Лубянская империя НКВД. 1937–1939

Улица Грановского (продолжение). Фурцева. «Я обедаю на Никольской». Кабеля и кабели

И снова улица Грановского, где я прожил без малого сорок лет. Вспоминаю Литвинова, который жил в другом месте, но, выйдя на пенсию, приезжал обедать в «нашу» столовую. Подвижной, невысокий, дородный. Шляпа, распахнутое пальто, тонкие золотые очки. Как бы не желает обращать на себя внимания, взгляд опущен, но сам не угрюм, таит улыбочку типа «себе на уме»…

Или вот возвращаемся мы из школы с приятелем. Подходя к двери, ведущей во двор, где помещается столовая, замечаем наркома просвещения Бубнова. Наш нарком! Надо поприветствовать: «Здравствуйте, товарищ Бубнов». — «Здравствуйте, ребята. Вот, познакомьтесь, — указывает на стоящего рядом мужчину, — это нарком просвещения Украины товарищ Затонский». Ни чванством, ни самодовольством там не пахло. Увы, недолго оставалось этим, по тому впечатлению, скромным людям ходить по земле.

(Из речи Хрущева на 18-м съезде партии, 1939: «Украинский народ с ненавистью относится к буржуазным националистам, ко всем этим подлым шпионам любченкам, хвылям, затонским и другой нечисти. Эти изверги, отбросы человечества прокляты трудящимися Советской Украины». Как эхо, вторил Хрущеву, выступая там же, Микола Бажан. (Затонский ныне полностью реабилитирован. Также реабилитированы Любченко и, видимо, Хвыля.)

В пятом доме Советов, который обычным счетом является также домом номер три, жила Фурцева. Екатерина Алексеевна — личность уникальная, так как это единственная женщина за всю историю Советского государства, которая входила в высший орган партийной и государственной власти — Президиум ЦК КПСС. Скорее всего, деловыми качествами она обладала незаурядными. Отчасти это видно из ее выступлений.

При Хрущеве пытались вернуться к стилю речей-полуимпровизаций, когда оратор обращается к собранию непосредственно, а не читает заранее отпечатанный текст. С такой задачей Фурцева справлялась явно лучше своего руководителя. Некоторые черты ее характера иллюстрируются следующими фактами, о которых я слышал от разных людей.

Большой митинг. Фурцевой понадобилось пройти сквозь цепь охраны. Офицер требует специальный пропуск. «Разве вы не видите, я — Фурцева!» Офицер вежливо настаивает. Тогда, крещендо, опять: «Я — Фурцева!!»

Показывает фотограф свежие снимки. Она гневается: «Меня же тут совсем не видно из-за этого выжившего из ума старика». И впрямь, бывший член Президиума Ворошилов немного заслонил собой действительного члена.

Когда Фурцеву вывели из Президиума (но оставили министром культуры), управляющий домом обратился к ней с просьбой, чтобы небольшую комнату, числящуюся за ее квартирой, отдать некой старушке. Комната была абсолютно обособлена и фактически никем не использовалась. На это обстоятельство комендант обратил внимание Фурцевой в ответ на ее отказ, но услышал: «Ничего, пригодится для солений».

Усиленно поговаривали о романе Фурцевой с Хрущевым. Соответствует ли это действительности, мне неизвестно, но официальная реакция на подобные разговоры была недвусмысленной. Когда Екатерина Алексеевна поехала мириться к своему мужу Фирюбину, бывшему послом в Югославии, то газеты напечатали что «на таком-то приеме посол Фирюбин присутствовал со своей супругой Фурцевой». Подобная информация — вещь у нас беспрецедентная, тем более, что эта супруга была по рангу на несколько ступеней выше посла.

Исключение из Президиума Фурцева восприняла очень тяжело. Пыталась наложить на себя руки, но врачи спасли. Это, кстати, обернулось дополнительной неприятностью для ее мужа. Не ясно, как могло получиться такое, однако за первой, срочной, помощью Фирюбин обратился в обычную (а не закрытую) поликлинику. Таким образом предмет государственной тайны оказался рассекреченным, за что Фирюбин получил строгий выговор.

Заканчивая о министре культуры, приходишь к выводу, что не очень счастливо сложилась ее жизнь. Получен выговор за перерасход государственных средств при постройке собственной дачи и сопутствующие корыстные проступки. Поэтому срочно заменили кандидатуру Фурцевой на выборах в Верховный Совет, 1974, хотя министром ее оставили. Правда, это уже было совсем ненадолго.

…Выходит из автомобиля не старый мужчина в железнодорожной форме штатского генерала. Среднего роста, полный, круглолицый. У подъезда останавливается, ждет. Подбегает шофер и распахивает дверь. Вот вам и выходец из народа.

Проходила женщина с подругой, заметив эту минипантомиму, прервала, не останавливаясь, беседу: «Тузы здесь…»

Даже ковриками додумались устилать каменные приступки, ведущие с улицы к подъездам дома Советов.

И все это на глазах у почтенной публики, обитающей в коммунальных квартирах, где порой из-за перенаселенности составляли расписание пользования ванной для еженедельного мытья. Скажем, в одной тридцатиметровой комнате подобной квартиры сосуществовало восемь человек: дед с бабкой, отец с матерью, да два сына с женами. Или жена, муж и две его падчерицы, дочери жены, — на девяти метрах. А иные москвичи жили не только без ванных, но вообще без водопровода и канализации.

