Бро

Глава 2

Вторник, 11 апреля. Утро

Приозерный, улица Горького

«Селезнев П.С.» оказался крепким мужиком в годах, и смотрел на меня с ироничным прищуром, как бы снисходя до моей срамной доли — фотать для «брехунка». Осаживая рефлексии, я потискал ему руку, он кивнул, докуривая папиросину «Север», и встал со вкопанной скамейки. Дескать, давай, корреспондент, играйся в фотосессию! Мне, вон, по такому случаю, и спецовку новенькую выдали…

— Становиться куда? — лениво вытолкнул Селезнев, щелчком отправляя окурок в урну.

— Обойдемся, Петр Семенович, — спокойно ответил я, следя за траекторией полета «бычка», — позировать мне не надо. Сейчас же, вроде, вечерняя выпечка?

— Ну… да, — насторожился водитель.

— Так вы грузите хлеб, а на меня не обращайте внимания!

Селезнев недоуменно пожал плечами, и натянул черный берет — не отличишь от Папанова в роли Лёлика.

А я расчехлил драгоценный «Киев-10». Камера стоила двести девяносто рэ, чуть ли не три моих зарплаты, и уж как она досталась редакции «Флажка», как ласково именовали «Знамя труда», не ясно.

Снимать я, в общем-то, умел. Хотя и был обделен тем тонким чутьем, что отличало истинных фотохудожников, но иногда получалось очень даже неплохо. За это надо сказать спасибо нашему соседу дяде Виле — научил мелкого меня обращаться с «Зенитом-6».

«Не кривись, — брюзжал он, — все эти ваши электронные мыльницы — полное дерьмо, лишь бы фотки-однодневки щелкать. «Джипеги»… «пэдээфы»… Да сотрутся они за годы, распадутся на пиксели, а вот нормальные, настоящие фотографии переживут века! Разве что пожелтеют чуток…»

На работе я «щелкал» японским «Никоном», а для души доставал «Зенит». В нем скрывалось нечто изначальное, родственное виниловым дискам. Вот, вроде бы, цифровая запись качественней, но, когда раскручивается «винил», а игла касается звуковой дорожки… Лично меня в этот момент потрясает подлинность грамзаписи — она гораздо человечней бездушных компьютерных программ. Кажется, что исполнители только что напели вживую, для меня одного.

Как-то раз взял с собой великую поклонницу «цифры» — завел ее в фотолабораторию, затеял рутинную магию с проявителем, фиксажем и прочим колдовством. Девчонка пищала от восторга, стоило изображению протаять на фотобумаге — фигуры медленно проступали из ничего, обретая «и плоть, и страсть»…

А иного в шестьдесят седьмом и нету!

Селезнев, как я и ожидал, преобразился, занятый привычной работой. Он ловко загружал буханками лотки, да относил их к «газону» с будкой, косо отмеченной надписью «ХЛЕБ».

Там я его и подловил — поймал в движении. Петр Семенович как раз примеривался уложить лоток, а тут я. Оживленный, водила расплылся в улыбке — так его пленка и запечатлела.

Заметку я настрочил вечером, а с утра отнес в редакцию, лично в руки Наташке, довольно миловидной машинистке, что печатала со скоростью пулемета.

«Знамя труда» устроилось на втором этаже новостройки, сложенной из силикатного кирпича — его тут все называли «белым». А ниже священнодействовали печатники. Два в одном.

Темноватый коридор тянулся от лестничной площадки до бухгалтерии, а по сторонам хлопали двери в кабинетики и кабинеты. Самый просторный принадлежал главному редактору, Марлену же достался тесный отнорок — бочком мимо шкафа к столу, который не влезал поперек. Зато стул рядом со щелкающей батареей — тепло… А свет из окна падает слева, как положено.

Сядешь — и любуешься подлинником, что висит на стене. Пейзаж кисти местного живописца. "Вид на озеро в летний день".

— Осокин! — Зиночка бегло оглядела мою суверенную территорию. — На планерку!

— Есть! — отозвался я с деланной бодростью.

«Только сел… Ладно, пересядешь!»

