Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

Здесь Ежов не преувеличивал. На очных ставках действительно следственные показания подтверждались, а Рыков выглядел подавленным и даже давал волю нервам. В дальнейших ежовских построениях мы видим больше неаккуратных, рискованных натяжек и допущений: «После поражения правых на ноябрьском Пленуме ЦК в 1929 году центр правых приходит к убеждению, что открытая атака против партии безнадежна и обречена на провал. Продолжая стоять на своих правооппортунистических позициях, центр правых, в целях сохранения своих кадров от окончательного разгрома, встал на путь двурушнической капитуляции. В надежде, что удастся в ближайшее время начать новую атаку против партии, центр обсуждает целый план, всю тактику двурушничества. Здесь учитываются ошибки троцкистов, ошибки зиновьевцев и разрабатывается буквально до деталей план двурушнической подачи заявлений. План этот заключается в следующем: первое — всем причастным к организации правых членам партии, которые не известны еще партийным организациям как активно связанные с правыми, дается директива конспирировать свои связи до поры до времени и никуда не вылезать, никаких заявлений не подавать. Особая тактика вырабатывается для москвичей, в особенности для членов Центрального Комитета от московской организации»[188]. Это, конечно, сплошная риторика — и, чтобы доказать злые намерения правых, Ежову пришлось бы читать в их мыслях…

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о лишении А. И. Рыкова ордена Красного знамени за предательство и контрреволюционную деятельность. 1 июня 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1151. Л. 8]

Хитрую тактику заговорщиков он объяснял многословно, но не слишком хитроумно — зато с пафосом: «Во время ноябрьского Пленума ЦК в 1929 году заседает центр, и в центре предлагают Угланову, Котову и Куликову на ноябрьском Пленуме ЦК выступить с покаянными речами и подать заявление. Какая цель преследуется? Цель следующая: во что бы то ни стало сохранить московскую группу работников, сохранить Угланова, так как на ближайшее время намечалась, когда оправятся, новая драка, новая атака против ЦК партии. Как известно, Угланов, Котов и Куликов, тогдашние члены Центрального Комитета, выступили с таким заявлением и подали покаянное заявление с отказом от своих правооппортунистических взглядов и о разрыве с оппозицией.

Известно также, товарищи, что Бухарин, Рыков и Томский подали эти заявления значительно позже. Сейчас вот этот факт и Рыков, и Бухарин не прочь изобразить следующим образом: „Что же, де, вы нам приписываете существование какой-то фракции со своей дисциплиной и т. д., а я вот узнал относительно подачи заявления с капитуляцией, с отказом от правых взглядов только на самом Пленуме ЦК. Даже больше того, я был настолько возмущен, считая это ударом в спину“. На деле этот „удар в спину“ был довольно мягким, потому что он обсуждался заранее, да и никакого удара здесь не было. Весь план строился только с расчетом сохранить во что бы то ни стало верхушку московской организации правых, упрочить их положение с тем, чтобы при первой возможности начать новую атаку против ЦК партии»[189].

Протокол допроса Рыкова с приложением записки Ежова Сталину. 19 июля 1937 года [РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 314. Л. 2112–12]

Сильно «помог» Рыкову Нестеров. Нарком не без гордости рассказывал: «Несмотря на всю его (Рыкова — прим. А. З.) конспиративность и осторожность, я хочу привести следующие показания бывшего заведующего секретариатом Рыкова в Совнаркоме Нестерова, человека, лично очень близкого к Рыкову… Рыков обрадовался приходу Нестерова и сказал, что из пред. Совнаркома он попал в почтмейстеры. Вот, говорит, вам и Политбюро, вот, говорит, и линия на сработанность, попал в почтмейстеры. Рисовал он довольно в мрачных красках положение в стране и предложил ему организовать в Свердловске (именно там в то время работал Нестеров — прим. А. З.) группу единомышленников, подобрать боевиков террористов с тем, чтобы при случае послать их в Москву. Нестеров показывает: „Как партия училась организации вооруженных сил в эпоху… (читает). Нам нужно учиться стрелять по-новому“. И далее, Рыков дал прямое указание организовать террористические группы. И далее: „в этой беседе Рыков дал мне прямую директиву…“»[190] Такие показания на ЦК действовали мощно, ведь они касались последних лет, когда Алексей Иванович публично отказался от «уклонистских» позиций. Ежов доказывал двурушничество Рыкова, показывал его «двойную игру» — и, по нравам того времени, убедительно. Недавний нарком оказался руководителем террористической организации — по показаниям ближайшего соратника: «Несколько фактов, показывающих, что речь идет не только о разговорах по вопросам террора, речь идет о практической деятельности. Из фактов этого порядка я привожу следующие. В 1931 году по директиве Рыкова Нестеров сорганизовал в Свердловске террористическую группу в составе: Нестеров, Карболит (Андрей Иванович Кармалитов, профессор Уральского коммунистического университета. — А. З.), Александров. Нестеров, Карболит, Александров — все признали свое участие в террористической организации, все показали, что они дали свое согласие вступить в террористическую организацию, все признали, что по первому вызову они обязались прибыть в любое место Советского Союза для того, чтобы пожертвовать своей жизнью в пользу своей правой организации».

