идиотским, — тихо замечаю.

— Так чем вы с ней занимались? — заглядывает в глаза.

— Секса не было, — сразу же выпаливаю правду в свою защиту.

— Смотря, что считать сексом.

— Ну, все подразумевают под этим одно и то же — половой акт.

— Ты сказал, она трогала тебя, а ты её нет.

Чёрт… Вот это память!

— Ну, целовала, наверное. Я теперь уже и не помню, — вру.

— Да? А я подумала о чём-то похожем на женские ласки мужскому органу…

Дьявол.

— Ну и извращённое же у тебя воображение!

— Думаешь?

— Ну вот же, факт налицо! Насочиняешь себе, потом сама же и обижаешься.

Ева со вздохом кладёт голову мне на плечо, а я мечтаю о волшебном ластике, способном стереть из моей истории плохие поступки. Да, она совершенно права в своих догадках — было именно то, о чём она подумала. Было в самом позорном и самом постыдном исполнении — у меня не было эрекции, а Мел упорно билась над ней, впервые столкнувшись с моей импотенцией. Да, я ничего не хотел. Впервые влюбился, впервые поссорился с любимой девушкой, мозгов не было, достоинства тоже, как и понимания таких простых, но важных вещей — судьба двоих в руках мужчины, в его стальной хватке и непоколебимости принятых решений. Допустил ошибку — исправляй — так просто. Но в свои девятнадцать я ещё не научился ответственности и впервые познал любовь — состояние души, в котором проблему не выбросишь, не зальёшь глазурью секса с другой, не пересидишь, не хватит ни одного дня, ни пяти. Внутренности выворачивает наизнанку, болит абсолютно всё, что может болеть, а ты лежишь плашмя и ничего, вот вообще ничего не хочешь кроме одного — обнять её. Хотя бы просто обнять.

Мел рыдала, потому что её старания не увенчались успехом, а мне было настолько плохо, что даже не стыдно. Я просто свалил к Рону и жил оставшиеся четыре дня у него, хоть и ненавидел его алкоголичку мать, неоднократно предлагавшую себя в качестве утешения. А я никогда не был ненасытным потребителем женских тел, мне всегда хватало одной, а когда узнал, что такое любить, понял, что я, наверное, моногамен. Поэтому сейчас, когда Ева пытается докопаться до сути, моя миссия — поберечь её и без того израненное сердце, ведь эта неприглядная правда никому не нужна и в первую очередь ей. Ведь повзрослевший я не просто храню верность своей женщине, теперь мне хорошо известна цена предательства. Мир и покой в моей семье, всегда счастливые глаза жены и детей — вот мои ориентиры, цели и достижения. Я не изменник, теперь это знаю. А юность — она полна шишек, царапин и порезов, и хорошо бы, если б они были только в ней. В сравнении с остальными событиями нашей жизни та моя оплошность в гостеприимной постели Мел уже не имеет никакого значения. Важно только одно:

— Ты единственная, Ева. Других больше нет, и никогда не будет. Просто почувствуй меня! Пожалуйста!

— Я чувствую, — шепчет.

Внезапно меняет тему, а в голосе боль:

— Ты сказал тогда, что я скатилась в неполноценность.

И самое дикое то, что я не помню, когда именно такое выдал.

— Не знаю, что было хуже: твои слова или холодность и отрешённость. Ты хладнокровно отказался от меня.

Боже! Теперь, кажется, понял:

— Ева… — пытаюсь начать, — Ева…

Я закрываю на мгновение глаза и прижимаю к ним пальцы. Мне сложно пережить этот момент, сердце опять захлёбывается отсутствием ритма, и хотя я хорошо понимаю, чем это опасно для меня, поблажек выдавать себе не намерен:

— Ева, — снова начинаю, — я ведь тогда собственной рукой вырвал себе сердце, и это было больнее, чем признание родителей.

— Разве? — не верит. — Ты выглядел так уверенно в своих хлопотах о благополучии жены и запланированного ребёнка.

— Выглядел. Этому навыку с годами учишься. Я дважды принял решение, и оба раза был уверен в его неоспоримой правильности. Твоя болезнь заставила усомниться, и одно это маленькое сомнение завалило всё строение. А наше уединение в родительском доме выявило и доказало истину: я жил во лжи и фальши, заменил истинные ценности муляжами. Играя роль примерного семьянина, потерял себя, свою личность. Ева… несмотря на весь ужас причины, по которой мы оказались один на один в четырёх стенах, я почувствовал привкус счастья во рту. В любой момент я мог вернуться к привычной жизни, быть тем, кем успел стать, но в первый же наш день вместе понял, что не сделаю этого. Какой дурак променяет счастье на карьеру? Я наблюдал за тем, как ты завариваешь для меня зелёный чай и млел. Ты заходила проверить, не дует ли из моего окна, и я слушал в темноте твоё дыхание. Моё счастье ходило перед глазами, только руку протяни и сможешь дотронуться. Я понял, что карьеры не будет. И хотя ты заболела, даже больная делала меня счастливым.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — внезапно спрашивает.

— А должен?

— Думаю, да. Я бы хотела доверия и взрослости в твоём ко мне отношении.

— Ева, я никогда ещё не был настолько близок к зрелости, как сейчас. Разве не видишь? Не чувствуешь её? В каждом слове, поступке, взгляде на мир.

— Чувствую. Очень хорошо чувствую. Но… ты вот только что напомнил мне о счастье смотреть на мир осознанно. На реальный мир, — уточняет, поправляя непослушную прядь волос, упрямо выбивающуюся из ещё влажной после душа копны. — Я бы хотела быть тебе опорой. Такой же точно, какой стал для меня ты!

— Неожиданно и приятно! — усмехаюсь и тянусь рукой к её спине, поглаживаю ладонью, млея от этого простого прикосновения.

Но Ева не откликается уже ставшей привычной мягкостью, не ластится, не стремится обнять. Я чувствую её, всегда чувствую, и сейчас уже практически уверен в том, что в ближайшие мгновения получу нечто неординарное. И как всегда не ошибаюсь:

— Что это? — вопрошает тоном строжайшей учительницы.

Я перевожу взгляд с её забавного в своей грозности лица на протянутую ко мне руку и вижу в ней предмет. Это очень важный предмет. Важный вообще и для меня в частности.

— Что это? — повторяет, но на этот раз её голос словно сломан — в нём нет мощи, нет экспрессии. В нём страх, и он быстро захватывает новые территории, перекинувшись подобно пожару на вдруг влажно заблестевшие глаза, на болезненно поджатые губы.

Я долго, протяжно и с шумом вздыхаю, стараясь немного оттянуть время, чтобы решить, говорить или нет.

Моя Ева попросила меня о взрослости. И, наверное, она права: пришло время делить с ней не только свои радости, но и проблемы.

Я вынимаю из её руки баночку с таблетками и как можно более оптимистично сдаюсь:

— У меня есть небольшие проблемы с сердцем, Ева.

И несмотря на то, что я обнимаю её, заглядываю в глаза, клоунски выгнув брови, улыбаюсь до ушей, ни одно из этих ухищрений не способно сдержать её слёз.

— Дамиен… — выдыхает с горечью.

— Любимая, это просто небольшие проблемки, ничего серьёзного… — начинаю.

— Ты не сказал мне! Не сказал про инфаркт!

— Микроинфаркт, — опрометчиво поправляю.

Ева прижимает ладони к лицу и начинает рыдать:

— Значит, всё-таки инфаркт…