Тени незабытых предков

Татьяна Карпова. Репетиции за занавеской

На премьеру спектакля «Королева-мать» – экзистенциально-психологическую драму по пьесе Манлио Сантанелли, написанную в 80-е годы ХХ века и сыгранную в филиале Театра Маяковского на Сретенке, – меня привел Юрий Данилин, в то время заместитель главного редактора «Литературной газеты», мой непосредственный босс и очень верный друг. Сказал: «Познакомлю тебя с актрисой, которую воспитала Бабанова!!!»

А через несколько дней отправил прямиком домой к исполнительнице главной роли – Татьяне Карповой, народной артистке СССР, той самой ученице великой актрисы, – за воспоминаниями… о великой и несравненной Марии Бабановой, которую она не просто любила – боготворила, и это чувство пронесла через всю свою долгую и совсем непростую жизнь. Ну и, конечно, поговорить о самой Карповой, о ее переполненной удивительными событиями жизни, о ролях, о премьере блестящего спектакля, который мы с Юрием Валерьевичем посмотрели чуть ли не одними из первых в Москве… Словом, обо всем, о чем «поговорится».

Тот год, 2000-й, когда происходили излагаемые мной события, был годом 100-летия со дня рождения Марии Бабановой, и колонка с воспоминаниями Карповой (я спешно расшифровала кусок разговора) вышла в газете в положенное время. А в архиве осталась ждать своего часа магнитофонная запись: несколько часов эмоциональных бесед с Татьяной Михайловной.

– Знаете, – заявила она сразу же, как только я задала первый вопрос о Бабановой, – я тоже никогда не стояла лицом к зрительному залу, если партнер произносит монолог. Всегда старалась, как и она, повернуться к залу спиной. Но ее спина, ее руки, ее голова – все свидетельствовало о том, что у нее внутри происходит. Тот монолог, который происходил в ней, на самом деле и был диалогом с партнером.

– Татьяна Михайловна, от Вашей Королевы-матери тоже глаз не отвести было: напряженно, волнующе, на едином нерве шел весь спектакль. И только два актера – мать и сын… Что-то еще играете в этом сезоне?

– Нет, не играю по очень простой причине: в одном спектакле, где была занята, – «Кошка на раскаленной крыше» – ушел из театра актер, Армен Джигарханян. Затем ушла от нас (умерла) Аллочка Балтер. Третий спектакль отменили, потому что одна из актрис уехала за рубеж… В общем, три спектакля у меня «полетели». Осталась только «Королева-мать». Но в перспективе работа есть. Такая же, как «Королева-мать», любопытнейшая переводная пьеса.

– Как называется?

– Не важно, как ее название. Важно, что там я должна сыграть столетнюю старуху. Моей будущей героине – 100 лет. Ее дочери – 71 год, внучке – 47 лет, а правнучке – 23 года. Четыре поколения одной женской истории. Отмечают вековой юбилей главной героини. Смешная, трепетная и одновременно сложная, жесткая пьеса.

– Что-то мне кажется здесь знакомым…

– Вы, наверняка, читали эту пьесу.

– «Мой век» Мишель Лоранс?

– Ну, я же говорю: знаете.

– Она хороший драматург. А кто ставить будет?

– Сергей Яшин. Это само по себе – счастье. Потому что очень хороший режиссер. Я его люблю, мне с ним приходилось не раз встречаться. Сейчас он пока занят, готовит у себя в Театре Гоголя премьеру. Нам даже предложили обратиться к другому режиссеру. Но нет, подождем, пока Яшин освободится. И если Бог мне даст силы… Нет, не так: если Бог не отберет у меня память, то я еще поиграю. Потому что, как бы я себя ни чувствовала в жизни, на сцене я чувствую всегда хорошо.

– Уверена, обязательно сыграете…

– Кто знает?! (Смеется. – И.Т.) Вдруг – трах-бах и «ку-ку, Маруся»!

– Собираетесь режиссерские навыки «от Бабановой» и в этом спектакле применить?

– А-а-а…Так Вы наслышаны? Признаюсь: Сережу Петрова, моего партнера в «Королеве-матери», я таки доконала. На каждой репетиции требовала: делай так, делай то…

– Копировали манеру работы Бабановой с партнером?

