Загадка и магия Лили Брик

12 мая 1978 года на даче в Переделкине Лиля упала возле кровати и сломала шейку бедра. В старости это довольно часто случающаяся беда, а Лиле было тогда без малого восемьдесят семь лет. Ее спешно доставили в больницу, где она провела полночи в холодном коридоре и практически без ухода. От операции Лиля отказалась и просила вернуть ее домой, в привычную атмосферу, где ее окружали бы только близкие люди. Перелом заживал медленно и с трудом. Строго говоря, он вообще не заживал — в самом лучшем случае хромота была неизбежной. Она не теряла, однако, присутствия духа.

С наступлением лета Василий Катанян-младший перевез ее в Переделкино. Многочисленные друзья приезжали к ней сюда, чтобы поддержать и пробудить интерес к жизни. Из Парижа прилетел Франсуа-Мари Ба-нье — она была счастлива, рада его приезду и вместе с тем не могла смириться с тем, что встречает дорогого гостя в состоянии полной беспомощности. В июне ей прислали из Италии оттиски книги журналиста Карло Бенедетти с записями данных ему интервью. В книге было много фотографий — она подолгу рассматривала их, мысленно возвращаясь в свое драматичное и счастливое прошлое.

Кость не срасталась. О возвращении к привычному образу жизни уже не могло быть и речи. Близкие делали все возможное, чтобы приободрить ее, — из этого ничего не вышло. 4 августа, воспользовавшись тем, что на какое-то время она осталась одна на переделкинской даче, Лиля покончила с собой, приняв безумную дозу намбутала. В оставленной ею записке, которую она писала дрожащей рукой, теряя сознание, были строки, обращенные к мужу: «Васик, я боготворю тебя».

7 августа в Переделкине состоялось прощание. Арагон не приехал. Как и Банье… Но пришло множество друзей и тех, кто чтил не просто музу поэта — женщину удивительной, беспримерной судьбы. Панихида длилась долго, желающим высказаться никто не отказывал, но и эта печальная церемония казалась продолжением неумолкнувших споров, которые сопровождали ее всю жизнь.

«Никому не удастся, — сказал Константин Симонов, — оторвать от Маяковского Лилю Брик. Попытки эти смешны и бесплодны».

Восьмидесятипятилетний Виктор Шкловский, которого Лиля в одном из последних писем Эльзе без обиняков назвала «противным», не мог стоять на ногах и произнес свою речь, сидя на стуле. То была не речь, а крик: «Маяковского, великого поэта, убили. Неживого — убили после его смерти. Его разрубили на цитаты. Лиля защищала его — и при жизни, и после смерти. Они ей мстили за это.'Но вытравить Маяковского из сердца не дано никому! И Лилю не вытравить тоже…»

Вся в черном, безмолвно стояла, склонив голову, прошедшая ГУЛАГ Софья Шамардина — «Сонка». Ей дали слово. «Великая защитница всех обиженных» — так сказала она о Лиле. О том же говорила и Рита Райт: «Если бы все, кому ты помогала, пришли сюда, то им не хватило бы здесь места». Голос ее сорвался, и она замолчала.

Главный режиссер Московского театра сатиры, ученик и сотрудник Мейерхольда, большой Лилин друг Валентин Плучек вспоминал о «содружестве великих талантов», в котором роль Лили была «огромной и бесспорной». Он рассказывал о том, как помогала Лиля восстановить в годы оттепели на театральной сцене пьесы Маяковского «Баня» и «Клоп».

Из Тбилиси прилетел на похороны Сергей Параджанов. Он привез с собой сына Сурена — мальчика, который никогда не видел Лилю живой и о котором она так заботилась, когда отец томился в лагере, — посылала ему одежду и дорогие подарки. «Побелевший, растрепанный, заросший седой щетиной, с остановившимися глазами» — таким запомнился в тот день Параджанов одному из очевидцев. Он стоял в стороне, от всего отрешенный. «Сестра моя! — вдруг выкрикнул он в горькой и торжественной тишине. — Друг мой! Никто на земле, кроме тебя, не смог бы возвратить мне свободу. Ты вырвала меня из застенков, вернула меня мирозданию, жизни».

В том же самом крематории, где огню был предан Маяковский, состоялась и кремация Лили. С последним надгробным словом к ней обратились поэтесса Маргарита Алигер и один из старейших режиссеров советского кино Александр Зархи. Потом все закончилось.

К тому времени Василий Васильевич Катанян уже нашел укрытое среди ее бумаг письмо-завещание Лили, написанное десятью годами раньше, когда она всерьез помышляла о самоубийстве. Лиля просила развеять ее прах где-нибудь в Подмосковье. Вероятнее всего, ей хотелось быть погребенной рядом с Владимиром Маяковским, но она знала, что эта просьба обрекла бы близких на мучительные хождения по инстанциям, а ее саму на посмертные унижения.

Урна с прахом Маяковского захоронена на «правительственном» Новодевичьем кладбище — по советским критериям Лиля на эту честь «не тянула», а женой, опять-таки по советским критерям, не считалась. Вся банда ее хулителей непременно кинулась бы в бой, защищая прах «пролетарского трибуна» от соседства с его «убийцей». Еще жив был Суслов, и он бы такого кощунства не допустил.

