Время Паука

* * *

Каждую субботу я слушал по радио детскую передачу, и не только я. Все норвежские дети слушали эту передачу. Позже я познакомился с официальной статистикой, которая утверждала, что с 1950 по 1960 год девяносто восемь процентов норвежских детей слушали по субботам детскую передачу. Это слишком консервативная оценка.

Мы жили в пространстве, которое социологи называют культурным единством. Каждый уважающий себя человек знал Стомпу, «Путь в Агру», «Карлсона на крыше» и «Маленького лорда Фаунтлероя». Все читали «Детей Бобсей», «Фрекен Детектив» и «Пять книг». Мы были воспитаны на книгах Лаурица Юнсона, Турбьёрна Эгнера, Альфа Прёйсена и Анне-Кат. Вестли. У нас у всех была общая основа благодаря подробным сводкам погоды от Метеорологического института, сухим биржевым новостям, субботним развлекательным программам из Большой студии в Мариенлюсте, концертам по заявкам радиослушателей и многим другим передачам. Все норвежцы моего возраста имеют единую культурную основу. Мы были как одна большая семья.

К субботней передаче все дети, как правило, получали молочную шоколадку за пятьдесят эре, маленькую бутылочку «соло» и пакетик печенья, или пакетик изюма, или пакетик орехов. Иногда мы получали два пакетика — и изюма, и орехов, тогда мы их смешивали. Субботние лакомства были почти такие же стандартные, как школьные завтраки. Школьнику на завтрак от коммуны полагался стакан молока, хрустящий хлеб с козьим сыром и бутерброды с паштетом, икрой и вареньем из шиповника. Именно во время школьных завтраков я иногда узнавал, что другие дети получают дома к субботней передаче. Оказалось, все получали то же самое, что и я. Меня пугал этот негласный сговор между родителями. Я тогда еще не понимал, как глубоко культурное единство в действительности может пронизать общество.

Случалось, родители давали нам крону, чтобы мы сами выбрали себе в киоске субботние лакомства, это было, безусловно, лучше обычной смеси из арахиса, изюма и печенья. На крону можно было купить десять шоколадок, а на десять эре — одну тянучку, или две соленые лакричные пастилки «Салти», или один мятный леденец, или две шоколадки по пять эре, или четыре лакричные пастилки «Тос». Следовательно, на одну крону мы покупали три шоколадки по десять эре, две тянучки, две «Салти», один мятный леденец, четыре шоколадки по пять эре и четыре пастилки «Тос». Или шоколадку «Ригель» за двадцать пять эре, пакетик замороженного сока за двадцать пять эре и, к примеру, две шоколадки, две тянучки и один мятный леденец. Я был мастер составлять самые выгодные комбинации. Иногда я к тому же таскал мелочь у мамы из кармана пальто, когда она была в ванной, или наводила красоту, или спала после обеда, или поздно вечером в гостиной слушала «Богему». Моя совесть не страдала, если я брал у нее из кармана монетку или две, — в те дни я не пользовался телефоном. Четыре телефонных разговора стоили одну крону, я уже тогда во всем любил порядок. Ради маминого спокойствия я строго следил за тем, чтобы не звякнули ключи и не зазвенели монеты, когда я запускал руку в ее карман. Метр часто наблюдал за моими проделками, но он не ябедничал. Имея лишнюю крону или пятьдесят эре, было намного легче выбирать субботние лакомства.

Далеко не у всех дома были современные приемники, но мы с мамой как раз недавно обменяли наш старый приемник на новенькую «Хюльдру» Тандберга. Аппарат стоял на полированной полке в гостиной и соединялся банановыми штепселями с двумя динамиками, поэтому звук у него был гораздо лучше, чем у обычных кабинетных приемников. Снизу на полке хранились все мамины пластинки — у нее было солидное собрание старых дисков на семьдесят восемь оборотов, но было среди них немало и современных долгоиграющих пластинок и синглов. Купив себе субботних лакомств, я усаживался на персидский пуфик возле одного из динамиков и раскладывал на приемнике свое богатство. Если лакомств получалось больше, чем я мог себе позволить, я прятал шоколадки и тянучки внизу на полке так, чтобы их не было видно. В таких случаях я начинал свое пиршество с нижнего ряда.

