Коридоры памяти

Глава первая

Жизненное пространство Димы было ограничено большой комнатой с полатями, кухней, сенями и чуланом, занимавшими полдома, жердевой изгородью огорода слева и дорогой справа, что вела к мосту через реку и дальше в село на взгорье. Белый ствол березы, белая и розовая кашка, одуванчик, частокол крапивы у изгороди, каждая травинка, каждая неровность земли, по утрам наполнявшаяся тенью, — все здесь было знакомо ему. Он выводил из сеней трехколесный велосипед и, закрыв за ним дверь, ставил у крыльца. Велосипед походил на настоящую лошадь с головой и хвостом. Дима садился в седло и объезжал свои владения. Из лошади велосипед превращался в машину, и было приятно делать вид, что она никак не могла преодолеть глубокую ямку или крутой бугорок, и знать, что она сделает это по первому его желанию.

Запретным местом был луг за березой. Там вровень с травяными берегами ползла бесконечно длинным белесым телом река и можно было утонуть. Это было все равно что провалиться в бездонную яму, в ее замкнутую глубину, оттуда нельзя было вернуться к маме, к себе домой.

Иногда к нему заглядывали девочка и мальчик. В выцветшем как занавеска платье, босиком, девочка высоко поднимала острые коленки, будто ступала по воде. С подстриженным под гребенку шаром русой головы круглый и низенький мальчик никогда не смеялся. Он появлялся всегда неожиданно и звал то к глубокой яме с норой, то к другому таинственному месту, а то и в опасное путешествие за два-три дома.

Сейчас на вид хмурый и сердитый, он подошел, постоял и объявил, что у девочек все не так, как у мальчиков.

— Пойдем посмотрим, — сказал он.

Они пошли к девочке.

— Покажи, — велел он.

Девочка послушно подняла широкий подол платьица, протянула руку книзу и развела тоненькими сиреневыми пальчиками. Запомнился бледный выпуклый как пузырь живот и бедренные косточки.

Диму не удивило сделанное открытие. Чем-то и без этого отличались мальчики и девочки.

Ничто в мире не походило одно на другое. Отдельно были мама, сестры и брат, отдельно были освещенная как экран береза и лоснившийся под солнцем луг с разливами теней. Неизвестно откуда прилетали и жундели шмели. Свистели осы. Черный блестящий жук однажды свалился с неба. Домовитый и странно самостоятельный, он укладывал под броневые щитки надкрылий прозрачно-темные стеклышки крыльев и тяжело переваливался в траве увесистым телом. Стремительно прыгал похожий на стручок гороха едва различимый в траве кузнечик. Голубыми, лиловыми, огненно-оранжевыми крыльями обмахивали низенькие поля бабочки. Всегда что-то откуда-то появлялось.

Где-то шла в о й н а. Может быть, Дима не скоро узнал бы о ней, если бы не уехал на фронт отец. Война объясняла отсутствие отца, и это было все, что сначала Дима знал о ней.

Отец забывался. Все, что было вчера, целиком переходило в новый день, позавчерашнее же как бы складывалось в сундук, на самом дне которого лежали большая белая рубашка, большие черные ботинки и большой черный костюм отца.

В короткой, выше поясницы, белой рубашке брат взбирался на подоконник, смотрел в окно на маму, выходившую на дорогу, и, изо всех сил дергая раму, ревел. Мама возвращалась, уговаривала:

— Ванечка, я скоро вернусь!

Она целовала Ванечку, он крепко обхватывал руками ее шею. Когда мама уходила, он снова взбирался на подоконник, снова изо всех сил дергал раму, снова отчаянно ревел. Прежде чем уйти совсем, мама подходила к окну со стороны палисадника, стояла круглая и красивая, во все свои голубые глаза смотрела на Ванечку снизу, приговаривала:

— Не плачь, миленький! Подержи его, успокой, Дима. Смотри тут за ними, — говорила она.