Кабинет главреда напоминал скучный музей. Вдоль стены — витрины с почетными грамотами, вымпелами и сувенирами, даже кубки в честь спортивных побед затесались. А посередине — типовой длинный стол для заседаний. Перпендикуляром к нему примыкал громоздкий агрегат с полированной столешницей. За нею гордо восседал Иван Трофимыч — лысина блестела ярче полировки — и кивками привечал личный состав.

Завидев меня, он всплеснул розовыми ладонями:

— Ну, Марлен, вы меня удивили!

— Надеюсь, в хорошем смысле? — отодвинув стул, я устроился, выкладывая блокнот и отточенный карандаш.

— Вполне! — заколыхался главред в беззвучном смехе. — Очень, знаете, душевно получилось с этим передовиком… Как бишь его… Селезневым. И заголовок… такой… с юмором. «Везёт людям»!

Ответсек Ергина, напускавшая на себя строгость, вскинула выщипанные бровки.

— Селезнев — водитель хлебовозки, — пояснил я.

Зиночка зависла, хлопая накрашенными ресницами, но вот до нее дошла тень смысла — протаяла улыбка, и словно искорки завились в глазах.

Старейший член редколлегии, товарищ Быков, отвечавший за идеологию, повел пышными, прокуренными усами.

— А мне больше понравился абзац о фронтовом прошлом этого передовика, — сказал он весомо. — Человек прошел всю войну, что само по себе — достойная характеристика! Фотография будет?

— Строго обязательно, Алексей Петрович! — пообещал я.

Не знаю, как Марлену, а лично мне Быков несимпатичен. Вальяжный — и прогибистый. Что спустят сверху, то и толкает в массы. При Хрущеве звал всех кукурузу сеять, да с неподдельным комсомольским задором, а досидит до Горбачева, станет перестройку славить.

Планерка, она же летучка, затянулась на добрых полчаса. Товарищ Коняхин долго и нудно обсуждал номер, выбирал картинку ко Дню космонавтики, и раздавал всем задания на ленинскую днюху. Мне достался репортаж о приеме в пионеры.

Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!»

И всё было бы нормально, и мы бы с облегчением разошлись, но тут товарищу Быкову приспичило посклонять самую молоденькую из корреспонденток, Галю Горбункову. И не так она пишет, и не то, и чуть ли не подрывает устои…

Смотрю, у Галки глаза уже слезами набухли.

— Товарищ Быков, — говорю громко и четко, — а вы хоть читали заметки Горбунковой? Весьма, я бы сказал, бойкий репортаж о буднях школы получился. И насчет Дома пионеров… Что вам не нравится? Ничего ругательного в статье нет. Галина ставит вопрос перед руководством района, и правильно делает! Раньше тут жили-были в селе Приозерном, нынче мы в городе прописаны. Церковь снесли, выстроили школу и Дом культуры. и всё на этом? Пионеров у нас хватает, а к чему им руки приложить? Папироски смолить? Пивком баловаться? Или, может, макулатуру собирать на досуге? У комсомольцев хоть танцульки есть…

— Это… просипел Быков, и визгливо выкрикнул: — Это инсинуации!

— Это всего лишь правда, Алексей Петрович, — мягко сказал я. — Знаете, как нашу газету в народе зовут?

— «Флажок»? — робко предположила Зина.

— «Брехунок»! — мой голос прозвучал резко, как пощечина. — Так не пора ли вернуть людское доверие? Нет, я не имею в виду лить помои на советскую действительность, а всего лишь не лакировать ее! Вон, посмотрите, какая очередь с утра выстраивается к киоску «Союзпечати»! Гонцы с молочного завода, с сахарного, с автобазы закупают «Литературку», «Неделю», «Комсомолку», даже «Гудок». А наш «Флажок» не берут! Да и что там читать, кроме программы передач? «Кирпичи» на всю полосу? Так их можно отдельно продавать тем, кто страдает от бессоницы — уснут на втором абзаце!

— Это… Это переходит всякие границы, товарищ Осокин, — глухо выцедил Быков. С каменным лицом собрав бумаги, он покинул кабинет.

