Посылка из Полежаева

Тишка предусмотрительно промолчал.

Мария Флегонтовна перевязала посылку крест-накрест верёвкой, залила сургучом верёвочные концы и посадила на сургуч штемпель.

— Сколько с нас? — обливаясь потом, спросил Тишка.

— Посылки в Чили принимаем бесплатно, — бесцветным голосом, по-казённому, ответила Мария Флегонтовна.

— Это правильно, — важно кивнул Тишка, не зная, что ему делать дальше. Мария Флегонтовна не давала ему никакой квитанции. Но, с другой стороны, она не брала за посылку и денег, в квитанции же — Тишка знал это твёрдо — указывается комиссионный сбор, а тут никакого сбора не было — значит, и квитанция не положена.

А то, что посылки в Чили принимают бесплатно, — очень разумно, рассуждал Тишка. Народу этой угнетённой страны надо оказывать помощь — и, конечно же, тех, кто эту помощь оказывает, надо выделять из тех, кто её не оказывает: если отправляешь посылку родственникам в Москву — плати денежки, а если незнакомым, страдающим людям в Чили — отправляй бесплатно.

Но вот каждому встречному-поперечному трещать сорокой об отправляющих в Чили посылки не надо. Тишка же в этом смысле не очень надеялся на Марию Флегонтовну.

— Ну, так всё, Соколов, — сказала Мария Флегонтовна. — Посылку я приняла. И, кстати. — Она выдвинула ящик стола. — Вот тебе квитанция на письмо в Чили. А то марок наклеил с излишком, а оформлять отправление, как положено, не зашёл.

— Да я думал, не надо… Письмо в ящик бросил — и всё.

— Как это всё? — построжела она и спросила: — А чего же ты марок понаклеил на сорок восемь копеек… Неужели не знал, что до Чили надо всего на четырнадцать копеек?

— Не знал.

— А вот Люська Киселёва всё знает. На Кубу посылает — так тютелька в тютельку марки клеит. Посоветовался бы с нею…

— Да уж ладно. Пусть государству больше достанется.

Мария Флегонтовна сердито погасила вспыхнувшую на лице улыбку, углубилась в свои бумаги, будто Тишки и нет.

Тишка помялся, шмыгнул носом.

— Мария Флегонтовна, — решился он. — Вы, пожалуйста, никому про мою посылку не говорите… И про письмо тоже…

Мария Флегонтовна неулыбчиво посмотрела на него.

— Об этом можно бы и не напоминать, — строго сказала она. — Мы обязаны хранить почтовую тайну.

Тишка облегчённо вздохнул, попрощался и вышел.

Прямо-таки гора с плеч свалилась. Всё же с этой Марией дело иметь можно: сразу видно, что не учительница, допытываться ни о чём даже и не подумала.

16

Марии Прокопьевне не хотелось напоминать Тишке о стенгазете. Она всё ждала, что он сам подойдёт к ней и скажет:

— Ма-а-рия Про-о-копьевна-а, а у меня не получается ничего. Помогите, пожалуйста…

А Тишка как бурундучок — щёки раздуты, встретит её взгляд — засопит, отвернётся, начнёт ковырять ногтем парту.

Без слов ясно: ничего не вышло из пера его.

И Мария Прокопьевна подумала, что, может быть, следует пощадить детское самолюбие, сделать вид, что она о заметке забыла. Конечно же, какие из третьеклассников сочинители. Непосильное занятие для них. Хоть бы диктанты-то без ошибок писали — и то хорошо. Правда, у Тиши Соколова письмо довольно-таки грамотное. Люсе Киселёвой он в этом не уступит — не поддастся, как они говорят. А вот с тем, что она заметки может писать, а он не может, видимо, придётся ему примириться. Тут уж кому что дано. Хотя, по правде сказать, и Люсе, наверное, не дано. У тех, в кого заложен от природы талант, он прорезается рано. В каком возрасте Пушкин стихи писал? А Лермонтов? То-то и оно… Лермонтов и погиб-то двадцати семи лет. Считай, ещё юноша, а вошёл в мировую литературу.

