Милиция плачет

Окончательный удар нанесли наши люди, рассредоточенные в зале. Подчеркивая любовь, симпатию и благожелательное общественное мнение, из разных мест зала почти синхронно ритмично захлопали в ладоши и громко скандировали:

— Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!

Сидя на подоконнике, Профессор, Мурчик и я подхватили аплодисменты.

Зал повёлся. На условно-рефлекторном уровне свидетели торжества справедливости, охваченные заразительным энтузиазмом, вскочили на ноги и оглушительно подхватили:

— Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы! Мо-ло-дцы!

— Красивые грамоты, — перекрикивая овации, на ухо сказал мне Мурчик.

— Ты такую тоже хочешь? Не вопрос, — так же на ухо ответил я ему, — в тумбочке под телевизором ещё шесть штук пустых бланков осталось, всем хватит.

— Профессор, ты хочешь грамоту? — спросил Мурчик у Профессора, прислушивающегося к нашему разговору. — Ты только скажи, мы мигом нарисуем, — добавил он шёпотом.

— Так что, грамоты не от милиции? — заговорщически тихо спросил Профессор, осматриваясь по сторонам.

— Дождёшься, — со вздохом ответил я, — главное, что добро победило зло, и мы спокойно доживём здесь свой срок на свежих простынях, которые нам непременно завтра утром поменяют, спорим.

— На два пирожка с мясом и стакан бульона, — протянул руку Мурчик.

— А ребята знают, про эти грамоты… Ну, что они фальшивые? — опасливо, почти шепотом спросил Профессор.

— Разбей, — протянули я Профессору спорное рукопожатие. — Вместе их и написали. Понравилось?

— Ещё бы, — заулыбался Профессор, и мы соскочили с подоконника, разминая затекшие ноги.

— Лейтенант только долго упирался, — доверительно тихо продолжил я, — еле его уговорил. Нечестно, говорит, руководство обещало подарить ребятам именные часы. А когда это будет? Ничего. Родина всегда найдёт своих героев, если захочет. Уговорил-таки, и даже вытащил из него фамилию их самого главного начальника, от его имени, кстати, и расписался. Ну, пошли, поздравим ребят.

Оживлённый многоголосый шум не унимался. Шура и Манюня возвышались над головами обступивших их нежданных поклонников подвига. Протиснувшись через плотное галдящее окружение, мы увидели лейтенанта, он уже успел выяснить «кто есть кто» и что-то с жаром говорил согнувшемуся чуть ли не пополам Шуре. Шура отвечал ему так же, старался на ухо, но выходило в макушку, успокаивающе придерживал за плечо и похлопывал по погону. Затем милиционер заговорил опять, слов слышно не было, но по прижатым к груди рукам было видно, что он говорит что-то искреннее и сокровенное, затем он подался вперед, ткнулся Шуре в плечо и, смахивая слезу, незаметно протерся глазом по джинсовой куртке.

Шура показал на Манюню, видимо, напоминая, кто донёс его на руках в отделение. Милиционер с жаром набросился на Манюнину ладонь и, высоко задрав голову, так же горячо и искренне продолжал благодарить.

Комендант уже пришёл в себя, обернулся вокруг внутренней оси многоликого человеческого достоинства и тоже потянулся к героям со своим рукопожатием.

«Счастливый человек, — подумал я про него, — отряхнулся и пошёл как ни в чём не бывало. Позавчера мы были самыми родными, и он предложил нам уехать домой, вчера — мы враги народа и по нас скучает лесоповал, сегодня опять герои. А что будет завтра? Опять потеряет страх, перелицует совесть и будет нас доставать своим сумасбродством? Кстати, ещё за бойцов невидимого фронта поквитаться надо».

Подойдя к нему вплотную со спины, опять же тихо, чтобы никто не слышал, я ему прошептал на ухо:

— Просили передать, что вас хотят видеть на Совнаркомовской.

Удар молнии не произвёл бы такого впечатления. Его тряхануло, он присел и на полусогнутых ногах развернулся и затравленно, с испугом, побитой собакой, ссутулившись больше обычного, взглянул на меня снизу вверх. В его глазах застыл неподдельный ужас, челюсть отвисла, противно сверкнули стальные коронки, казалось, вот-вот и потечёт слюна.

На Совнаркомовской — это харьковская «шутка», я её выудил у лейтенанта. В Одессе говорят на Бебеля, в Питере — на Литейном, а в Москве — на Лубянке.

При взгляде на коменданта, мне стало противно и стыдно. Чтобы сгладить гадливое чувство, я решил перевести всё в шутку:

— Пока ничего серьёзного, предупредили только, что пора поменять у нас постели, а в Красном уголке портрет Дорогого Леонида Ильича Брежнева.

По лицу коменданта было не понятно, дошла до него шутка или он, как обычно, принял всё за чистую правду. Но беглый взгляд, брошенный на портрет Генсека с двумя звёздами на груди вместо трёх, красноречиво подтвердил длинные руки и всевидящее око всесильных органов. Он перевёл на меня напряжённые бусинки ненавидящих глаз, в уголках которых наворачивались слезы отчаяния.

— Да не волнуйтесь вы, — брезгливо успокоил я его, — портрет можно и до конца недели поменять. Разрешили. Всё согласовано. А вот постели… Не позже завтрашнего утра.

Возле Шуры стоял аспирант, будущий декан-садист. Бережно возвращая грамоту, он по-дружески балагурил:

— Молодцы. Я уже скоро восемь лет в этом общежитии, но чтобы кто-то за пару недель поставил всех так на уши, не припомню. И грамота с подписью начальника горотдела милиции. Это же надо! Такое надо обязательно обмыть.

— И обмыли бы, — подхватил, как всегда кстати подошедший Мурчик и с серьезным видом продолжил, — только тут у вас горячей воды в душе нет.

— Так у нас в Харькове сауну открыли, — гордо возразил с благоприобретенным харьковским акцентом приезжий аспирант-старожил общежития.

— Говори адрес, — по горячему следу насел на него Мурчик.

— А пошли-ка мы все в баню, — мечтательно проговорил Манюня, услышав заграничное слово «сауна».

— Заодно и помоемся, — добавил Шура старую, затёртую мочалкой до дыр полудетскую шутку.

«Пошли в баню» — душевное название для следующего репортажа из харьковского общежития.