Мать Печора

8

К родимой матери не часто в гости езжу да не подолгу и гощу: день-два да и то едва. С семи годов считать, так я около матери всего разве с месяц прожила, уж если разве завраться, так побольше. И тут отгостила я короткую неделю да и опять села в сани и к новому хозяину махнула. Везде пережила да везде перебыла, так и в Лабожском, за тридцать верст, еще надо поотведать.

Ребят у хозяина четверо, возни хватало. А там опять — путина, опять страда сенокосная, опять семгу плаваем, — тем и век да свет стоял, тем и жили. Из деревни в деревню переедешь — все одна работа да забота.

Хозяин ретивый попался, да к тому же и попивал частенько. Пьяный напьется — всех заодно разгоняет: жену и детей, и меня туда же. Пойдем с хозяйкой из дому, обе по ребенку унесем, остальные на своих ногах убегут. У соседей переночуем, а наутро меня вперед посылают проведать — каков хозяин.

В страду на лугах страдаешь, семгу ловишь, а домой прибежишь ребятишки донимают: одного качнешь, другого пихнешь. Сидишь, дремлешь да зыбку качаешь.

Припевки ему поешь нехорошие:

Спи, отбойное,
Спи, отстойное,
Спи ты, зельице,
Зло кореньице.
Ты подолгу ревешь,
Мне-ка спать не даешь.
Я качать-то и качаю,
А тебя не величаю.
Я качать-то не хочу
И величать не думаю.
Тешу-потешу,
Среди поля повешу
На горьку осинку,
На саму вершинку.
Обломись, вершиночка,
Уронись ты, зыбочка,
Уронись да упади,
Злое зелье, пропади.

Бедное дитя! А меня горе заставляло его ругать: человеку комариным сном не прожить.

Темно мы жили, не знали, что иначе и жить можно.

Как-то спросонок побежала я на поветь, где сено сложено, да в дыру и провалилась. Головой о пол стукнулась — искры из глаз посыпались.

Начала у меня болеть голова, ломит — терпенья нет, и лицо тоже опухло. Хозяйка и говорит:

— У тебя мозги стряхнуло, пойди сходи к Офиме Никитихе.

А Офима была мастерица мозги выправлять. Я и пошла.

— Бабушка, я упала, так у меня голова болит. Чего ли не можешь ты сделать?

Велела Офима раздеваться, посадила на скамеечку, волосы мне расчесала и начала лечить. Выдернула из мочалы лыковину и стала голову мерить. Размерила и разметила пятнышками на мочале. Вычислила она, какой длины мочала от переносицы до середины затылка — через правое и через левое ухо, какой длины от уха до уха через затылок и от уха до уха через лоб. Потом сняла мочалу, сличила и видит, в каком месте голова выпирает, в которую сторону мозги стряхнулись.

После этого Офима взяла мою голову в руки и болтала и трясла, чтобы мозги на прежнее место встали.

Потом велела мне:

— Спать ложись на эту сторону. Здесь у тебя пусто, а полежишь мозги-то перетекут и устоятся, укрепятся.

Три дня она меня так лечила. Хорошо еще, что мы без решета обошлись. Когда простое леченье не помогает, больному дают в зубы решето нижним краем, чтобы он покрепче закусил его, а по верхнему стукают. После решета люди часто на всю жизнь калечились: глаза у них перекашивало, начинали заикаться, а то и ума решались.

Весной в Оксине появились незнакомые люди. Приехали они на Печору с первым морским пароходом. Сняли квартиры и объявили:

— Мы нынче тоже печорские жители.

Первое время никто не знал, зачем приехали эти люди. Вскоре после их приезда в Оксино пригнали партию лошадей нездешней породы, привезли в клетках кроликов, белых мышей. Приезжие люди в церковь не ходили, образа из своих квартир убрали, говорили вольные слова про бога, про царя, про богачей и попов.

— Не иначе, ссыльные, — говорил брат Константин.

— Видно по полету, что политические, — подтверждали люди.

Эту весну я ходила на путину, летом начала сено косить. А тут слышу, что новые люди в Оскине ищут себе прислугу. Вот я и вздумала к ним пойти.

У кулака Андреяновича верхний этаж снимал один из этих приезжих, Константин Владимирович Родионов. И возрастом и по работе он был старше остальных. Приехал он с женой и тремя ребятами. Жена его, Любовь Яковлевна, встретила меня приветливо.

Первое время я побаивалась — угожу ли нездешним людям: порядки у них другие, обед им готовить надо не по-печорски, а по-городски. А Любовь Яковлевна выучила меня всему. Умела она к людям подходить. Была она и учительница, и акушерка. Она была религиозная, а Константин Владимирович все подсмеивался над ней. Догорит в лампаде масло, а он мне и скажет:

— Маремьяна Романовна, там у Любовь Яковлевны лампа погасла.

Придет поп со крестом в рождество да крещение, Родионов не показывается, а потом над нами смеется:

— Ну как, освятились?

В квартире Родионова часто собирались его товарищи. Соберутся и начнут петь запрещенные политические песни.

Были это не ссыльные, а ученые люди. Приехали они к нам изучать болезни оленей. В то время в оленьих стадах «сибирка» как косой косила. А эти люди хотели перебороть «сибирку».

Мой хозяин и его товарищи были ветеринарные врачи.

Помощником у Родионова был молодой парень, черноглазый, чубатый. Звали его Вася.

Родионов, когда знакомил меня с ним, подмигнул и говорит:

— А вот тебе и жених.

Сказал он в шутку, а мы всерьез полюбили друг друга. Да была я еще девчонкой, о свадьбе рано было думать.

Ко мне Родионовы относились хорошо. В первый раз я человеком себя почувствовала. Прожила я у них восемь месяцев, отпуск мне дали, и я поехала домой. Да хорошее недолго меня баловало. Вернулась я, а Родионовых скоро перевели куда-то. Уехал с ними и Вася. Мы-то думали, что встретимся, да не так все вышло.