Днем они лежали на полатях, смотрели, как бегали по полу мыши, и боялись их. Он боялся как-то не совсем, догадывался, что ему, такому большому, бояться их не пристало, скидывал на пол бурок, валенок… Звери разбегались, высовывали из щелей узкие морды с блестящими остриями глаз и, наверное, сами боялись. Он слезал с полатей, храбрясь проходил по комнате, звал сестер, брата…

Вечером все стояли у окна и смотрели на дорогу.

— Ты не обижайся на них, — говорила мама. — Они еще маленькие, еще ничего не понимают.

Он видел вытянувшиеся лица и голодно блестевшие глаза сестер и брата, видел, как они набрасывались на еду, что принесла мама, и в который раз ничего не оставляли ей.

— Я не хочу, я ела, — успокаивала его мама. — Ты уже большой, ты старший, ты не сердись на них.

Быть старшим было не очень трудно. Он как бы отделял себя от сестер и брата, смотрел на них со стороны и видел, что находиться в стороне было лучше, чем быть с ними и переживать. Он заметил, что мама тоже как бы со стороны смотрела на них и не переживала, не мучилась.

Иногда он с нетерпением ожидал темноты.

— Я пойду с тобой? — спрашивал он маму.

— Пойдем, — обещала она. — Ты тоже ложись. Я тебя разбужу.

Пока сестры и брат засыпали, он притворялся спящим. Наконец мама зашевелилась и поднялась. Он тоже сразу поднялся.

— Ты не спишь! — сказала она. — Может быть, я одна схожу?

Открыли окно, выскользнули в палисадник на траву, сначала мама, потом он в подставленные ею руки, потом окно прикрыли.

Какая тишина в селе! Спали сестры и брат, спали во всех домах, мимо которых они шли в клуб. Земля, остывающая русская печь, еще грела. Хорошо было видно дорогу. Но не тишина, не тепло земли, не светившаяся в темноте дорога радовали Диму. Хорошо было просто так идти с мамой, чувствовать себя таким же, как она, и делать то же самое, что делала она.

Дима все чаще задумывался о войне. Больше всего поразило его то, что люди, оказалось, не были чем-то одним и тем же, как представлялось ему, а одни люди были с в о и, а другие ч у ж и е. Война потому и началась, что ч у ж и е напали на них. Откуда взялись эти ч у ж и е? Почему они напали?

Война шла где-то в самом центре мира. Ее тень доходила до села. Это от нее, представлялось Диме, все вокруг принимало один цвет. Помнились бесконечные сумеречные дни. Однажды он целый день смотрел на дождь, и дождь так и не кончился. Иногда небо, сплошь состоявшее из грязно-белого тумана, задевало черно намокавшие крыши. Бывало, на многие дни все погружалось в тень, но дождей не было. Отчетливо виднелось село на взгорье и дорога к нему через мост. Время тянулось и начинало звучать. Дима привыкал к тишине как к себе. В ненастье он острее чувствовал свою принадлежность к людям. Ближе и понятнее становились мама, сестры и брат.

На войне убивали. Пришло известие: погибли сестра и брат мамы — Лиза и Аркаша. Не понимая, что стряслось с мамой, настороженно-внимательно следили за нею притихшие сестры и брат. Никогда не видел такой маму и Дима. Он был озадачен, что, кроме них и отца, у мамы кто-то был еще. Кого-то еще она тоже любила. Невидимой им прежде стороной, обращенной к Лизе и Аркаше, повернулась она к ним и была неузнаваема. Она сидела за столом с покрасневшим, зареванным лицом, смотрела на мокрый скомканный платок, искала на нем сухие места.

— Мам, не плачь, — говорил ей Дима.

— Ничего, Димочка, — отвечала она и смотрела просветленно. — Я сейчас.

Но еще не однажды мама, казалось бы успокоившаяся и все забывшая, вдруг менялась в лице, как маленькая, кривила губы и, достав платок и сев за стол, беззвучно плакала.

А в селе говорили о еде, одежде и дровах. Нужно было делать все, чтобы не голодать, поддерживать тепло в оберегавшем их от непогоды доме, не мерзнуть на улице. Щепотка соды и крахмала, сахарин в пакетиках, соль, продуктовые карточки, свечи, керосин для примуса и настольной лампы — все было нужно. Каждым предметом дорожили, каждый предмет знал свое назначение и помогал жить. Обо всем этом все время говорила мама. Этим жил и как самое важное в жизни понимал Дима.