– (Смеется.) Наверное, Вы правы. Сережа кричит: «Мне надоело! Почему Вы все время диктуете? Почему должен я?..»

– Потому что умная – я! – отвечаю. (Снова смеется.) – Его оскорбляю, режиссера оскорбляю, себя оскорбляю…

А после каждого спектакля прошу:

– Сережа, не надо, не кричи. Ты – со мной, понимаешь, со мной! Есть какие-то незыблемые вещи: здесь незыблемая вещь – действие. Какое у тебя действие в нашей долгой экзистенциальной дуэли? А какое действие у меня? У тебя, «сына», действие – написать книгу, пока я, «мать», еще не умерла. Книгу о моей жизни и… смерти. А у меня действие – узнать, почему ты, мой 50-летний (!) «сын», ни с того ни с сего вдруг приехал, вернулся в отчий дом? И я распутываю ситуацию. Распутываю, как детектив. А ты изворачиваешься, говоришь то, говоришь это…

Он принимается возражать…

– Ну, подумай, – твержу, – ты делаешь несколько звонков в дверь, а тебе никто не открывает. Что ты решил? «У-мер-ла!!!»

Раз я умерла, – значит, твоей книге не бывать? Ты ведь должен еще дописать, как я умираю! А книги не будет, значит, у тебя дела плохи, тебя выгонят из редакции… И это для тебя – удар. Настоящий удар: «Вдруг? Умерла?.. Отчего?..» У тебя вспотели руки, у тебя задрожали колени. Паника: «Не успел?» – «Не дай Бог!» Для тебя главное – успеть написать книгу. И тогда неудавшаяся жизнь, возможно, поправится…

– Я, – говорит, – несколько иначе вижу…

– …и когда тебе открывают, и ты входишь, – настаиваю, – должен обязательно сделать выдох. Долгий: «На-ко-нец-то!» и «Слава Богу, не умерла!»

– Какой еще выдох?

– В самом начале. И только потом уже: «Сла-ва Бо-гу, не умерла!»

– Ты невыносима, – говорит.

– Я – невыносима. А ты – больной! Ты больной и тайком таблетки пьешь… А книгу еще написать надо. Понимаешь, какими глазами следует смотреть тебе, больному человеку?! Книгу на-пи-сать! И тогда тебя не выгонят из редакции…

– И у Петрова еще оставались силы сопротивляться Вашему напору? – подначиваю я.

– Еще как оставались! Помните такое место во втором акте, где «сын» уже понял, что «мать» все знает, что уже прочла книгу? Я говорю Сергею:

– Вот, смотри, кресло. Ты должен как куренок залезть на кресло, скрестить свои ножки и… Понимаешь, – объясняю, – когда в конце этой сцены умираешь, кричишь, кричишь… И вдруг – жестким голосом: «Я – больной!» Так вот, ты – не больной. Ты – не видишься больным в этом куске! Ради Бога, ну, приди ты на репетицию, когда тебе плохо! И вот когда тебе действительно плохо, получится хорошо.

– И пришел? И – получилось?

Татьяна Михайловна смеется:

– Великолепно играет. Добила. Хорошо, не обижался. Роль блестящая получилась. Задевает за живое.

– Это у Вас точно – от Бабановой…

– Да. Она как вцепится, бывало, в партнера, так с него и не слезет до тех пор, пока тот не сделает хорошо, то есть так, как она это «хорошо» понимает. В нашем с Петровым случае все шло на пользу. Я, когда репетировали, даже в ущерб себе что-то делала. Потому что очень люблю, когда актер, мой партнер, играет хорошо. Я тогда подпитку получаю. А если он играет плохо, во мне, кроме ноты раздражения, не звучит ничего.

– Как вас, будущих актеров учила Бабанова?

– Своеобразно. Покажет какой-то свой отрывок, и у нас «полный отпад». Потому что это неправдоподобно. То, что она делала, было не-прав-до-по-доб-но. Так актрисы не показывают, так не играют. Я чувствовала: явление, посланное Богом. Чтобы я это узнала, чтобы увидела, чтобы была рядом.

