Марш на рассвете

* * *

Солдаты отдыхали на траве; блестели штыки составленных в копенки ружей. Курилась походная кухня, разнося запах пшенного концентрата. Машины с зенитными установками стояли теперь фронтом вдоль шоссе. На пеньке возле техлетучки сидел Потапович и чистил зажатый в коленях автомат. Завидев лейтенанта, многозначительно кашлянул:

— Ну как там? Выгорело?

— Что — выгорело?

— Да ничего, — протянул Потапович, ревниво блеснув глазами-щелками. — Девка, говорю, ничего. Заграничная, омразованная… — И, пригнув голову, затер ветошкой приклад.

— Эх ты, «омразованный». Как ведешь себя? У телеги бучу поднял… Если впредь так будет, дружба врозь.

— Это верно, — просипел Потапович, — конец служме, конец и дружме. Приедете домой, оженитесь. Только не на такой крале. Попроще… А то и Неженцев ручку ей целовал, тоже за меня извинялся.

— Чепуху городишь! — оборвал лейтенант, внезапно испытав неприятное сосущее чувство. — Ну и поцеловал! Стало быть, в культурном обществе так принято. Повял? Ведь ты ей чуть руку не вывихнул. — Виктор с облегчением заметил на лице Потаповича какое-то подобие серьезности, любопытства. — И при чем тут — женитесь? А ты что, деревянный? Это дружбе не помеха.

— Майор тут шумел, — хмыкнул Потапович. — Отзывают нашего майора в Москву как специалиста-геолога. Не сегодня-завтра. Из штама соомщали. Матчасть он передал Неженцеву как заместителю. А вы ушли мез спросу. Неженцев тоже ругался.

— А его-то какое телячье дело? — вскипел Виктор, но в это мгновение в окне летучки показались черные очки Бабаянца.

— А ну-ка, дарагой, милости прошу. И отошлите своего Потаповича поближе к кухне, нечего ему нас сторожить…

Ординарец неохотно поднялся, а Виктор, подтянувшись на поручнях, нырнул под брезентовый полог техлетучки. Вежливое обращение и хмурый вид майора не сулили ничего хорошего. Вместе с майором он воевал от самых Валуек; попеременно то один, то другой уходили и госпитали и снова встречались. Вспыльчивый лейтенант уважал этого умного, несколько едкого, но в душе очень справедливого человека, мог покорно вынести любой его «разнос». Тем более им предстояло расстаться.

После дневного света не сразу различил в углу над картой долговязую фигуру Неженцева. Майор сидел у самого входа за патронным ящиком, укладывал в папку какие-то бумаги, по-видимому ротную документацию.

— Что же вы, дарагой, сбэжали? — Укоризненно блеснули черные очки, а Неженцев как будто даже головой покачал. — Все бросили и сбэжали, панимаэте, на рандэву с какой-то прелестницей… Да, да, сделайте одолжение, не машите руками! Я не собираюсь отрицать ее красоты, но дисциплина во взводе от этого не становится крепче.

— Но… я приказал проверить матчасть…

— Самому! Понял? Самому проверять! И впредь без моего разрешения — никуда… Вообще, вы людей распустили. Иду — и даже не приветствуют! Лень подняться?

— Ты, Виктор, не сердись, — вставил Неженцев. — Незнакомая страна, люди. Надо все-таки быть немножко осмотрительней, дальновидным…

— Ве-ерно, как же я это не учел, товарищ лейтенант, — зло передразнил Виктор и, увидев, что Неженцев усмехнулся, сжал кулаки. — Глуп, как же. Много нас таких, недальновидных. И что бы тебе, в видах собственной карьеры и вообще… не составить специальную инструкцию для войск, которые за границей. Будущий комроты!

Путаясь в словах, еще больше распалился и уже ничего не видел перед собой, кроме тонкой улыбки превосходства на губах Неженцева.

— Ага! Инструкцию на тему: чего опасаться должно, дабы в службе преуспеть. Как у Козьмы Пруткова, если не ошибаюсь…

— Ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь… А начальство заметит и похвалит, а может, и — под зад коленкой. Не гляди далеко, к-красавец! — козырнул майору и спрыгнул наземь.

Злой, возбужденный, чуть не свалив на ходу ружейную пирамиду, размашисто зашагал вдоль автоколонны. Давила злость, обида на командира: не постеснялся упрекнуть! И при ком!

Теперь ему казалось, что во взводе все делается не так, как надо: Степа и Вяткин при его приближении встали не слишком поспешно, нехотя, да еще прячут глаза, делая вид, будто оправляют гимнастерки; ствол пулемета, слепому видно, недостаточно чист. И все это потому, что он всегда был с ними запанибрата и чересчур прост, покладист!

