Отцы наши

1

Гвин Маккензи пришел домой из паба, тщательно вытер ноги о коврик, как всегда, когда был подшофе, и сказал своей жене:

— Томми Бэрд вернулся.

Не то чтобы она забыла это имя — такое не забывается. Но упоминание его было так неожиданно, что сначала Фиона растерялась. Затем она вспомнила, как он с серьезным лицом стоял в магазине рядом с матерью, в яркой ветровке — они с братом носили такие. Фионе было шестьдесят три, но на память она не жаловалась.

— Малой Томми Бэрд? — воскликнула она. — Вот это да.

— Не такой уж он и малой теперь, — возразил Гэвин, сняв мокрую куртку и скрывшись на секунду из виду, чтобы повесить ее. — Ему, должно быть, лет тридцать или больше, — донесся его голос из прихожей.

Фиона молча считала в уме. Ее Стюарту в этом году исполнилось тридцать девять. Женат второй раз, кажется более удачно, хотя и Джоанна им очень нравилась.

— Тридцать один, — произнесла она и на некоторое время замолчала. — Зачем он приехал?

Гэвин вошел в комнату и пожал плечами:

— Я знаю не больше твоего, — что звучало несколько абсурдно, потому что ведь это он сообщил ей новости. — Его встретил Росс на пароме из Обана сегодня утром.

Услышав это, Фиона несколько расслабилась.

— Ах, Росс! Что ж, теперь каждому его слову верить? Да он свою жену не узнает, даже если она будет рядом стоять.

— Он говорил с ним, — ответил Гэвин, прислонившись к дверному косяку. — Росс говорил с Томми. На пароме больше никого не было. Ты же знаешь Росса. Он увидел чужака, да еще в это время года. Подошел и представился. Спросил у Томми, приехал ли он на выходные.

— А Томми, он назвал себя? — спросила Фиона.

— Ну. Хотя Росс сказал, что он и сам понял, когда подошел поближе, еще до того, как Томми открыл рот.

Фиона сама бы не могла объяснить, почему ее в этот момент одновременно бросило и в жар и в холод.

— Росс болтун, — отрезала она. Потом ее осенила другая мысль: — Может быть, он врал. Чужак этот.

Гэвин ухмыльнулся своей особенной улыбочкой, которую она так ненавидела и которую, как ей казалось, он припасал специально для нее. Она не была презрительной, Гэвин был для такого слишком добрым, но это было выражение крайней озадаченности, как будто бы за столько лет он все никак не мог привыкнуть к тем глупостям, которые она говорила, — и это было гораздо хуже презрения.

— С какой стати кому-то врать про такое?

Фионе нечего было на это ответить. Из трагической истории с Бэрдами она твердо усвоила, что люди могут действовать совершенно неожиданным образом, так, как никто и представить себе не мог.

— Но зачем ему теперь возвращаться?

— Наверное, приехал навестить Малькольма.

— Они не виделись много лет.

— И все-таки семья — это семья.

Фиона подумала — хотя и не сказала этого вслух, — что, возможно, для Томми слово «семья» имеет гораздо более сложное значение, чем для всех остальных.

Гэвин потопал на кухню. Фиона слышала, как он громыхает чайником.

— Я бы тоже выпила чашечку, — крикнула она ему, хотя и не очень-то надеялась на успех: с каждым годом он слышал все хуже, а по собственной инициативе он вряд ли станет ей чай наливать. Другие женщины ее возраста шутили на тему того, как хорошо выдрессировали мужей, но у Фионы, кажется, ничего не получилось.

Однако через несколько минут он таки принес две кружки, поставил — несколько неуклюже — одну из них на столик рядом с ней, а потом уселся в кресло у камина.

— Забавно то, — продолжил он так, будто в их разговоре не было никакого перерыва, — что Малькольм ни словом не обмолвился об этом. Он вчера был в баре и ничего не сказал.

— Может, он его и не ждал, — предположила Фиона, и эта мысль взволновала ее еще больше.

Последовало долгое молчание, было слышно только, как Гэвин прихлебывает чай. Фиона попыталась сосредоточиться на треске дров в камине, чтобы не замечать звуков, издаваемых мужем. Она научилась этому много лет назад. И она напоминала себе, что он хороший человек, что он добрый, что он всегда был терпелив к выходкам Стюарта. И эта терпеливость не имела ничего общего со слабостью.

— Томми Бэрд, — произнес Гэвин задумчиво. — Я всегда чувствовал неловкость по отношению к нему.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Фиона, снова ощущая и жар, и холод.

— Мне казалось, мы должны были каким-то образом понять. Ты так не думаешь? Понять. Может быть, что-то сделать.

— Не будь дураком, — ответила Фиона более раздраженным тоном, чем следовало. — Что мы могли сделать? — И с видом человека, решившего закончить разговор, добавила твердо: — Что толку мусолить такие ужасные вещи?

Она виделась с этой семьей почти каждый день, почти каждый день в течение десяти лет — и она ничего не заподозрила. Она не могла предвидеть — и никто не мог.

И она помнила, каким Томми стал потом. Как он в десять или одиннадцать лет с искаженным от ярости лицом швырнул в нее что-то — вазу, что ли? Какую-то вещь Хизер, которая разлетелась вдребезги, чуть-чуть не попав Фионе в голову. В него тогда словно бес вселился.

— Не хочешь кекса? — спросила она Гэвина, стараясь смягчить ту резкость, с которой говорила до этого, стараясь пригладить воспоминания о Томми. — Мы и половины съесть не успеем, прежде чем он зачерствеет.

— Ну, — ответил он, — было бы неплохо.

Не было никакой возможности предвидеть то, что случилось, твердила про себя Фиона, доставая из шкафа на кухне кекс и отрезая Гэвину большой кусок, а себе — поменьше. И вообще, успокаивала она себя, как обычно (хотя это не очень помогало), никто не может знать, что творится за закрытыми дверями.