— Что ж вы так-то… — с укором промямлил Коняхин, платком промакивая лысину. — Обидели товарищей…

Я посмотрел на сиявшую Горбункову, на малость ошалевшую Ергину, на раскрасневшуюся от праведного гнева Татьяну Лысых, отрабатывавшую соцкультбыт в водянистых "лонгридах".

— Иван Трофимович, но ведь я прав! К тому же сказанное в полной мере относится и ко мне самому. Надо писать лучше!

Напряженную атмосферу разрядил наш фотограф Коля, белобрысое существо в сильнейших очках. Он вошел бочком, смущенно зарделся, и выложил на стол свежие снимки.

— Ага! — облегченно крякнул главред. — Слу-ушайте… А ведь здорово вышло!

Лысых потянулась к фотографиям, но Ергина перехватила верхнюю, с Селезневым. Водитель непринужденно улыбался с глянцевой бумаги. Держа в руках полный лоток, он не застыл, потея и стесняясь, а глядел весело, но с достоинством, и даже с тайной гордостью.

Я и сам малость загордился. Поймал-таки момент энтазиса!

Коняхин шумно выдохнул, и сказал, набавляя в голос строгости:

— За работу, товарищи!

Вечер того же дня

Приозерный, улица Ленина

Я вернулся «домой» пораньше, пользуясь тем, что день у меня ненормированный, и затеял что-то среднее между генеральной уборкой и обыском. Марлен не мог выложить мне все свои секретики, мы просто не помним о мелочах, настолько они сливаются с плоскостью буден.

Ну, со спальней и кухней я разобрался по-быстрому, а вот в «зале» пришлось повозиться. Если честно, то моей боязливой натуре смутно было, вот и схватился за веник со шваброй — когда выметаешь мусор или натираешь паркет, переживать некогда.

Может, я и зря выступил на планерке, и надо было скромно отсидеться, пока наш бесталанный идеолог в дерьмо Галку макал…

«Ну, не шмог!»

Забавно, что внимание и жалость я обычно проявляю к хорошеньким девушкам — мне так приятнее. А у Галины фигурка тонкая, хрупкая, как у Твигги, да и личико, хоть и свежее, но простенькое. А я все равно вступился.

Полредакции на свою сторону переманил. Даже Алик мне респект оказал, а Колян, неравнодушный к Горбунковой, долго тряс мою руку. Всё так, но врага я себе нажил… Ну, пусть волнует кровь.

Зато Колька расстарается, когда я ему кассету с фотопленкой занесу — он здесь бог фотолаборатории, и творит чудеса с проявителями и закрепителями. Умеет человек…

Выдвинув самый нижний ящик румынской «стенки», я с изумлением обнаружил невзрачную картонную коробку, а в ней — электрическую машинку для стрижки. Проводную, конечно, увесистую — и абсолютно новую. Включай в розетку — и стриги!

Я включил. Машинка в руке завибрировала, жужжа сердитым шмелем. А моя «Ровента» осталась далеко-далеко… Тоже, ведь, кое-что умею.

Это, наверное, от деда передалось. Старый всегда сам меня стриг, часто клацая механической машинкой. Под «канадку».

Первой жертвой моего парикмахерского хобби стала Ритка, соседка по парте. Во втором классе еще. Обкорнал я ее знатно, мне влетело, а вот девчонкам понравились мои опыты. В старших классах, и даже на выпускной, девушки стриглись только у меня — я же не деньгами брал, а поцелуями. Двадцать раз в губы за «каре» или «гарсон». А в институте цена выросла…

Да, вуз... Выучился, зачем-то, на журфаке, хотя мог устроиться дамским мастером. А что? Вон, некоторые рыцари ножниц и расчески даже в селебы вышли. Накачали губы в куриную гузку: «Звезда в шоке!»

Тихонечко залязгал ключ в замке, и входная отворилась.

— Ой, ты дома? — донесся оживленный голос Аленки. — А я думала, приду пораньше, приготовлю что-нибудь…

— А ты где это пропадала? — суровым тоном осведомился я, опершись на швабру.