Мария Прокопьевна смущённо махнула рукой: да что это она? Никак, великих писателей хочет вырастить из своих воспитанников? Великих музыкантов? Художников?

Выросли бы простые, хорошие люди — и за это б она должна быть признательна своей судьбе. А Мария Прокопьевна вон куда замахнулась, до каких высот захотела достать — до Пушкина, до Лермонтова…

А что? И их ведь учили учителя. Тоже, наверно, не думали, не предполагали, что ваяют души гениев, гордость нации. Вот скажите мне, кем будет Тишка? Злодеем? Гением? То-то и оно, никто не знает.

И всё же интуиция, великое предчувствие подсказывали Марии Прокопьевне, что из Тишки вырастет не злодей.

— Тиша — славный мальчик, — расстроганно улыбалась Мария Прокопьевна.

Ей почему-то вспомнилось сейчас, как они пришли к ней два года назад в первый класс. Мария Прокопьевна думала, что знает их всех — каждый же день у неё перед глазами бегали по деревне, на её глазах ссорились, при ней мирились.

А сели за парты знакомые ей мальчишки и девчонки — и она не узнавала их. В лицо-то узнавала, а в поведении многих как подменили. Кто на улице бузотёрил, тот на уроке работал обстоятельнее иных детсадовских умников. К ребятам пришлось привыкать заново, ломать старые представления о них.

На своём первом в жизни уроке им всем очень понравилось, что если тебе надо о чём-то спросить, если хочется ответить на вопрос учителя, то обязательно подними руку.

И когда Мария Прокопьевна поинтересовалась, кто плохо слышит, весь класс поднял руки. Нет, они слышали хорошо, но все хотели ответить на вопрос учительницы. И когда она их не спрашивала, не выдерживали, кричали наперебой:

— Я хорошо! Я хорошо!

Но самым невероятным было, когда Мария Прокопьевна устроила перекличку. Она взяла классный журнал и стала зачитывать по списку фамилию и имя ученика. Они ж к фамилиям не привыкли. На улице ж очень просто — Тишка, Ванька, Серёжка…

— Ребята, — предупредила Мария Прокопьевна, — я сейчас буду называть ваши фамилии, а вы вставайте и отвечайте: «Я!»

Она уже предвидела, что произойдёт неразбериха, но не ожидала такой.

— Андреев Володя…

— Я!

— Правильно. Молодец… Бураков Толя…

— Я.

Класс насторожился, каждый ждал своей очереди, глазёнки горят, рты открыты…

— Комарова Тамара…

— Я! — Люська Киселёва вскочила даже с поднятой рукой, а Комарова Тамара робко оглядывалась, недоумевая, неужели она ослышалась, неужели не её вызвали.

Дважды Люся Киселёва срывалась с места не в свою очередь, а когда Мария Прокопьевна, наконец, назвала её, она, уже утратившая к перекличке интерес, не поднялась, и, когда Мария Прокопьевна подошла к ней и сказала, что зачитала её фамилию, та пожала плечами:

— А я уже два раза вставала, — и заревела. — Я не хочу самой последней…

Мария Прокопьевна даже опешила, не зная, что делать.

Тогда Тиша Соколов предложил:

— Можно я за неё встану? — Он хмурился, и ему, видно, было жалко свою соседку. — Она пусть поревёт.

И класс поддержал его:

— Пусть Тишка встанет.

Мария Прокопьевна уступила им.

А теперь, вспоминая, улыбалась…

17

Тишка замер. Куковала кукушка. Это среди зимы-то! Она сидела то ли на крыше Серёжкина дома, то ли в липах, что росли в палисаднике.

— Кукушка, кукушка, — замирая, спросил Тишка, — сколько я годов проживу?

Кукушка с хрипотцой прокуковала всего два раза.

«Да не может быть, — вспотел Тишка. — Что я, до одиннадцати лет только и доживу?»

Он спустился под горку и повернул на тропу-прямушку.

Вода, совсем недавно поднимавшаяся из проруби, убралась, и только наледь, расползшаяся ноздреватым напаем во всю ширь реки, свидетельствовала о недавней оттепели.

Снег резал глаза своей белизной.

