Загадка и магия Лили Брик

Эльза отнеслась к сочинению маститого советского классика совершенно иначе. Не эмоционально, а профессионально: «Необычайная точность описаний заставляет верить тому, как прошел канун смерти Маяковского». Дальнейшее обсуждение не состоялось: сестры предпочли уклониться от спора, который все равно не мог привести к «общему знаменателю».

В самый разгар воронцовско-колосковской травли гонениям — иначе, естественно, и совсем по другому поводу — подверглись и Плисецкая с Щедриным. Балет «Кармен-сюита», созданный композитором по мотивам Бизе специально для Майи, был на грани запрета за «эротическую хореографию». Вся сталинская рать в музыке присоединилась к хору хулителей. Композитора и балерину поддержал Шостакович. Наряду с другими деятелями культуры, вставшими на защиту искусства от малограмотных администраторов и злопыхатели, оказались Лиля и Катанян. Порочный принцип «защити сначала себя, а потом защищай других» был им совершенно чужд. Как и чуждо уныние, отравляющее настроение близким.

И как раз в это время, когда все казалось таким беспросветным и повергало в отчаяние, Лиле вдруг улыбнулось счастье. Молодой шведский филолог Бенгт Янг-фельдт, изучавший творчество Маяковского и историю литературной борьбы в советской России двадцатых годов, познакомился с Лилей в Москве, возмутился несправедливостью, к ней проявленной, и вывел ее из той роли, которую ей навязали клеветники. На шведском языке появились ее воспоминания — те самые, которые были изданы в сорок втором крошечным тиражом на Урале. И нигде больше. Они имели большой резонанс. Затем там же, в Стокгольме, вышли по-русски воспоминания Катаняна и Эльзы, как и статьи, посвященные Лиле. Еще позже появилась книга Бенгта о русском футуризме, где большое место отведено, естественно, Лиле и Осипу.

За этими первыми шагами на пути к ее общественной реабилитации последовали другие: Янгфельдт издал за границей полную переписку Лили и Маяковского (с ее, конечно, согласия) — сначала по-русски, затем на десятке других языков в разных странах мира. Цепочка этих важнейших публикаций разматывалась и после того, как Лили уже не было в живых, но многие из них она еще застала, и это дало ей силы спастись от отчаяния. И несомненно продлило жизнь. Посрамленные сус-ловские лжецы продолжали злобствовать, но правда об отношениях поэта и его музы преодолела железный занавес и стала с тех пор поистине всемирным достоянием гласности.

Лиля по-прежнему принимала гостей — теперь нередко на даче, а не в городе, благо рядом жили или часто приезжали из Москвы милые ее сердцу люди. Была, как всегда, жадна до стихов — новых и талантливых. Из современных поэтов выделяла Слуцкого, Окуджаву, Вознесенского, ленинградца Виктора Соснору.

Однажды, по счастливому случаю, Соснора оказался в Москве, когда на даче (тогда еще общей с Ивановыми) отмечали день рождения Вячеслава Всеволодовича Иванова (больше известного по сохранившемуся с детства домашнему имени Кома) — лингвиста, переводчика, эссеиста. Пришел гостивший тогда в Москве Роман Якобсон со своей польской женой Кристиной Поморской. Лиля привела Соснору — он читал свои стихи. А Кома читал стихи Иосифа Бродского — они были тогда для многих новинкой. Поэт все еще отбывал ссылку на Севере как «тунеядец», до его всемирной славы оставались годы. Но собравшимся официального признания было не нужно: уж в чем в чем, а в стихах здесь разбирались все до единого. «Поэзию не задушили, — так, по воспоминаниям присутствовавших, отреагировала Лиля на прочитанные Комой стихи. — И не задушат». Сознание этого тоже придавало ей силу.

Оптимизм, однако, омрачался горьким осознанием невосполнимости понесенных потерь. В письме к Эльзе от 7 ноября 1968 года есть фраза, по совершенно загадочным для меня обстоятельствам купированная в русском издании переписки: «Остается мало людей, которых можно любить». И то верно: славной годовщине Октябрьской революции такие мрачные мысли совсем не созвучны.

Июнь 1968. Париж. Запись беседы с Эльзой Триоле. «Мы слишком долго молчали, когда в Советском Союзе происходило нечто несусветное, а если говорили, то тщательно выбирали выражения, например, по делу Синявского и Даниэля два года назад. Боялись за Лилю, боялись за оставшихся там друзей. И не хотелось порочить Советский Союз, потому что мы не попутчики, мы настоящие друзья. По убеждению… Но — все, хватит! Эта разнузданная война против старой, больной, совершенно беззащитной женщины — кто мог себе это позволить? Зачем? Своей клеветой они же не Лилю унижают, они Володю превращают в ничтожество, которым якобы можно было помыкать и вертеть как угодно. Но разве можно помыкать талантом? Это же чушь собачья, но они этого не понимают. Володя гений, осознавший свой гений, а Колосков выставил его каким-то жалким хлюпиком, подкаблучником, которого окрутила злая ведьма.

Но и это еще было бы полбеды. Статьи в «Огоньке» откровенно антисемитские, кому-то не терпится вернуться к делам «космополитов» и «убийц в белых халатах». Лиля только повод, причина гораздо глубже. Симонов считает, что антисемитская кампания будет разворачиваться и дальше. Он не понимает, кому и зачем это сейчас нужно, но считает, что положение очень серьезное. Они выбрали Лилю как удобную мишень, но этим лишь показали ее значительность. Кто ничего собой не представляет, тот не может служить мишенью. Мы с Арагоном решили, что будем публиковать протест. И спрашивать разрешения ни у кого не намерены, потому что борьба с антисемитизмом — это дело каждого порядочного человека, каждого, кто не утратил чести, так что никакого дозволения не требуется».

