Родители, наставники, поэты

Первые книги

В половине девятого приходит с работы отец. Оп всегда раздражен, угрюм, неразговорчив. На работу уходит он в семь утра. Двенадцать часов сидит он на верстаке, полусклонившись над генеральским шитьем. Он профессионально сутул, пальцы на руках у него, как у пианиста — длинные, тонкие, необычайно подвижные.

Отец уходит на работу, а спустя полчаса отправляюсь в школу и я. Со мною вместо всегда выходят живущие у родителей моих в комнате студенты и курсистки. Мать хозяйничает: идет на рынок, потом готовит обед, потом стирает белье — ту мелочь, которая по входит в генеральную стирку раз в месяц, потом моя мать садится к окну и принимается штопать, чинить. Бабушка неподалеку садится с вязаньем чулок или варежек — смотря по времени года. Мой брат, родившийся в девятьсот пятом году, спит в постельке с пологом. Тишина, звонко стучит будильник на комоде.

Вечер. Отец ужинает (почти всегда или колбаса или яйца вкрутую), затем, напившись чаю, надевает очки и читает газету. Иногда, чаще всего под воскресенье, приходят гости. У отца на этот случай есть водка, у матери между дверьми, где холоднее, студень или что-нибудь другое, мясное непременно, пригодное для закуски. Когда у родителей гости, то и студенты приходят к нам в комнату, и бабушка оставляет свое вязанье, ожидая ставшего привычным разговора с образованными людьми. Бабушка— бывшая крепостная, она умна, ее рассказы записывает мой крестный отец — художник Иосиф Адольфович Шарлемань и его мать — моя крестная Елизавета Ивановна: у них когда-то в горничных служила моя мать.

Если нет гостей, отец ложится спать не позже полуночи. Мать в кухне, работы всегда хватает хоть до утра. Бабушка спит в коридоре. Я на раскладушке в кухне.

Тишина на всех улицах моей родной Петербургской стороны. В полночь заливисто, по-деревенски поют петухи. Лают цепные псы, мычат по утрам коровы... Петербургская сторона на три четверти деревянная. Не реже одного раза в неделю горит тот или другой дом где-нибудь на Бармалеевой или Подрезовой, на Зверинской или Кронверкском.

И вот однажды в эту тишину и полусон моего детства вошло, выражаясь языком того времени, чудо. Сегодня к этому слову я добавлю эпитет — ослепительное.

Ослепительное чудо.

Сегодня я так понимаю, что.оно приходило ко многим людям, но только очень немногие разглядели необычное лицо гостьи, и тот, кто рассмотрел его, имел право назвать гостью ослепительным чудом, ибо никакое другое имя к ней по подходило.

Ко мне, в мое мышиное детство, в бесперспективное существование мальчика из бедной ремесленной семьи, пришла книга. Опа взяла меня за руку и увела в свои края, скромно назвав себя сказками братьев Гримм. Немедленно за ними явились русские сказки Афанасьева, которые я уже знал, но в искаженном бабушкином пересказе: она делала богатым кого хотела, миловала не по автору, и в дураках у нее оказывался всегда тот, кто в реальной жизни почитался умником. Бабушка не раз говорила, что она может «поправить» любого писателя — потому, что ей ведомо нечто такое, что иной писатель знает только из книг.

Товарищам моим в школе я в большую перемену подробно рассказывал о том, что именно было пережито мною вчера вечером при чтении сказок. Меня слушали и завидовали, словно только у меня одного были эти сказки. Очевидно, к тому, что было в сказках, я кое-что прибавлял от себя, свое — по великому желанию моему заразить читательскими эмоциями и моих ближних.

Учительница наша узнала о моем увлечении сказками; она как-то раз дала мне толстую книгу большого, журнального формата и сказала:

— Ты, Борисов, умеешь читать лучше всех в классе. Возьми эту книгу, прочти ее не торопясь, а лотом расскажи нам всем, как ты понимаешь то, что прочел. Нс торопись, читай столько времени, .сколько тебе нужно.

Мне польстило такое поручение, по я выполнил его дурно, и не по своей вине: толстая книга оказалась журналом «Золотое детство» за весь девятьсот седьмой год, в нем я насчитал сорок рассказов, десятка два стихов — как тут расскажешь (самое слово «расскажешь» я понимал иначе, не так, как следует), о чем именно и неужели обо всем, что помещено в солидном годовом комплекте, таком интересном, но...

Однако все же я выступил перед классом, не робея и не смущаясь, прочел одно стихотворение, которое тогда же назвал запросто и пренебрежительно стишком, а об одном очерке храбро отозвался, что моя бабушка сумела бы сочинить гораздо лучше. Не помню, какие НО добавил я еще.

— А вы знаете, — крикнул я тугой на ухо жиличке нашей, курсистке Фроловой, — а вы знаете, какие книги есть на свете! Да вы не знаете, вы ничего не знаете! Я теперь хорошо буду учиться и по русскому и по всему другому, кроме...

В это «кроме» вошла арифметика. Эта математическая дама была обозлена на предметы гуманитарные всерьез и надолго.

Арифметика-математика ничем и никак не согревала, не утешала меня. Моим ближайшим после матери и отца родственником стала книга. О, каким счастливым чувствовал я себя, когда подолгу стоял у витрины книжного магазина на Большом проспекте Петербургской стороны! Даже только произносить вслух названия книг было радостью, хотя любое название, естественно, еще никак не ассоциировалось с тем, что пришло немного позже. Я стоял у книжного магазина «Учитель» в доме № 4 то Большому проспекту и, пожирая взглядом выставленные на витрине богатства, невольно запоминал и фамилии авторов. Так, в восемь лет мне уже были ведомы еще вовсе неведомые но сути их дел Александр Блок, Антон Чехов, Иван Бунин, Максим Горький...

Эти имена я привожу потому, что они вскоре стали воспитателями моими, светом и радостью навсегда. К ним прибавились и встали во главе Лермонтов, Пушкин, Лев Толстой, рассказы Достоевского и Тургенева, Тютчев и Фет.