После смерти Сталина коврики убрали. Сознание же переделать труднее. Следующий факт свершился лет через семь после отмены ковриков. Уже говорилось о черном ходе дома, где я жил. Дрова отошли в прошлое, последние десятилетия черный ход использовался, лишь чтобы выносить мусор и вытряхивать на лестничных клетках пыль. Навещали, разумеется, его и кошки.

Дом непосредственно переходит в соседний, правительственный, так что вблизи стыка парадная лестничная клетка с выходом прямо на улицу была общей для квартир обоих зданий. И вот в один прекрасный день жильцам нашим было запрещено пользоваться той клеткой, а так как не каждый оказался в состоянии это достаточно быстро уяснить себе, то парадные двери всех квартир просто-напросто заколотили. Жаловаться разрешалось сколько угодно. Но ходить с тех пор пришлось только по черной лестнице.

О так называемых «кремлевских» поликлинике и столовой я упоминал. Функционировали они лишь для персон, чин которых не ниже члена коллегии министерства или ответственного работника партийного аппарата. Исключения в этом вопросе недопустимы. Во всяком случае, рассказывали, что больной уже Качалов обратился за помощью в кремлевскую столовую, где имелось отличное диетическое отделение, но получил отказ. Правда, с другой стороны, известно, как в кремлевскую больницу иногда помещали выдающихся людей, так сказать, не номенклатурного типа — академиков, писателей…

Конечно, спецстоловая — немаловажная деталь материального благосостояния. Много, хорошо и — дешево. Нет причин жаловаться на грязные столы, грубость персонала или длительное ожидание. В предвыходные дни выдается сухой паек. Тогда из кремлевки косяком идут к ждущим их машинам солидные дяди, несущие громадные, но аккуратные бумажные свертки с отборными продуктами, включая икру, ранние овощи и тому подобное. Моей маме зрелище дядей со свертками не нравилось. То ли сказывалось гимназическое воспитание, то ли ранние коммунистические идеалы.

«Монсеньер собирался пить утренний шоколад… Каким несмываемым позором было бы для его фамильного герба, если бы в этой церемонии подношения шоколада участвовало не четверо, а только трое; ну, а уж если бы их осталось двое — он бы просто не пережил этого». Таким образом Диккенс в «Повести о двух городах» описывает психологию французского вельможи времен до Великой революции.

Цитата приведена к тому, что и спецстоловая — не просто изрядный пищеблок, но существенный элемент престижа. Приехал отец году в тридцать первом из Берлина в командировку, заходит к нам и, между прочим, интересуется, что значит «обедать на Никольской». Дело в том, что он встретил знакомого, а тот в минутном уличном разговоре успел сообщить: «Я обедаю на Никольской». Речь, оказывается, шла о привилегированной столовой, помещавшейся на упомянутой улице; знакомый просто хотел похвастаться своим заметным положением.

Ранг любого ответработника был виден также по его персональному автомобилю. Закрытые «Паккарды» и «Кадиллаки» — для самых важных персон. «Бюики» и «Линкольны» — ступенью пониже. В дальнейшем положение осложнилось, потому что начальство стало пользоваться только отечественными машинами, не отличающимися разнообразием марок. Высшее руководство ездило на роскошных ЗИЛах, которые, кстати сказать, обходились государству в копеечку. Работники чуть меньшего ранга, но отстоящего от обычной «Волги», обратились на завод Лихачева с просьбой сделать им несколько укороченный вариант черного ЗИЛа. Всяк сверчок знай свой шесток!

Расскажу об одной интересной встрече. С семьей отца жил я летом 1938-гона даче в подмосковной деревне Жуковке. Узнали, что неподалеку, тоже на даче, отдыхает известная в прошлом артистка Художественного театра Андреева. Та самая Андреева, которой в свое время адресовались такие строки Горького: «Передайте Марии Федоровне, что у меня очень крепкое сердце, и она может сделать из него каблучки для своих туфель». Артистка стала гражданской женой писателя.

Отец познакомился с ней в Берлине, по работе в системе внешней торговли, где Мария Федоровна некоторое время подвизалась. Весело вспоминал он об одном совещании:

— Выступает инженер Имярек и, между прочим, бьет тревогу: «Кабелёй не хватает…», — Андреева вмешивается, — продолжает отец, — и говорит с изумлением: «Каких «кабелёй»? Кёбелей…»

Отец с мачехой, взяв с собой меня, навестили Марию Федоровну. Седая, ей тогда уже было семьдесят лет, а черты лица правильные, красивые. Встретила нас хорошо. Отец повторил историю с «кабелями», потом же больше говорила Мария Федоровна. Было что вспомнить, и рассказывать хозяйка умела. Удержалось в памяти, что Антона Павловича Чехова она не любила. Объясняла это его скверным характером. Мог довести артиста. Очень хорошо показала: выражение лица холодное, глаза немного прищурены, смотрят в сторону. «Не нравится».

— Я, назло ему, в роли (какой, не помню. — В.Ж.) так загримировалась, что стала неузнаваемой. Антон Павлович, только увидел, огорчился: «Мария Федоровна, зачем вы так изуродовали свое прекрасное лицо?».

Любезным человеком слыла М.Ф. Андреева. Рано умерший профессор МВТУ Владимир Николаевич Скворцов, вспоминая об ее директорстве в Московском Доме ученых, отозвался (не без упрека преемникам): «Мария Федоровна ~ это была золото!»