Божественный и страшный аромат

Восемь лет назад одухотворенное лицо Йеспера впервые появилось на глянцевой обложке журнала о дизайне. Правда, свет софитов пришлось разделить с двумя другими кокаиновыми визионерами. Вот они втроем позируют для фото на своем флагманском диване. Софтбокс рассеивал свет, играл Факкенга́фф, а под фото потом написали: «первопроходцы», «будущее», «стиль» и много других слов, которые он очень хорошо помнит. Два часа спустя Йеспер в одиночестве сидел в своем светящемся кубе над устрашающего размера кипой классных фотографий и газетных вырезок, держа в руке резинку для волос. Один взгляд на ели, раскачивающиеся на ветру, и искушение еще раз проверить, не выветрился ли запах, было побеждено. Резинка отправилась в контейнер к бытовым отходам, а всё о девочках, вместе с папкой, к макулатуре. Йеспер встал посреди комнаты и с облегчением выдохнул. Довольно. С этим покончено.

Но где же они? Почему их здесь нет? Почему никого из них нет? Разочарованный Йеспер, уже собравшись было уходить, делает шаг обратно к стенду, чтобы просмотреть все снимки как следует, но тут посреди вестибюля внезапно останавливается мужчина тридцати четырех лет от роду. Парень, который до сих пор живет с мамой.

Ранняя весна, двадцать лет назад.

Маленький Инаят Хан падает в замерзшую грязную лужу. Свитер с оленями перепачкан, из носа капает темно-красная кровь. Несмотря на все угрозы и благоразумные советы остаться на земле, мальчик встает — медленно, то и дело поскальзываясь. И вот он стоит лицом к лицу со Свеном фон Ферсеном, всего в нескольких метрах. На лице у Хана засыхает грязь, руки подняты в неуклюжей боксерской стойке. Кулаки дрожат от гнева и унижения.

— Знаешь, что он сказал? — снова начинает фон Ферсен.

Мелкий подпевала знает, что сказал Хан, но всё равно спрашивает:

— Что он сказал, Свен?

— Что проводил Молин до дома и поцеловал, — охотно отвечает Свен. — Нет, ты слышал? Хам ее провожал, Хам ее целовал!

Все смеются, и подпевала тут же подхватывает:

— Ну и чего ты обиделся? Ты сам виноват! Это твои слова, нечего было их говорить, раз они такие обидные. А Молин, по-твоему, не обидно слушать эти сплетни? А? Как считаешь?

Злые слезы оставляют дорожки на щеках мальчика в оленьем свитере. Вчера после школы Хан дал волю воображению. Это было ужасной ошибкой. Солнце выходит из-за облака, и он видит, как в паре десятков метров от кружка зрителей сияют, словно нимб, светлые волосы Молин Лунд. Лицо у нее красное от стыда. Шарлотта, старшая из сестер, кладет руку на плечи Молин, и они вместе поворачиваются спиной в своих легких пальто.

— И вообще, почему у тебя свитер не с верблюдами?

Крик рассекает воздух, словно ятаган. Хан отчаянно бросается на фон Ферсена. Он слегка поскальзывается, но в мыслях ясно видит, как острое копье Раму́та Карза́я, героя амистадского эпоса, пронзает грудь врага.

Расстояние сокращается; кажется, что жестокой схватки не миновать. Но вдруг на краю его сузившегося от гнева поля зрения появляется неучтенный фактор и хватает Хана, другой рукой упершись в выпяченную грудь фон Ферсена.

Стоя с расставленными руками и упавшей на лицо прядью светлых волос, Йеспер выплевывает жвачку и несколько раз примирительно повторяет: «Ладно, Свен, pohui, забей». Хан пытается вывернуться из хватки соседа по парте; ободранная щека и разбитый нос пачкают плечо Йеспера.

Так они и стоят. Звенит звонок, большая перемена заканчивается, и Хан с Йеспером остаются во дворе одни. Йеспер оттирает плечо свитера платком:

— Так ты целовался с Молин, или нет?

— Нет. Но я проводил ее до дома. И всё прошло хорошо. Даже очень.