Как-то мы отрабатывали с партнером эпизод на тему «свидание хоть и состоялось, но…» И была в той сцене занавесочка, доходившая мне до колен. Бабанова сказала: «Не выходи, стой за занавеской. Тебя должны угадать. Я хочу видеть, как реагируют твои ноги на то, что тебе говорят…» То есть должны были играть ноги. А когда сцена была сыграна, она объявила: «Вот теперь мне ясно, кто ты и что ты, и что там между вами произошло». Ей не были важны лицо, глаза, было важно то таинственное нечто, что происходило за занавеской. Вот это она нам и преподавала, и это же использовала, когда играла сама.

И сама по себе была потрясающей школой. Когда играла Джульетту, а мы, студенты, бегали там же на сцене в массовке и, глядя, как она умирает, обливались слезами, как бы нам и вправду ее не потерять. Нам говорила: не выпендривайся в жизни, ты на сцене выпендривайся. То есть не важно, как выглядишь в жизни, но выходя на сцену, должен быть неотразим – любим или ненавидим.

Передать, Ирочка, это почти невозможно, это нужно было видеть. Необыкновенные, лучезарные, огромные голубые глаза, откуда-то – неизвестно – появившиеся. Ну, нет таких глаз у нормальных людей, живущих на нашей грешной земле. И вот ей, пришелице, здесь было неуютно. Думаю, потому и «уходила в природу», к животным, к лесу. Все свободное время, которое у нее случалось, проводила там. Нашу суету не признавала, не тратила время впустую на то, что мы с вами называем «тусовкой».

Мы верили ей свято. Она была чудом, которое и сейчас помогает жить. Что-то сыграв хорошо, ловлю себя на мысли: «Видела бы Мариванна…» Не хватает мне ее! Все кажется, сейчас позвоню, скажу:

– Мариванна, я…

– Ну, ты что, дура совсем, не понимаешь этого?.. – сразу спустит на землю. И все станет ясно, все станет понятно.

– Татьяна Михайловна, Вам удалось сыграть все роли, которые хотели играть?

– Ну, как Вам сказать… У меня произошло некое раздвоение. Но, может быть, это и не зря. Когда в театр главным режиссером пришел Охлопков, он ко мне очень хорошо отнесся. Любил меня. Он вообще очень любил Актера. Однажды пришла телеграмма:

мол, такой-то режиссер хочет снимать меня в кино. Я согласилась. Охлопков отрезал: «Как только станешь сниматься в кино, как актриса ты закончишься». И втайне от меня отправил ответную телеграмму: «С таким режиссером, как вы, Татьяна Карпова сниматься не собирается».

Спустя время мы встретились с тем режиссером на светском приеме.

– Вы обещали… – с обидой начал он, – а Охлопков прислал телеграмму… Это Вы его попросили?..

Я бегом к Охлопкову:

– Николай Павлович, как Вам не стыдно? Вы обидели человека! Вы лишили меня возможности!..

– Сниматься ты не будешь! Не будешь!..

– За следующий год в театре я сыграла много интересных ролей. Но не в кино. Поэтому я не популярная. Но – наигралась! И сейчас играю. Знаю: в гробу лежать буду и – играть. (Смеется). Роль покойника играть буду. До такой степени актерство во мне сидит.

– По прошествии стольких лет все еще полагаете, что выходка Охлопкова стоила того?

– Да. Потому что игра в кино отнимала бы возможность становиться актрисой. Охлопков так считал и давал мне лучшие роли, центральные роли.

– Единолично решил, что этого Вам достаточно…

– Не только достаточно. Он был уверен, что должна полностью посвятить себя «творческому искусству». Все остальное, в том числе киноэкран – ерунда, мишура.

– А сам снимался.

– А сам снимался. Но вот, смотрите, что получилось со спектаклем «Молодая гвардия» по Фадееву в 1947 году. Роль Любки (Любови Шевцовой) репетировала Бабанова. Охлопков велел: «Будешь сидеть в зрительном зале и смотреть!» «Почему, – спрашиваю, – в зрительном зале?» – «Потому что у Бабановой, случается, перед премьерой пропадает голос». Я тогда еще подумала, что такого потрясающего голоса, который у Бабановой мог считаться «безголосьем», мне в жизни не обрести…