Взрослые тоже покупали себе к субботе что-нибудь сладкое. Я проводил основательные дознания во время школьного завтрака, и рассказы моих одноклассников точно совпадали с моими домашними наблюдениями. Взрослые любили фруктовое желе по двадцать пять эре, маленькие шоколадки с коньяком от фабрики «Бергене», апельсиновое печенье или темный шоколад «Негритянский принц». Если днем к ним приходили гости, они пили чай и ели свежие булочки с итальянским салатом, а когда требовалось особенно изысканное угощение, они покупали французские батоны и делали многослойные сэндвичи с ростбифом, салатом из креветок, ветчины и печеночного паштета.

Мама считала, что я слушаю детские передачи, потому что они смешные. Она не понимала, что в это время я углубляюсь в свои мысли. Что, сидя на пуфике, я придумываю, как можно улучшить детские передачи. Уж если каждую субботу радио претендует на час внимания всех норвежских детей, то могло бы сделать свои передачи интереснее. У меня в голове роилось множество идей: конкурсы для слушателей, шутки, скетчи о привидениях, рассказы о животных, бытовые истории, сказки и радиопьесы, которые я сочинял сам. Я строго следил за тем, чтобы каждая моя передача укладывалась в шестьдесят минут. Это было поучительно. Просто невероятно, как много всего можно вместить в шестьдесят минут! Надо только критически относиться к тому, что делаешь. А я к своим проектам подходил очень критически, что, к сожалению, не всегда можно было сказать о Лаурице Юнсоне. Даже такому мастеру, как Альф Прёйсен, стоило бы задуматься, сколько раз дети могут слушать его рассказ о том, как он запихивал два эре в свою копилку. Вот Уолт Дисней строго судил свои работы, но он был божеством, он создал свой собственный мир. Вообще, у меня с Диснеем было много общего. Его в свое время тоже вдохновил копенгагенский «Тиволи», это было еще до того, как он создал свой Диснейленд. Я придумал много веселых историй про утенка Дональда, хотел послать их Уолту Диснею, да так и не собрался.

Не послал я их и на норвежское радио. Если бы я это сделал, они бы, конечно, обратили на них внимание, но у меня не было потребности целый час в субботу слушать то, что я сам же придумал. Поэтому все свои замечательные идеи я оставлял при себе. Не каждый на это способен. Развитие телевидения хороший тому пример.

Когда в шестидесятом году начались первые телевизионные передачи, я у нашего соседа смотрел, как премьер-министр Эйнар Герхардсен открывает это торжество. Многие, естественно, опасаются, сказал он, что телевидение отрицательно скажется на жизни детей и вообще на семейной жизни. Что оно помешает детям делать уроки и гулять на свежем воздухе. Премьер-министр напомнил, что телевидение, как в свое время и радио, поначалу привлечет внимание множества людей. Но он считал, что это утрясется само собой. В конце концов мы научимся выбирать и браковать. Мы должны научиться выбирать то, что для нас представляет наибольшую ценность, сказал Герхардсен, должны научиться выключать телевизор, если программа нас не интересует. Только тогда мы получим от телевидения и радость, и пользу. Он надеялся, что телевидение станет новым фактором в образовании и просвещении народа, новым средством распространения знаний по всей стране. И не сомневался, что оно откроет новые ценности и для души, и для ума, и особенно уповал на то, что оно должно предъявлять строгие требования к качеству программ, особенно программ для детей и подростков.

Эйнар Герхардсен был несгибаемым оптимистом, когда дело касалось будущего. Он был хорошим человеком и, к счастью, не дожил до того времени, когда телевидение выродилось. Если бы Эйнар Герхардсен жил в наши дни, у него был бы богатый выбор из мыльных опер и документальных фильмов на множестве каналов. Он бы увидел, как ловко каналы конкурируют друг с другом в качестве, особенно когда речь идет о программах для детей и подростков, и как здорово мы научились выбирать то, что обладает особой ценностью.

Честно говоря, я сам напросился в гости к соседу, когда он купил телевизор. Но я этого не стыдился, мне уже стукнуло восемь, лето кончилось, и я учился во втором классе. Я должен был следить за новым медиа с самого начала.