Межлаук иронизировал над рыковской трактовкой показаний Радина [РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 170. Л. 122]

Несколько иной — чуть менее зловещий — образ Рыкова возникал из очных ставок с Радиным и показаний последнего. Ежов интерпретировал этот сюжет так: «Кстати сказать, он сам лично просил об очных ставках с определенными лицами. Радина он характеризовал мне предварительно как человека чрезвычайно умного, спокойного и талантливого и просил раньше устроить очную ставку с ним. Когда устроили очную ставку с ним, после этого или предварительно он заявил, что действительно в 1932 году Радин приходил к нему на квартиру, и у Радина были такие настроения антипартийные, антисоветские. Он требовал от Рыкова, якобы: „Что же вы тут в центре сидите, ничего не делаете. Давайте вести борьбу, активизироваться и т. д.“. Словом, нажимал на Рыкова Радин. Вообще Рыков жаловался, что Радин провоцировал его на такие резкие выступления. Но я, говорит, его отругал, выругал, выгнал и т. д. В частности, когда Радин хотел уходить из партии, его обругал. Словом, Рыков хочет изобразить дело так, что не он влиял на Радина, а Радин влиял на Рыкова. Но при этом он ограничивался такими отеческими внушениями. А сказал ли он партии об этом? Не сказал. В этом, говорит, моя ошибка».

Здесь Рыков представал человеком слабым, на которого влияет Радин — бывший «ученый секретарь» председателя Совнаркома. Ежов, конечно, сомневался в такой трактовке — и заставил двоих правых оскорблять друг друга. И все-таки эти показания Радина не только стали одной из основ обвинений Рыкова, но и психологически надломили Алексея Ивановича. Ведь Радин признался даже в том, что вербовал террористов для уничтожения Сталина, для изменения политического строя в СССР… Насколько реальным было его стремление восстановления капитализма в России? Камнем преткновения оказался крестьянский вопрос, к которому Рыков всю жизнь — с раннего детства, когда его заинтересовали социальные движения — относился противоречиво и не без опаски. Разница между «мужиком» и городским жителем до 1917 года казалась ему колоссальной, трудно преодолимой. Процесс превращения «мужиков» в горожан шел — и Рыков сам был его продуктом. Крестьяне уходили в торговлю, в ремесла, на заводы и фабрики. С конца XIX века такие метаморфозы не были редкостью. И все-таки огромная крестьянская «темная масса» оставалась основой страны, превалировала. И на ее образование и перевоспитание Рыков отводил десятилетия. Сталинский проект модернизации предполагал куда более быстрые темпы приобщения крестьян к ценностям социализма — и Рыков считал это авантюрой, и действительно прибегал к двойной морали, когда с высоких трибун соглашался с повышениями темпов коллективизации и индустриализации, а в душе и в дружеском кругу рассуждал по-иному. Вспоминая об этом, он считал свое падение заслуженной карой за эту слабость, беспринципность. По версии, которой долгое время придерживался Рыков, это были именно приятельские разговоры — иногда хмельные, но — не создание некоего «центра». Такова была рыковская линия защиты, пока он не сдался.

Наконец, с трибуны речь зашла о самом страшном — о том, что Рыков знал о «рютинской платформе» и не донес, не оповестил партию о подготовке столь страшной программы. А может быть, и об участии в написании этого крамольного документа. Рыков на очной ставке со Шмидтом признал, что действительно читал «рютинскую платформу», но не собирался ею руководствоваться. Василий Шмидт — большевик из рабочих, вступивший в партию в 1905 году, мог похвастать идеальной биографией. Участник подготовки взятия Зимнего. С первых дней власти большевиков — заместитель наркома труда. В отличие от Рыкова, не спорил с «генеральной линией», не выходил их правительства. Десять лет, с 1918 года, занимал кресло наркома труда, одновременно участвовал и в работе ВЦСПС. Более двух лет был заместителем Рыкова и считался «его человеком». На следствии он оказался, быть может, самым опасным свидетелем обвинения своего недавнего патрона. Заметим, что сотрудничество со следствием не избавило его — рыковского друга — от смертной казни 29 июля 1938 года. Показания Шмидта оказались решающими в смысле причастности Рыкова к «рютинской платформе»: «Картину обсуждения этой платформы Василий Шмидт рисует следующим образом, поскольку он принимал участие в утверждении и рассмотрении платформы. При рассмотрении этой платформы Алексей Иванович Рыков выступил против первой части, которая дает экономическое обоснование, и сильно ее браковал. „Не годится, она уж слишком откровенно проповедует, это уж прямо восстановление капитализма получается, слишком уж не прикрыта. Надо ее сгладить. Что касается практической части, там, где говорится об активных методах борьбы против правительства, там, где говорится о переходе к действенным мероприятиям против партии, тут она написана хорошо и с ней надо согласиться“»[191]. Ежов в своей речи не избегал психологических, литературных эффектов: «Когда Василий Шмидт докладывал о всей своей мерзкой работе, докладывал совершенно открыто, Рыков схватился за сердце, начал бегать по комнате, ткнулся лбом в стекло. А до этого был как раз разговор о рютинской платформе у нас, и Рыков наотрез заявил, что он узнал о рютинской платформе только в ЦК, а до этого он о ней ничего не знал. И вот, когда Шмидт начал говорить о рютинской платформе, у Рыкова совершенно непроизвольно вырвалось: „А как я ее назвал — медведевской платформой“. Мы, конечно, спросили, где и когда это было. Да, верно, он назвал эту платформу шляпниковско-медведевской платформой. Но при каких обстоятельствах это было? Когда критиковали экономическую часть этой платформы, что она слишком откровенно прет в эту сторону, она похлеще шляпниковско-медведевской платформы, уж слишком откровенно ставит вопрос о реставрации капитализма, надо ее как-то закрыть. Так что Шмидт подтверждает, что такое выражение было брошено. Шмидт подтверждает, что эту платформу читали все, обсуждали ее, выступали. Томский выступил и заявил, что твои поправки — это чепуха, главная часть — это важно»[192].