Статьи, о которых говорила мне Эльза, были, видимо, уже готовы, хотя бы вчерне, потому что вскоре первая из серии публикаций — ответ на черносотенные огоньковские пасквили — появилась там, где для нее не могло появиться никаких препон: в еженедельнике «Летр франсез», главным редактором которого был Луи Арагон. Тон этих статей отличался все же чуть большим спокойствием, чем возмущенный монолог Эльзы перед московским гостем. Удивляться этому не приходится: письменная речь, тем более обретшая печатную форму, должна быть более сдержанной и более осторожной, чем устная, — у себя дома, где не действуют внутренние тормоза и замолкают неписаные правила писательской этики.

Эльза напомнила в своих публикациях, что Маяковский сам выбирал себе друзей, что свое окружение, где ему было легко и творчески интересно, он никогда не менял, что наивным простаком он никогда не был и окрутить себя не позволял никому. Любить же не того, кому посмертно ему повелели, а того, кого ему хочется, он вправе, как и любой человек, и никакие антисемиты, как бы они ни старались, отменить это право не в состоянии. Подписи Арагона под этими статьями не было, но она стояла под всем изданием в целом: главный редактор принимал на себя всю ответственность за то, что публиковал.

Результат не заставил себя ждать. Этим было доказано, что травля Лили и вся кампания, затеянная Воронцовым — Колосковым — Софроновым, в которых Людмила нашла вожделенную опору, — не самодеятельность «отдельных» погромщиков, а дело рук самого большого партийного начальства. Меры были приняты жесточайшие. Распространение газеты «Летр франсез» в Москве было тотчас запрещено (до запрета этот литературный еженедельник, отнесенный к числу прогрессивных, продавался во многих газетных киосках Москвы, Ленинграда и других больших городов). На 1969 год в Советском Союзе у газеты вдруг не осталось ни одного подписчика. Ни одного! Права выписать ее были лишены даже главная библиотека страны, издательства, редакции советских газет и журналов, университеты и научно-исследовательские центры, имевшие так называемый спецхран.

Точно такие же меры были приняты по московской указке во всех странах «народной демократии». Это была совершенно откровенная, ничем не закамуфлированная — напротив, торжествующе демонстративная — месть: и в Москве, и в Париже хорошо понимали, что без финансовой поддержки, поступающей из-за железного занавеса, долго выдержать газета не сможет. Однако же она стойко держалась еще почти четыре года, мучительно пытаясь выжить. И в 1972 году перестала существовать: Суслов и его компания своего добились — в сущности, если выстроить причинно-следственную и хронологическую цепочку, главным образом из-за своей, поистине зоологической, ненависти к Лиле Брик. Никакой другой причины озлобленности по ничтожному (с точки зрения большой политики) поводу и приведшей к скандалу в семье «братских» компартий просто быть не могло.

И все же, если быть исторически более точным, не только Лиля была тому причиной. Вторжение советских танков в Чехословакию заставило вздрогнуть (увы, ненадолго) даже самых верных из верных. С глаз европейских интеллигентов — главных клакеров Москвы — наконец-то стала сползать пелена. Вождь французской компартии, беспреклословно дисциплинированный Вальдек Роше, даже и он отважился выразить свое недовольство. «Братские» партии, вечно верные «прогрессивные» западные интеллигенты — тем более. Об Арагонах нечего и говорить. Они опасались, что их позиция отразится на положении Лили. Опасались не зря. Но Лиля, обретя второе дыхание, не хотела быть никому помехой: положение заложницы тяготило и унижало ее, а сдержанность Арагонов все равно никому на пользу не шла.

Несмотря на последствия публикации статей Эльзы для газеты и лично для Арагонов (ни о каких поездках в Москву, разумеется, уже не могло быть и речи), Воронцовская команда на этом не успокоилась. Печатную борьбу продолжал теперь с поистине фанатичной злобой один Колосков, имея за спиной мощную поддержку всего сусловского ареопага. Главного они добились: музей в Гендриковом перестал существовать. Эйфория победы привела к перемене тактики: надо было затаиться и приступить к перегруппировке сил.

Возня шла теперь главным образом «под ковром», и не ощущать ее Лиля, чей внутренний сейсмограф чутко улавливал любые колебания «почвы», конечно же не могла. Так что, пусть даже только на время, вздохнуть свободно ей не светило. «Мне очень, очень плохо», — признавалась Лиля в письме Эльзе.

И все же в любой ситуации, даже самой печальной, она, как и прежде, не могла не остаться самою собой. «При Люд<миле> Влад<имировне> кто-то сказал, — сообщала Лиля сестре в другом письме, — что видел меня в Большом и что я была прелестна и чудно одета — вся в серебре — сапожки, костюм. Она позеленела от злости. Она была уверена, что со мной покончено, что я мокрое место. Буду теперь наряжаться, как елка. Элик, помоги мне в этом. Буду ходить на все премьеры. Мать вашу так-то…»

Несмотря на эту браваду отчаяния, горечь не покидала ее. Она усугублялась тем, что близкие друзья перестали приезжать в Москву. Так получилось, что Романа Якобсона вторжение советских танков застало в Праге: он участвовал в проходившем там Международном конгрессе славистов. Это было для него таким потрясением, что уже намеченную поездку в Советский Союз он отменил и не приезжал после этого еще десять лет. Так же поступили и многие другие близкие Лиле люди: в противном случае им предстояло либо фарисействовать, либо открыто высказать то, что они думали.