Хорошо сознавая свою посмертную судьбу, Лиля распорядилась собою так, чтобы не дать возможности никому помешать исполнению принятого ею решения. Воля ее была исполнена: прах развеян в поле неподалеку от одного из самых живописных мест Подмосковья — старинного Звенигорода. Там теперь стоит камень с выбитыми на нем инициалами: ЛЮБ.

Прошли годы. Полностью стерлась память о тех, кто ее травил. Их имена сохранились в истории лишь потому, что они принимали участие в гонениях на нее. Ничего нрвого в этом нет: такова судьба всех бездарностей и мракобесов, которых сжигает животная ненависть к индивидуальности и таланту.

О Лиле написаны за это время тысячи строк мемуарных свидетельств, над ее архивом работают исследователи, о ней пишут книги, снимают фильмы. Устроенная в Берлине выставка «Мир Лили Брик» привлекла к себе внимание знатоков и ценителей из множества стран. И все-таки загадка этой хрупкой женщины, устоявшей перед всеми ветрами очень жестокой эпохи, преодолевшей клевету и ненависть, интриги и нападки очень влиятельных, очень могущественных людей, миновавшей рифы Кремля и Лубянки и до последних своих дней восхищавшей самых замечательных людей века, — эта загадка так и осталась до конца не разгаданной.

«Быть женщиной — великий шаг, — утверждал Борис Пастернак, — сводить с ума — геройство». Если это так, а это действительно так, то Лиля свершала героические подвиги множество раз.

В недавно опубликованных мемуарах драматург и прозаик Леонид Зорин, пытаясь, как и многие другие, постигнуть секрет этой необыкновенной женщины, дал, близкий к истине и все равно неполный, ее психологический портрет, которым можно, пожалуй, завершить это жизнеописание. «Лиля Юрьевна никогда не была красива, зато неизменно была желанна. Ее греховность была ей к лицу, ее несомненная авантюрность сообщала ей терпкое обаяние; добавьте острый и цепкий ум, вряд ли глубокий, но звонкий, блестящий, ум современной мадам Рекамье, делавший ее центром беседы, естественной королевой салона, добавьте ее агрессивную женственность, властную тигриную хватку — то, что мое, то мое, а что ваше, то еще подлежит переделу, — но все это вместе с широтою натуры, с демонстративным антимещанством, — нетрудно понять ее привлекательность».

И все-таки — трудно… Ведь все мужчины, которых она сводила с ума и которым оказывала свое внимание, вошли в энциклопедии, в биографические словари, заняв очень заметное место на страницах новейшей истории! Кому еще была уготована такая судьба?..

Сын моих друзей, совсем молодой человек, тогда еще девятнадцати лет, узнав, что я пишу о Лиле, имя которой он знал понаслышке, спросил меня: «Кем она была, героиня вашей будущей книги?» И я не сразу нашелся: что же ему ответить?

Действительно, а кем же она была? Литератором? Скульптором? Киноработником? Любимой женщиной Маяковского и еще многих-многих других? Да, конечно. Ну, и что?

Литератором она была даровитым, но все же — не будем лукавить — совсем не первого ряда. Скульптором — очень скромным. В кино оставила почти незаметный след. Междоусобные битвы лефовцев с рапповца-ми или с кем-то еще, в которых она принимала участие, давным-давно отшумели и ныне не интересны даже въедливым диссертантам. А женщин, любимых великими, история знает вообще превеликое множество — чего-либо, из ряда вон выходящего, в этом довольно банальном «статусе», разумеется, нет: сколько их было?!

Почему же тогда ее имя известно во всем мире и вошло в почетный список знаменитейших женщин уходящего века?

Одну из тех, кого любили великие — Горький, Уэллс и другие, — небезызвестную Муру Будберг, Нина Берберова назвала железной. По этой аналогии, по способности сопротивляться ударам судьбы, не согнуться, устоять в жесточайший и беспощадный век, дожив до глубокой старости и оставшись самою собой, Лилю можно, пожалуй, назвать стальной. Бенгт Янгфельдт подтвердил в письме ко мне после выхода первого издания этой книги, что Лиля и сама так считала. Однажды она сказала ему, что не выжила бы, «если бы не стальные нервы».

Но как не подходит к ней — хрупкой, изящной и нежной — это давящее слово, неизбежно связанное с совершенно другой «сталью» — с той, что дала имя тирану!

И снова вспоминается ставшая афоризмом строчка поэта: «Сводить с ума — геройство». Кто знает, не ее ли, не Лилю, поистине сведшую с ума десятки известных людей (и сколько еще неизвестных!), — не ее ли, наряду, конечно, с другими, имел в виду Пастернак? В любом случае, подчиняясь этой точной поэтической формуле, мы вправе назвать ее героической.

Какая сила позволила ей до последних дней влюблять в себя тех, кому судьба дарила с ней встречу, притягивать, как магнитом, старых и молодых, вселять уверенность в своих силах, взращивать таланты, безошибочно отличая подлинник от подделки, пробуждать достоинство и умение сопротивляться невзгодам, помогать тем, кто нуждался в помощи, и заставлять других мчаться на помощь?

Вряд ли есть точный ответ на все эти вопросы. Так что не будет ошибкой назвать Лилю еще и магической.

Но разве она нуждается в каких-либо определениях? Зачем они ей? Не проще ли сказать, что Лиля Брик была Лилей Брик? И никаких дополнительных объяснений этому имени совершенно не нужно.

Москва — Берлин — Париж, 1997–2003 гг.