Тишка поднялся на взгорок, и в липах снова закуковала кукушка.

«Да не может быть… Они же улетают на юг, — удивился Тишка и всё же снова спросил: — Кукушка, кукушка, сколько годов я проживу?»

Кукушка заржала лошадью. Тишка невольно оглянулся назад. Дорога была безлюдна, и лошадей на ней тоже не было. Почти по всей деревне топились печи. Над крышами седыми жгутами мёрз неподвижный дым. Берёзы у Тишкина дома заиндевело искрились от солнца, которое высвечивало их сбоку.

Лошадь в липах всхрапнула, и Тишка, вглядевшись, увидел сойку-пересмешницу. Она, вытягивая шею, издавала звуки, напоминающие ржанье коня.

Тишка прикрикнул на неё, сойка взнялась с липы, осыпая с сучьев пыльную изморозь, и полетела, взмахивая обворожительно нарядными крыльями, в деревню, и уже с горы, издали, прилетел к Серёжкиному дому тоскливый голос кукушки.

«Всё Полежаево перебулгачит, — подумал Тишка. — Старухи скажут, светопреставление началось».

Но светопреставление началось в Полежаеве не из-за сойки. Серёжка Дресвянин сообщил, что Люська Киселёва напечатала в школьной стенгазете стихи.

— Люська? Стихи? — Тишка, расстегнувший на пальто верхнюю пуговицу, об остальных и думать забыл. — Да не может быть!

— Всё может, — сказал Серёжка и наморщил лоб, припоминая стихотворные строчки. — «Мне бы только переплыть океан…» та-та-та-та… Чего-то там… «Я бы спасла вас… Корвалан»…

— О Корвалане? — задохнулся завистью Тишка.

— В том-то и дело, о Корвалане… Даже Петя-Трёшник хвалил… И на самом деле складно написано.

Да-а, вот это Люська… Оказывается, и действительно Агния Барто растёт, поэтесса.

Тишка не дал Серёге даже позавтракать:

— Собирайся. Пойдём стенгазету читать!

— Да я же что? Я заголовки вчера рисовал, поэтому все заметки знаю.

Тишка сам ему и пальто притащил, достал с печи валенки.

— Пойдём, пойдём…

Серёгу долго упрашивать не надо — верный товарищ. Ноги в валенки сунул, нахлобучил на голову шапку, руками нырнул в рукава пальто — и готов. Побежали не наокружку, дорогой, а прямо лугами, по насту. Корка на снегу была прочная и почти нигде не продавливалась.

Пока бежали, Серёга только и успел рассказать, что никаких стихов в газете печатать не собирались, Петя-Трёшник сунул Серёжке все заметки:

— Ну, Дресвянин, начнём оформлять…

Разметили, где чего наклеивать, чего писать, и приходит Мария Прокопьевна:

— Пётр Ефимович, вы литератор, посмотрите, что это такое…

Петя-Трёшник прочитал протянутый Марией Прокопьевной листочек и ахнул:

— Да не может быть! Третьеклассница?

Мария Прокопьевна неопределённо передёрнула плечами.

— Хотя, конечно, — сказал Петя-Трёшник, — строй мысли детский. Явно, что ребёнок писал… А мышление поэтическое… Молодец! С ней надо работать.

И Петя-Трёшник тут же всучил Серёге стихотворение переписывать и рисовать к нему заголовок.

— Очень и очень своевременно, — сказал он и спросил у Марии Прокопьевны: — А она, эта Киселёва, и раньше баловалась стишками?

— Да нет, — ответила Мария Прокопьевна. — Заметку — помните? — для стенгазеты писала, а стихи показала впервые…

— Способности есть, — заключил Петя-Трёшник, и Мария Прокопьевна, довольная, ушла.

Петя-Трёшник испытующе посмотрел на Серёгу:

— А ты, Дресвянин, случайно, стихи не пишешь?

— Я-то? Да вы что, Пётр Ефимович…

— Правильно, не пиши. За душой нет ничего, не марай бумагу. Для стихов надо иметь талант… Вот у этой… у Киселёвой… что-то от бога есть…