Гром и Молния

НИЧЕЙНАЯ ЗЕМЛЯ

Все трое упали плашмя на снег и не двигались; тени плотно прильнули к ним. Рядом с Прибыловым уткнулся в снег связанный немец, а с другого боку залег Анчутин. Все оставались недвижимы, пока ракета не отжила свою скоротечную жизнь.

Прибылов волок немца вдвоем с Анчутиным, а остальные поотстали. Он дал им задание — вывести из строя пулемет в траншее. Позже Прибылов забеспокоился: «Может, ребята не имели дела с немецким пулеметом «МГ-34», не знают, где у него концы? Нужно разобрать его ко всем чертям, выдрать из него спусковой рычаг, что ли… А может, ребята скружали, отползают стороной, потеряли из виду «языка»?»

Пора бы уже и смениться ему с Анчутиным. Дыхания совсем не осталось, а правая рука, которой приходится загребать снег, того и гляди, заледенеет… Фриц вроде и невидный из себя, можно даже сказать мелкокалиберный, а увесистый. Он стал тяжелее, чем в начале пути.

Пожалуй, Прибылов напрасно отказал новенькому — круглоголовому, коротко остриженному парню с массивными плечами, когда тот просился к нему в группу захвата, напрасно отдал его в группу обеспечения…

Прибылов с удивительной отчетливостью вспомнил весь свой не очень дружелюбный разговор с новеньким, когда тот обратился к нему со своей просьбой. «Ты хоть одного фашиста убил?» — спросил Прибылов строго. «Нет». — «А в глаза фашиста видел?» — «Нет». — «В тыл к ним заглядывал?» — «Нет». — «Ну хоть по ничейной земле гулял когда-нибудь?» — «Нет». — «Какой же из тебя разведчик? — высокомерно спросил он у новенького. — Ни рыба, ни мясо, ни с чем пирог. А если у тебя душа струсит? Еще начнешь в разведке зубами стучать на всю окружность».

В землянке засмеялись. Новенький отсел подальше от плошки в тень и замолк, обиженный.

Но сейчас Прибылов подумал: «Зачем бы парень стал проситься в группу захвата, если он робкого десятка? Да еще так настойчиво просился!»

Конечно, этот новенький — парень чересчур зеленый. Когда его прислали с пополнением во взвод разведки, он даже по-пластунски ползать не умел как следует: то становился на карачки, то елозил на четвереньках. «Голову спрятал наподобие страуса, а вся казенная часть торчит наружу», — заметил тогда Прибылов, вызвав общий смех.

А уже в начале зимы новенький ползал, как опытный разведчик, и не отрывал от снега локтей, колен и подбородка, что называется «пахал лбом землю». И ведь что вымудрил! Выпросил у ездовых соседней батареи мешок овса и таскал этот четырехпудовый мешок по снегу. Он хватался за ушки мешка или за завязку и волок мешок за собой с мученическим усердием. «Овес-то нонче почем»? — спросил тогда Прибылов, стоя над взмыленным новичком. Тот молча вытер пот, заливающий глаза, но не нашелся что ответить. Да и не слышал новенький этого выражения, оставленного вымершим племенем извозчиков в наследство горожанам. Разведчики посмеялись и отпустили несколько шуток по адресу новенького. Кто-то упомянул про поросенка в мешке, кто-то предостерег новенького, чтобы его невзначай самого мешком не прихлопнуло. А Прибылов был доволен: он любил, когда вокруг него собирались почтительные вниматели, когда его шутки вызывали веселый отклик.

А все-таки умение — дело наживное, тем более при такой старательности, как у этого таежного силача, он сможет быстро окорениться в разведке. Силенкой этого Безымянных, или Беспрозванных, или Бесфамильных господь бог не обидел, здоровье у него, как он сам хвалился, на хвое настоянное, диким медом приправленное. И плечи могучие, и ручищи — как малые саперные лопаты. Может, он и в самом деле не фантазирует, что перенес миномет, не разбирая?

