Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография

3. Гимназист Рыков

Сирота, без состояния, без будущего, настоящий неприкаянный герой из романов Чарльза Диккенса — он бы «безвестно канул», если бы не поддержка бабушки и в особенности — старшей сестры Клавдии Ивановны, которая заменила ему родителей. Она служила в управлении Рязано-Уральской железной дороги, давала частные уроки, недурно зарабатывала и великодушно взяла на свое попечение подросшего брата. Без ее финансовой поддержки он не сумел бы поступить в гимназию. Вообще-то мальчишки крестьянского происхождения пробивались туда нечасто — в великую и ужасную 1-ю Саратовскую классическую гимназию, которой гордился весь город, не считая отчаянных революционеров. Сестру он любил, не слышал от нее никаких попреков, жили они душа в душу, но все-таки не мог не чувствовать, что обязан ей. Вскоре большой семье пришлось снова хоронить близкого человека — хотя и не самого любимого. Ушла из жизни и мачеха Алексея… Он остался круглым сиротой. Напрашивается вывод: в революцию его затянуло «трудное детство». Конечно, Алексею — во многом обделенному — хотелось выделиться среди сверстников. Поэтому Рыков и учился вдумчиво, и вольнолюбивыми помыслами щеголял сильнее, чем другие саратовские гимназисты. Это, несомненно, добавляло ему авторитета. Мыслил он задиристо, обостренно, выражался иногда грубовато — и Алексея побаивались. Никто не смел смеяться над ним. Он выстроил вокруг себя неприступную броню — и открывался только перед узким кругом тех, кого действительно любил. Начиная с сестер — Клавдии и Фаины, которых понимал с полуслова.

Помогал Рыкову и педагогический совет гимназии, выдававший ему «пособия в размере взноса за право учения из сумм, ассигнованных на сей предмет из казны». Способного гимназиста поддерживали благотворительные организации — такие, как братство святых Кирилла и Мефодия. Не исключено, что помощь отчасти оскорбляла его, но виду Рыков не показывал. В 3-й класс его перевели «с наградой второй степени»[2].

Гимназия считалась оплотом консерватизма — и в политике, и в вопросах просвещения. Между тем в ее почтенных стенах учились и некоторые будущие революционеры. Но, конечно, поступая в первый класс гимназии, он не задумывался о таких материях. Скорее — радовался тому, что, вопреки сиротскому положению, оказался в этом представительном учебном заведении, которое разом напоминало и дворец, и казарму.

Гимназист Рыков с сестрой Фаиной

Cаратов того времени — не самый крупный, но растущий, значительный и уютный купеческий город, с колокольным звоном, объединявшим все кварталы, со знаменитыми калачами и лихими пролетками, в которых перемещались по улицам «деловые люди». Саратов был центром обширной губернии[3], население которой быстро росло. Да и в самом городе проживало не менее 120 тысяч человек, а в начале ХХ века — более 150 тысяч. Кроме всего прочего, это было пристанище ссыльных вольнодумцев. Для Рыкова, в конце концов, это оказалось самым главным. Добавим к этому удивительную многоконфессиональность губернии. Рядом с русскими там жили немцы (в основном лютеране), поляки и литовцы (по большей части католики), татары (приверженцы ислама). Кроме того, в Среднем Поволжье издавна располагались староверческие деревни, жители которых считались политически неблагонадежными, склонными к бунтам. Легендарной фигурой для крестьянства, как будто застывшего в XVII веке, оставался Степан Разин — предводитель восстания 1667–1671 годов, по приказу которого в 1670 году был казнен саратовский воевода Кузьма Лутохин. Да и потомки разинских повстанцев нередко бунтовали, сжигали помещичьи усадьбы, нападали на чиновников. Саратовская губерния по «аграрным волнениям» (так тогда называли крестьянские восстания) считалась одной из первых в империи, а значит — одной из неблагонадежных. Об этой репутации Саратова хорошо знали и в центре, в министерстве внутренних дел. Наблюдения за такой пестрой и трудноуправляемой публикой стали неплохой школой для марксиста.