Детей у соседа не было, что оказалось кстати, думаю, что жены у него тоже не было, во всяком случае, я никогда не видел его рядом с какой-нибудь женщиной, зато у него был большой лабрадор по кличке Вальдемар. Я всегда старался прийти немного пораньше, чтобы поиграть с Вальдемаром до начала первых передач, — сосед это ценил. Я спросил у него, умеют ли собаки думать, он считал, что умеют, и сказал, что по глазам Вальдемара понимает, мечтает ли Вальдемар или просто дремлет, по движению собачьего хвоста он тоже многое понимал. Наверное, Вальдемар мечтает о мясной косточке или о галетах для собак, заметил я, а может, и о сучках тоже, но едва ли собака способна мысленно представить себе целый спектакль. Собаки не могут говорить, сказал я, поэтому было бы странно, если бы они умели мечтать. Сосед же считал, что Вальдемар способен легко дать понять, когда он голоден или ему надо на улицу, так же легко понять, когда ему весело, или грустно, или страшно.

Но рассказывать сказки он не может, стоял я на своем, у него слишком мало фантазии, поэтому он не может и плакать. С последним сосед был согласен. Да, ему приходится гулять с Вальдемаром, чтобы тот не напустил лужу в гостиной, но, к счастью, можно не беспокоиться, что Вальдемар устроит кукольный театр из диванных подушек или нарисует на стене диснеевского утенка.

— Собаки не болтливы, как люди, — сказал он, — наверное, ты это имел в виду?

Именно так я и думал.

— И все-таки, по-моему, они такие же счастливые, как мы, — заключил я.

Тут наша беседа прервалась, и пришла очередь говорить Эйнару Герхардсену. Мы с соседом разделили друг с другом это великое национальное событие. Вальдемар же удалился на кухню и занялся там своими делами.

Вскоре новое средство массовой информации получило широкое распространение. Целый год я уговаривал маму купить телевизор и немного погодя уже весь бурлил новыми идеями. Я не посылал предложений на телевидение, но постоянно звонил туда и высказывал свое мнение.

Одна из моих телевизионных идей заключалась в том, чтобы поселить на вилле десять человек, изолировать их от внешнего мира и не выпускать, пока они не создадут что-то совершенно новое, что-то, что будет иметь непреходящее значение для всех жителей Земли. Пусть, например, напишут новую, лучше прежней Декларацию прав человека, сочинят самую прекрасную в мире сказку или разыграют самую смешную в мире пьесу. Участникам этой передачи надо дать достаточно времени, — кажется, я предложил, чтобы им дали сто дней. Это большой срок. Во всяком случае, достаточный. Если десять человек наполнят сто дней каким-то содержанием, то в действительности это будет тысяча дней, то есть целых три года. Нужно только иметь желание, и тогда десять человек за сто дней непременно что-нибудь придумают. Но сначала участники передачи должны научиться сотрудничать друг с другом — это обязательное условие. Когда они захотят сообщить человечеству что-то важное, они позвонят в телевизионный центр, и к ним в виллу приедет с камерой Эрик Бюе[11] или Олф Кирквог[12], чтобы узнать, что они там придумали и важно ли это для человечества. В то время еще не было принято использовать двадцать или тридцать различных камер для развлекательной программы, во всем телецентре не нашлось бы столько, ведь мы еще не обнаружили нефть в Норвежском море. Когда человек выступает перед камерой, он должен хоть что-то иметь за душой. А это можно сказать не про всех, по крайней мере, следует считать преимуществом, если у человека есть что сказать. И в наши времена устраивают дурацкие вечеринки и ежегодные поездки выпускников гимназий в Копенгаген, но раньше считалось бы немыслимым снять вечеринку или поездку выпускников, которая длилась бы больше ста дней. Другое было время, может быть, другая культура и даже, может, другая цивилизация. Я не оправдываюсь, но тогда у меня точно не хватило бы фантазии, чтобы представить себе сегодняшнюю телевизионную культуру, тогда — нет. Вскоре я исписал целый блокнот хорошими идеями для разных программ, но испытывать терпение зрителей, сняв телесериал на несколько сотен часов или показав толпу хихикающих девушек и лапающих их юнцов? Нет, это превосходило все мои самые смелые фантазии. Еще неизвестно, хватило ли бы фантазии у Цезаря или Наполеона, чтобы представить себе атомную либо осколочную бомбу. Некоторые изобретения бывает разумнее оставить на будущее, нет смысла использовать все гениальные идеи за один раз.