Родник холодный

Егорыч побарабанил пальцами по столу, в тишине.

— Меня наверно и так, не похоронят. — сказал Бекас, вставая, забирая молоко со стола, — Жаль меня не было с вами. Я бы и торжественный салют троекратный ему исполнил, как маршалу авиации.

Егорыч остался сидеть, глядя перед собой прямо на пачку чая. Чай индийский. Первый сорт. Бородатый мужик в чалме погонял палкой синего слона мимо восточных минаретов.

— Бросил бы ты это всё, Бекас! Молодой — жить да жить тебе! Сгубит тебя Зона. Скольких уже сгубила. Молодой же ещё, а?

Бекас закинул СВД на плечо, взял пакет с молоком, двинулся к выходу.

— Прорвёмся! — сказал он на ходу.

— Подался бы вон, хоть в Москву. Там жизнь другая, люди говорят. Голова, руки есть. Чего тебе ещё?

— Люди говорят? Люди говорят, что кур доят. Не-е-е. В Москве — «красные». Мне там душно будет среди них. Я казак вольный. По другому уже не умею.

— Так чаю! — всполошился Егорыч, увидев на столе пачку — Чаем хотел угостить!

— Расхотелось, святой отец. Ты оставь себе. Зайду с деньгами.

— Заходи.

На выходе Бекас застал Ленку-Дурочку, сидящую на корточках перед волкодавом, она чесала пса за ухом, и тому это нравилось. Она увидела выходящего Бекаса и отвернулась от него. Бекас надел рюкзак. Боясь, что пакет может порваться, он оставил его в руке. Прошел мимо Ленки-Дурочки, но через несколько шагов остановился.

— Слышь ты, божья коровка!

Ленка-Дурочка не обернулась.

— Не убивал я воробышка твоего. Веришь мне? Нет?

Бекас постоял ещё немного, собрался вроде что-то сказать, но махнул рукой.

— Ну, как знаешь. — сказал он.

Под ногами Бекаса скрипел гравий и битый кирпич грунтовки. Пока шел к своему дому-хозблоку, вспоминал сказанное: «Будут скитаться из края в край, но так и не найдут его. Все ищут. А мне — литров сто ртути найти и баста!»

Поставленные контрольные метки: еле заметная волосинка — выше уровня глаз, зажатая дверью и косяком на месте; тонкая змейка речного песка у порога — не тронута. В дом никто не входил.

Отрыл навесной замок. Вошел к себе, скинул всё на пол посередине у входа. Сил нет совсем. Ноги гудели — чувствовал, что под пластырем от мозолей, наклеенным заранее на проблемных местах творится ад.

Скинул берцы, морщась от неприятного ощущения, аккуратно отклеил пластыри — всё не так плохо, как могло быть. Почувствовал холодную благодать деревянного ровного пола. Как мало нужно для счастья!

Открыл окно, чтобы выветрить спертый воздух. Достал из тумбочки армейского образца, хранившуюся до особого случая, бутылку пятизвездочного коньяка «Белый аист». Налил в стакан на четверть, выпил. Мигом ударило в голову и в колени. Где-то был лимон? Там же в тумбочке — вот он. Лимон резать не стал. Откусил от лимона прямо с кожурой. Сок побежал по подбородку. Не вытер. Реально — все пофиг — так устал.

Хотел открыть банку тушенки, нашел ее взглядом, но сразу почувствовал, что на такой подвиг не способен. Прошёлся взад-вперед вдоль от двери до окна. Норм. Снял все с себя и кинул в пластмассовый таз, стоявший у входа под вешалкой. В чем мать родила рухнул на раскладушку лицом вниз.

Коньяк уже разлился по всему телу. Запах подушки. Дома.

Через час поднялся. Победил полбанки тушенки с двумя стаканами молока и парой уже сильно черствых баранок — без молока — зубы сломать.

Нужно было наносить воды из колодца — два ведра. Замочить все провонявшее потом и костром, да и помыться.

Оделся — трусы, майка алкоголичка, тапочки. Взял таз и ведро вышел на улицу.

Легкий ветерок приятно обдувал тело. Бекас повернулся в сторону солнца, с закрытыми глазами, расставил руки вширь— всю жизнь бы вот так простоял.

Таз оставил у входа. С ведром пошел к колодцу.

Вернулся с ведром воды и первым делом залил весь шмот в тазу, настругал в таз мыла от души. Пусть киснет до вечера. Пошел было уже за вторым ведром, но вернулся.

— По какому поводу банкет? — сказал он вслух сам себе, — Что за случай такой особый?

Уже мысленно про себя ответил: «Живой!» и чокнулся с бутылкой коньяка, накатив ещё четверть стакана. Стало совсем хорошо.

Бекас крутил отполированную за многие годы ручку колодезного ворота, сделанную из гнутой железной трубы. Цепь, уходящая в глубину сруба, поскрипывала при каждом полном обороте. Ведро, приятной тяжестью, медленно поднималось, достигло высоты обшитого досками оголовка. Вода в ведре, до того мерцавшая искрами в темноте, уже поймала в своё отражение небо, сверкнула серебром, плескаясь через край.