— Но все-таки не настолько.

— Ну да.

— Эта рубашка! Хан, только не говори мне, что это та самая рубашка!

— Йеспер!

Стоя в школьном гардеробе, двое взрослых людей жмут друг другу руки — впервые за несколько лет. В блёклой улыбке Йеспера брезжит искорка тепла. Он начинает:

— Когда мы виделись последний раз, я, кажется, повел себя грубо. Теперь я понял: я был неправ.

Хан только смеется. Его двухдневная щетина трясется вместе с добродушным двойным подбородком.

— Наверное, я оставил ужасное впечатление. — Сказав это, Йеспер тут же переходит к следующему пункту: — У меня для тебя кое-что есть. Кое-что новое. — Он указывает на папку и вопросительно смотрит на Хана: — Или ты за это время решил стать, ну, я не знаю, поваром?

— Ну, ты же меня знаешь: только хардкор.

Не говоря ни слова о встрече одноклассников, Хан забирает свою куртку, и они с Йеспером направляются к выходу.

— Смотри, исчезающий комиссар!

— Весьма недурно.

— Я и Терешу такую сделал. Специальный вариант. Картинка та же, но угадай, что будет, если повернуть ее немного дальше?

— И что же?

— Ухтомский тоже исчезнет! И один голубь. Тот, что наполовину за Ухтомским.

— Иначе полголубя повисло бы в воздухе.

— Точно.

C зонта агента Мачеека падают капли; сигаретный дым поднимается под купол и растворяется на ветру. Зажав «Астру» в зубах, Мачеек складывает карту и сует ее в портфель. Перед ним школьный двор; по двору сквозь серебряную завесу дождя бегут двое мужчин — прямо к нему. Гойко в сером в елочку пальто делает шаг назад, освобождая место под зонтиком. Зонт у него огромный. Спецмодель для Международной полиции.

— Ну что, извинился?

— Извинился, — отвечает Хан за Йеспера.

— И как там, весело? — кивает Мачеек в сторону школы.

Хан мотает головой, а Йеспер поясняет:

— Поехали лучше в город. Я знаю одно место. Новое.

Трое мужчин под одним большим зонтом выходят из фокуса. Далекий перезвон бубенцов становится всё ближе, и серебряный занавес скрывает друзей из вида…

За восемь лет до того.

…пока магнитный считыватель не щелкает, опустившись на ленту, подсвеченные стрелки дрожат на двенадцати децибелах. Бит невыносимо ровный, ультрамодный — как кокаин. А может, и нет, трудно сравнивать. Бит записан здесь, в Ваасе, на одной из ее всемирно известных студий. Его написал полумифический музыкант Факкенгафф, который, предположительно, был иммигрантом из Ора́нье, диск-жокеем и музыкальным продюсером, но с тем же успехом мог быть группой людей или машиной в небе. А кокаин привезли на пиратском крейсере через неизведанную Серость. Его сделали мечтающий о революции раб с мачете в руках и надсмотрщик, охраняющий поля с карабином. Факкенгафф сделал бит, чтобы девочкам хотелось танцевать, а мальчикам — ими любоваться. Раб с мачете сделал сахарок, чтобы Ла Пута Мадре не перестрелял всю его семью. Шесть месяцев кокаин созревал на высокогорном плато И́рмала, в лучах золотого солнца. А солнце держал в бирюзовом небе мировой орел с тысячекилометровым размахом крыльев. Вот это место, где бит на полминуты как бы уходит под воду, а потом — просто невероятно! — возвращается, еще мощнее, чем прежде, нашептал Факкенгаффу на ухо сам дух разврата. У него были белые ангельские крылья, но его дыхание на виске диск-жокея, склонившегося над пультом, было обжигающе горячим и пахло корицей и первобытным злом.

Боже, как приятно немеет в носу. Боже, как хорошо это место, где бит выходит из-под воды. Так грустно. И еще круче, чем прежде. Разве я не крут?! Смотри, я на обложке — какой я крутой там, на этой обложке. Я — вертикальный столб света, а вокруг меня темнота. И всё, и больше ничего, понимаешь?