В детстве Рыков часто захаживал в музей редкостей и анатомических препаратов на самой шумной и парадной Немецкой улице. Там можно было увидеть самого настоящего живого нильского крокодила, плавающего в жестяном ящике, разных обезьян в клетках, необычные восковые фигуры, черепа мамонтов… Такого в саратовских дворах не увидишь. К тому же город на Волге уже тогда слыл городом театральным: по крайней мере, там любили гастролировать столичные знаменитости. Из Малого, из Александринки… Всероссийские знаменитости! Их приезд вызывал ажиотаж и среди гимназистов, и вообще — в образованных кругах города. Рыков бывал в театре даже чаще, чем это полагалось гимназисту, и вел себя там «слишком вольно». Об этих его развлечениях сообщалось руководству гимназии — и Алексея несколько раз журили за то, что он в финале спектаклей позволял себе слишком шумно вызывать артистов. Гимназист должен вести себя благонравнее! Рыков уже тогда презирал эти условности, ханжеские предрассудки — и вне гимназии держался свободно, не стесняя себя прилежным исполнением всех скрижалей этикета. Интерес к театру он сохранит на всю жизнь. В некоторых спектаклях он искал ответы и на политические вопросы — даже в таких, как старая, написанная еще в XVIII веке, комедия Дениса Фонвизина «Недоросль». Он знал ее почти наизусть и нередко к месту вспоминал про «тришкин кафтан» или заявлял: «Не хочу учиться, хочу жениться».

А еще Саратов — это Волга. В первую очередь! В то время волгари воспринимали себя как особую спайку, особую часть русского народа. Считалось, что они свободолюбивы, склонны к самостоятельным поступкам, легки на подъем. Не так встроены в бюрократическую систему империи, как жители столиц и их предместий. Как любой саратовец, Рыков любил речную стихию, умел плавать и с мальчишеских лет питал склонность к путешествиям по воде — на лодках, плотах, а если повезет — и на пароходах. Это пристрастие он сохранил и в свои «совнаркомовские» годы и нередко во время деловых поездок находил время для таких прогулок. Даже переговоры любил проводить «на водной глади». Он не боялся спускаться к Волге и по вечерам, когда там правили балом компании хорошо подогретых водкой местных бородачей. Гимназистки их боялись как огня, а мальчишки считали особой доблестью в сумерках бродить по волжским берегам.

Статус гимназиста в губернском Саратове стоял высоко. Учились они почти в дворцовых чертогах. Носили форму, на которую в те годы представители низкого сословия поглядывали с трепетом. Гимназист — значит, почти начальник. По крайней мере, будущий вершитель судеб. «Господин гимназист», не иначе. И даже улица, на которой располагалось это учебное заведение, гордо называлась Гимназической (ныне улица носит имя Некрасова, поэта, которым тайком зачитывался гимназист Рыков). Уютный особняк с колоннами, сквер, выход к Волге — настоящий храм знаний, которому могли бы позавидовать Аристотель и Пифагор. Правда, на взгляд таких мятежных душ, как Рыков, суть гимназического образования в своем величественном, но закостеневшем консерватизме не соответствовала задачам времени и достижениям современной науки. Слишком многое в гимназии казалось слишком внешним, парадным.

Саратов. Первая классическая гимназия

Даже по гимназической фотографии, несмотря на ретушь и традиционно величественную позу, можно догадаться о многом. В его глазах прочитывается и обида, и уверенность в себе. И заметно, что он не похож на других мальчишек-ровесников. Мы видим рано и грустно повзрослевшего молодого человека, который видел жизнь не только с парадного подъезда, научился скепсису и познал, что жизнь хронически несправедлива. Его влекут запретные течения, тайные истины… В них он дока, несмотря на нежный возраст. Это и позволяет гимназисту Алексею Рыкову в глубине души верить в свое как минимум нестандартное будущее.