— Ты у меня умный мальчик, — сказала мама, увидев, что пол подметен и принесена из колодца вода.

Не в первый раз так сказала, погладила по голове и незаметно для сестер и брата чуть прижала к себе. Он вдруг увидел, что он хороший и все понимает, вдруг понял, что вот т а к и м х о р о ш и м и у м н ы м о н т е п е р ь б у д е т в с е в р е м я. Он будет ходить за водой и подметать полы, будет следить за сестрами и братом, просушивать одежду и обувь на печке. Если понадобится, он сможет не есть день, два, много дней подряд. Почему всем так хочется есть? Разве нельзя потерпеть?!

Сумеречное лицо, замедленные движения и особенно в темную полоску серый пиджак, наползавшие на большие черные ботинки такие же брюки в мелкий белый горошек темная рубашка с глухим воротом делали незнакомца взрослым. Но короткие примятые волосы, суженная в висках голова, тугие щеки и маленькие заплывшие глаза явно были мальчиковые.

— Костюм отца. Мамка велела, — невнятно сказал незнакомец.

— Папа на войне, — ответил Дима.

Он растерялся. Все походило на неправду: и то, что маме понадобился костюм отца, и то, что она была названа мамкой, как ни он, ни сестры, ни брат никогда не называли ее, и выжидательный взгляд незнакомца.

— Костюм. Мамка велела, — повторил незнакомец.

Его глаза показались Диме спокойными и не должны были бы обманывать. Да и откуда незнакомец мог узнать о костюме отца, если не от самой мамы? Еще не приходилось Диме кому-то не верить, и теперь он чувствовал, как легко и просто было верить и как трудно и нехорошо было не верить.

— Мама, наверное, хочет продать костюм, чтобы купить валенки или бурки? — спросил он.

Незнакомец кивнул.

Теперь Диме стало ясно все. Значит, мама нашла валенки или бурки для сестер и брата, чтобы они могли ходить в детсад зимой, и сейчас ей нужны были деньги. На деньги, вырученные за костюм, можно было купить что-нибудь еще. Например, муки. Или какой-нибудь крупы. Он уверенно снял с сундука под полатями легкое вылинявшее покрывало и поднял крышку. Он знал, что там было. Бережно перекладывая содержимое сундука, он отдал костюм склонившемуся над ним незнакомцу. Тот взял пиджак и брюки в охапку.

— Аккуратно! — недовольно сказал Дима. — Помнешь ведь!

Незнакомец послушался.

Догадавшись, что маме могли понадобиться и ботинки отца, Дима предложил взять их тоже. Его не только не удивило, что зачем-то понадобилось платье мамы, но, охотно показывая, что находилось в сундуке, он спрашивал:

— А это нужно? Это она тоже говорила взять?

— Это тоже, — сказал незнакомец, складывая отобранные вещи в покрывало.

— Лучше в простынь, — не согласился Дима.

Через несколько дней он узнал вора в милиции. Все их вещи вор продал за бесценок кочевавшим у села цыганам, денег у него почти не осталось. Как от солнца жмурясь, вор улыбался стыдившей его маме и офицеру-милиционеру с красными погонами, но не переживал, не стыдился.

Случай этот мало изменил Диму. Он по-прежнему видел себя хорошим, старательно выполнял поручения мамы, всегда хотел что-нибудь сделать еще. Он уже бывал в селе с его деревянными тротуарами, с березками, черемухами и рябинами в палисадниках, с вездесущими тропинками, не однажды был на работе у мамы. Он привык видеть себя на улицах среди взрослых, как они, знал, куда шел, как они, занят был делом. Ему было приятно узнавать односельчан. Приятно было, что его тоже узнавали. Такой же, как он, мальчик, представлялось ему, жил, наверное, вот с этой знакомой женщиной, озабоченно спешившей домой. Она узнала его и почти как родному улыбнулась.