Прибылов окончательно поверил новенькому, когда увидел, как тот однажды взял и на глазах у всех вытянутой рукой поднял за конец штыка винтовку, положенную на пол землянки. Такого увальня если рассердить, он и пушку-прямушку перенесет в одиночку. Почему же Прибылов все-таки отказался взять новенького под свое начало? Потому что, когда зашла речь о группе захвата, на лице новенького загорелся какой-то нездоровый румянец и Прибылов расценил это как примету страха. А сейчас он подумал, что признаки возбуждения во многом схожи с признаками страха. Горячий азарт, волнение новенького, когда он просился в группу захвата, послужило ему ошибочной аттестацией.

Однако дался ему этот крепыш-несмышленыш, который и во взводе-то у них без году неделю и который неизвестно еще, умеет ли что-нибудь, кроме как поднять да бросить.

И почему Прибылов никак не может мысленно отъединиться от этого парня? Да потому, что Прибылов чувствовал, хотя и неохотно признавался себе в этом, — он был несправедлив к новенькому. Ох как этот прилежный силач выручил бы его с Анчутиным, окажись сейчас рядом с ними, вот на этом заснеженном пустыре, который называется ничейной землей или «нейтралкой»…

Нарастающий гул боя сделал шорохи и голоса беззвучными, безопасными. И как только Прибылов сделал в поле первую остановку, чтобы отдышаться, он принялся веселым шепотом рассказывать Анчутину, кивая при этом на пленного:

— Я ему сую кляп в зубы, а он нос воротит, брезгует. А чего, спрашивается, брезговать-то? — Здесь Прибылов повернулся к немцу, который недвижно лежал рядом, и с укором посмотрел на него: — Что я тебе — грязную портянку в рот сунул? Я на тебя свой индивидуальный пакет потратил. Вата с гарантией, кипяченая. И бинт, чтобы ты вату не выплюнул, из того же пакета. Полная гигиена!..

Прибылов первый поднялся на колени. Он собрался тащить «языка» дальше, но услышал мину на излете и прикрыл «языка» своим телом. Да, случаются в разведчицкой практике несообразности, когда жизнью врага дорожишь больше, чем собственной.

В нос шибанул запах чужого табаку, чужого пота и прокисшего шинельного сукна.

Прибылов услышал разрыв мины, вдохнул ядовитую гарь, и тут же его так свирепо ударили по ноге, что в глазах потемнело и почудилось — нога оторвана напрочь. Он судорожно ощупал бедро — на месте; ощупал колено — на месте; провел рукой по голени — кажется, тоже при нем. Но ощутил теплую влагу на руке — кровь.

— Ходовая часть у меня того… — Прибылов скрипнул зубами. — Тащи фрица один. Как бы его тут не окрестили…

— Не покину я тебя.

— Разговорчики! Сам перевяжусь. Доползу. Вот только соберусь с силами. А ты не балуйся со временем. Марш!

— Все одно не покину. Да как я опосля всем в глаза… — Анчутин не договорил: новая мина шмякнулась в снег.

На взгорке снег неглубокий, земля промерзла до звона. Прибылов ничего не видел, но твердо знал, что свежая воронка — мелкая, а разлет осколков большой.

— Ну, Анчутин… Если тут фрица накроет… Отползай!

— Да как я тебя, беспомощного, оставлю без помощи?

— А ты помоги. Отстегни мою флягу. Хлебнуть для согрева…

При свете опадающей, уже изошедшей последними искрами ракеты Анчутин подполз к Прибылову, снял с его пояса флягу, потряс — даже не булькнуло. Он огладил войлочный футляр на кнопках: войлок мокрый, подозрительно разит спиртом.

— Прохудилась твоя фляга. Тут вмятина, тут дырка. Вытекла до капли.

Прибылов стал ругаться самыми черными словами, какие только знал. Снова досталось Гитлеру: возьми его совсем и чума, и холера, и насморк, и чесотка, и лихоманка, и другое лихо. Можно было подумать, Прибылов меньше опечален ранением, нежели тем, что осколок пробил флягу и оставил его без горючего.

Прибылов сказал глухо, превозмогая одышку:

— Впрягайся быстрее. И чтобы духу немецкого возле меня не было!

— Товарищ старший сержант!..

Прибылов, проклиная Гитлера, его маму и повивальную бабку, повернулся на бок. Он сделал вид, что хочет вытащить из-за пазухи пистолет, и зло сказал сквозь зубы:

— Выполняй приказ! Или пристрелю на месте… А пока ты жив, оставь «индик». Я свой на фрица истратил…

Анчутин вложил индивидуальный пакет Прибылову в руку.