— Это порядок? — гремел он, показывая палец в густой смазке. — Я вас спрашиваю? Думаете, можно тяп-ляп — и с плеч долой? Масла набухали — затвор не открывается. Не свое. Не жаль? Не машите руками! — Оба солдата стояли не шевелясь. И оттого, что на их лицах была написана покорность, Виктора еще сильнее разбирала досада.

От кухни донеслись частые удары ножом о сковородку.

— Ступайте обедать. После всем спать. Дежурство круглосуточное, по отделениям. Вы, — он кивнул на Вяткина и его помощника, — в наряд, всю дорогу дрыхли.

— А вы как же? — спросил Потапович. — Мез омеда?

— А вот так же. Сыт. По горло… Выполняйте!

Он прилег на патронные ящики, покрытые куском промасленного брезента, под голову сунул завалявшийся в кузове противогаз.

Вдали по горизонту холмились курчавые, словно покрытые зеленым руном, лесистые гребни Карпат. Ветер нагонял в долину облака. Мысль о предстоящей встрече вечером постепенно захватила Виктора, и он не сразу расслышал шаркающие по сухой траве шаги. Похоже, шел Бабаянц. Майор при всей своей кажущейся сухости был человек до щепетильности чуткий, не терпел малейших ссор и неурядиц и обычно не успокаивался до тех пор, пока не устранял возникавшие в роте конфликты.

— Мелих, ты здесь?

Ему было неловко смотреть на командира с высоты, а слазить не хотелось. В душе жила еще обида.

— Герой, нечего сказать, — запыхтел майор, недовольно приоткрывая желтоватые крупные зубы. Он закинул набок свою круглую голову в плоской, как блин, артиллерийской фуражке, животом навалился на палку. — Анархист! Вот ты кто, любезный! Да, да! Оскорбил товарища, запсиховал! Это тебе не дома, у мамки…

— У какой мамки…

— Возмутительно! — оборвал майор. — Предупреждаю: пока я здесь, грубости и хамства не потерплю! Черт знает что! Необузданность, неумение сдерживать чувства.

— Конечно. Где уж нам, — буркнул Виктор, — не так воспитаны, как некоторые… любимчики, интеллигенты.

— Э-э… — скривил губы майор, словно ему наступили на больную ногу. — Все прибедняешься. Навэрно, спишь и видишь свой институт. А человек служить останется, беречь твое благополучие.

— Погоны свои он беречь будет, а не меня. Пижон! — Виктор тотчас пожалел о сказанном. Майор даже побелел, беззвучно задвигал губами, повернулся было идти, ткнул палкой в траву.

— Знаешь, дарагой, есть такая международная пословица: обходи быка спереди, коня сзади, а дурака со всех сторон.

— Ладно, — сказал Виктор, — виноват.

— Винова-ат… Стыдно! Святых не бывает, у каждого свои недостатки. Важно, сознаем ли мы их, стараемся ли изжить, стать лучше, чище, интеллигентней. С Неженцевым я говорил, а с тобой — невозможно… Кстати… что это за девушка? С твоим характером увлекаться нельзя. И зачем это тебе? — майор сморщился. Помедлив, добавил: — Там сейчас какой-то старик приходил. Земляком твоим назвался. Приглашал всех вечером на кофе. Мне будет некогда, нужно кончить с документацией, а ты сходи, если есть желание. Поговори. Это нужно. Каждый из нас как бы полпред своей страны… И больше мне не бузить.

Майор, прихрамывая, пошел к своей машине, а Виктор снова лег на ящики и только сейчас ощутил во всем теле сладостную, томящую усталость. «Только побреюсь и вздремну…»

Когда проснулся, небо над головой было темное, только над горами среди неподвижных грифельных облаков багрово отсвечивал закат. Воздух был парной, душный. Солдаты спали на траве, покрывшись шинелями, возле машины ходили часовые. Из открытой дверцы кабины торчали ноги Потаповича в рыжих яловых сапогах с подковками. Виктор растолкал ординарца и попросил насыпать в котелок сахару.

— В тот самый, в котором ты мне борщ носишь, чистенький такой, — неловко объяснял он протиравшему глаза Потаповичу, словно дело было только в котелке. Практичному ординарцу такая расточительность была явно не по нутру. Чертыхнувшись, он вылез по ту сторону кабины, долго возился, вытаскивая из-под сиденья тяжелый вещмешок с мокрым слипшимся дном, наконец повесил котелок с сахаром на ручку двери, а сам забрался в кузов — досыпать.