На белом кубическом диване Йеспера, за многофункциональным модульным столом, гости обмениваются впечатлениями от всемирной выставки. Звенят бокалы шампанского социализма. Йеспер танцует в одиночестве, как диковинный петух-альбинос. Из бутылки с водой в его правой руке на окна летят жемчужные капли.

За окном такси, как давно ушедшее прошлое, проплывают мимо улицы Ваасы. Огромная вороная лошадь фыркает, из ее ноздрей идет пар. Что-то сладостное прорастает в израненном сердце агента Международной полиции. Дождь утихает, и молодые люди в сумерках один за другим закрывают зонты. Знакомые названия на входах в метро. Девушка на велосипеде сворачивает в переулок, где от мокрых электрических вывесок идет пар. Поток машин отражается в окнах домов и витринах закрытых магазинов, пока мотошоссе не поднимается над пешеходными дорожками. Город мелькает сквозь просветы в каменном ограждении, и маленький мальчик в окне проезжающей кареты машет Мачееку рукой.

На Кёнигсмальмском мосту проносящиеся мимо фонари превращаются в пунктирную линию. Над водой вырастают серые очертания престижного жилого района; там был дом Тереша, когда он ребенком жил в Ваасе. Впереди, за лобовым стеклом мотокареты, начинается островная часть города, которая двадцать лет назад считалась неблагополучной. Теперь же, как объясняет Йеспер, продуманная застройка и несколько новаторских галерей превратили Эстермальм в «трендовый район».

— Ты хотел сказать, в богемно-буржуазный?

Тикает таксометр, в салоне тепло и темно. Йеспер пропускает шутку Тереша мимо ушей.

— Давай рассказывай, что там у тебя, — неожиданно прерывает Хан разговор о развитии города и воссоединении класса.

— Мне нужен проектор. Это кинопленка, я всё расскажу в «Кино».

— Тогда покажи резинку.

— Да, Йеспер, не томи, покажи резинку, покажи резиночку, — присоединяется к уговорам Тереш.

— Пожалуйста, только не начинайте снова. Я ее с собой не ношу, и вообще выбросил. У меня был очень странный период в жизни…

На лице у Хана появляется лукавая улыбка:

— Да ладно, Йеспер, не жмись!

— Да, не будь жадиной, поделись с одноклассниками!

Йеспер отворачивается к окну:

— Нет.

Минута проходит в молчании. Шорох колес по дороге, щелчок поворотника. Хан и Тереш с ухмылкой смотрят друг на друга, пока Йеспер с деланным безразличием глядит в окно. Лишь через некоторое время он снисходит до того, чтобы продолжить разговор.

— Так что ты сказал Ферсену? Что ты детектив?

— Резинка, Йеспер, резинка! Показывай!

Дизайнер покорно сует руку за пазуху полупальто Perseus Black и достает футляр для кольца.

Раньше было так хорошо, а теперь так грустно. Когда они с молодой фотохудожницей, женой проектировщика жилья, стояли у окна и разговаривали о фанк!-эстетике и футуризме, казалось, что теперь только так и будет, и так, как прежде, уже не станет никогда. Но прямо сейчас кошачий голосок из монолитных колонок в десятитысячный раз повторяет: «люблю… люблю… люблю…». Сырой, холодный утренний туман ложится на папоротники за окном. Это уже совсем не то. Это больше не про Йеспера. Просто какая-то певичка в какой-то там студии. Наверное, надо догнаться. Догонялся только что, лучше не стало. Наверное, надо еще.

Через минуту двадцатишестилетняя, только что попавшая в высшую лигу версия Йеспера де ла Гарди стоит посреди комнаты в молочно-сером свете. Рубашка кофейного цвета расстегнута, ноздри красные, а губы сердито поджаты.

— Так. Вечеринка окончена. По домам.

Его никто не слышит, Факкенгафф играет слишком громко. Внезапно наступает тишина. Головы поворачиваются. Рядом с магнитолой Стерео-8 возвышается вертикальный столб света и давит пальцем на кнопку СТОП.