— Мне бы только сбыть с рук эту обузу, — Анчутин кивнул на «языка», — сразу в обрат подамся.

— Может, меня Лавриненко с Крижевским подберут.

— Разве они углядят в темноте?

— Здесь, на взгорке, меня не ищи. Двинусь навстречу. На полдороге свидимся. Вот малость полежу и двинусь. Как наш капитан говорит, — Прибылов горько усмехнулся, — это у меня оперативная пауза получилась…

Он слышал, как по соседству натужно сопел или мычал, а может быть, стонал или плакал пленный с кляпом во рту.

«Ну что же Анчутин волынит?»

Тот все еще молча лежал рядом — то ли не решался оставить Прибылова одного, то ли пережидал, когда отгорит ракета, то ли мысленно примеривался к трудной ноше, которую ему предстояло дальше тащить одному.

— Лежишь тут в одном ватнике, мерзнешь… А он разлегся себе в двух шинелях, ему в зад не дует. — Анчутин приподнялся, взял лежащего немца за шиворот и строго ему приказал: — Ты, фашистская тварь, тоже руками-ногами перебирай! Покедова жив. Я тебя один тащить не нанимался. А ну, ком шнель отселева!

Пленный немец, услышав команду, застонал-замычал в знак согласия, засуетился, задвигался. После того как рядом с ним ранило русского, он спешил отползти от этого гиблого места подальше…

Все стихло, в том смысле, что не стало слышно ничьих голосов, а только гремел недальний бой. Прибылов увидел ракету, но свет ее показался тусклым-тусклым.

«Зачем фрицы жгут такие никудышные ракеты? — удивился он. — Плошка в землянке и та ярче».

Чем сильнее Прибылов коченел, тем его воображение все более упорно возвращалось к их землянке, к печке. Сапер Евстигнеев соорудил эту печку из бака для горючего, который снял с какого-то начисто «раскулаченного» трактора.

Нет, прежде не ценил Прибылов по-настоящему этого счастья — сидеть у печки, пышущей зноем. Достаточно прикоснуться цигаркой к железу — и можно прикуривать. Видно, как жадно втягивается махорочный дым в поддувало. Труба даже слегка поскрипывает от раскаленного воздуха. Так больно и сладко касаться трубы окоченевшими пальцами и быстро отдергивать руку.

Прибылов уже не мог понять, становится ли ему теплее, когда он воображает себе печку, или, наоборот, от такой фантазии еще морознее. Возникло ощущение, что он постепенно леденеет. Из тела уходит самое последнее тепло, та малая толика, которую он прятал за пазухой, как свой самый заветный, неприкосновенный запас: это тепло он нес еще от землянки.

Можно бы погреться и у полевой кухни, тем более что метель угомонилась и в овраге тихо. У кухни иной раз даже лучше согреешься, чем в землянке.

Неплохо было бы посидеть сегодня и в Пустошкинской церкви, приспособленной под клуб. Там, правда, не топят, но когда бойцы надышат и накурят, уже не замерзнешь.

Однако весь холодок, какой есть в округе, собрался. Как бы тут нос не отморозить в придачу к ноге.

Евстигнеев прав, что подобрал себе самые большие валенки во взводе. Конечно, особой скороходности от Евстигнеева в такой обувке ждать не приходится, зато никакой холод не прошибет три портянки…

Прибылову вспомнилось, как они лежали рядком с Евстигнеевым на исходной позиции, перед косогором. Евстигнеев, по обыкновению, тащил с собой охапку хвойных веток. А этот новенький, которого недавно прислали во взвод разведчиков, как там его кличут, полюбопытничал: зачем Евстигнеев тащит с собой хвою? Прибылов серьезно так объяснил новенькому: «Следы свои заметать. Чтобы за нами не пустили в погоню немецких овчарок». Поверил новенький этой байке или не поверил? Все посмеялись втихомолку. Не знает, что хвойными ветками обозначают стежку-дорожку в минном поле. Заблудишься, соступишь с нее — сразу на смерть свою наступишь…