Солдаты подчас относились к гимназистам старших классов как к офицерам — особенно в вечернее время, при слабом свете фонарей. Поблескивали золоченые пуговицы форменных шинелей, внушительно выглядели кокарды. Гимназисты выглядели солидно — и, конечно, в глазах горожан относились к «барам», а не к «простому званию», хотя Рыков больше соответствовал второму определению. Да и мечтал он, даже в первые гимназические годы, вовсе не о солидности, скорее о мятеже, о бунте, о баррикадах. Его идеалом оставались Французская революция и Парижская коммуна, хотя о последней в те годы гимназист знал немного. Торжественный блеск пуговиц к этим идеалам не имел никакого отношения. Уже в четвертом классе он носил их как нечто чуждое самому себе, привыкая к двойной жизни.

Но в уличных сражениях и Рыкову приходилось защищать честь гимназии. Виктор Чернов, еще один будущий революционер, учившийся в Саратовской гимназии чуть раньше Рыкова, вспоминал: «Для городских мальчишек один вид нашей форменной одежды и особенно кокард с инициалами С. Г. (Саратовская Гимназия) был явным вызовом и кровным оскорблением. Среди них пользовалась широкой популярностью кем-то изобретенная нелепо-издевательская расшифровка этих инициалов: „синяя говядина“. Известно, что говядина приобретает особый иссиня-красный цвет, изрядно протухнув. А потому задорный вопрос: „эй, ты, синяя говядина, почем за фунт?“ имел приблизительно то же значение, как брошенная в средние века одним рыцарем к ногам другого перчатка. Чтобы не терять чести, полагалось перчатку поднять и обнажить шпагу. А у нас это значило засучить рукава и вступить за честь гимназии в бой, кончавшийся тем, что один из бойцов бывал сбит с ног или просто сам бросался на землю: „лежачего не бьют“. Младшие гимназистики, которых в часы их возвращения из гимназии домой на некоторых улицах обычно ждала вражеская засада, собирались группами, чтобы проложить себе путь боями „стенка на стенку“, в которых с обеих сторон отличались свои Гекторы, Аяксы и Ахиллесы»[4]. Точно так же обстояло дело и в рыковские времена. Без кулачных боев и уличного противостояния, которое посерьезнее игр в казаки-разбойники, обойтись не удавалось. Рыков никогда не отступал, если завязывалась большая драка: малейшее проявление трусости считалось позором и запоминалось в мальчишеской среде надолго. Такого он допустить не мог! Алексей не отличался крепким телосложением, не считался богатырем. Сравнительно невысокого роста, не тщедушный, но и не плечистый. В уличных сватках ему помогали упрямство и хитрость. Он всегда был чуть-чуть умнее и авантюрнее ровесников, умел рискнуть, умел взять на себя обязанности вожака — а таких в мальчишеском мире всегда уважают крепко. Рыкову помогало самолюбие, упрямство — кстати, свойственное и его сестрам. Да, в нем можно было рассмотреть будущего политика.

Гимназическая эпопея Чернова и Рыкова пришлась на так называемые годы «толстовского классицизма» — пышного, вязкого, для свободолюбивых мальчишек — удушающего. Граф Дмитрий Толстой — воспитанник Царскосельского лицея — долгое время совмещал должности обер-прокурора Священного синода и министра народного просвещения. Такое положение вещей, символизирующее единство трех социальных институтов — государства, школы и церкви, вызывало активную критику в народнических и либеральных кругах. Его считали олицетворением мертвящей догматики — и с ностальгией вспоминали дотолстовские времена, когда и в университетах, и в гимназиях дышалось вольнее. Основательность образования он связывал исключительно с изучением мертвых языков и внешним лоском: гимназии традиционно располагались в лучших зданиях, а учились там главным образом отпрыски дворянских семей.