Майкопский «Негус»

VIII

Профессиональный связист, человек с явно выраженной математической жилкой, Афанасий Никитич Курган попал в органы госбезопасности в конце войны. Как ему ни хотелось, говоря словами того времени, добить фашистского зверя в его логове, брать Берлин не пришлось. Родная дивизия обходила столицу коричневого рейха с севера, а старший лейтенант Курган мотался по Западной Украине. Терзания по поводу того, что он в «тылу», а не на фронте, окончились после внезапной и жестокой схватки с бандеровцами. Кургану не пришлось похоронить убитых в этом бою — он сам был ранен и попал в госпиталь. Старший лейтенант, как на полотне киноэкрана, все видел на беленом потолке палаты крестьянскую семью, прикрученную «бандеровскими удавками» к спинкам своих стульев. Видел растерзанное тело молодой женщины на столе; отрезанная голова ее плавала в ведре с пойлом для поросят.

Вспоминая все это, Афанасий Курган наконец-то внутренне признал правоту своего «змея-искусителя» полковника Чернышева, увидевшего в офицере-связисте «букет данных», который позволял ему делать работу, которая по зубам не всем. Он был физически очень развит, вынослив, хорошо владел украинским и польским языками. (Бабушка его была полькой, и в русской речи Афанасия Никитича чуткое ухо улавливало заложенные в раннем детстве особенности произношения: так, в слове «ресторан» у него слышалось «рестаурант».) Эти данные в сочетании с исключительным хладнокровием позволили Афанасию Никитичу успешно провести ряд смелых операций. (Сам о себе он говорил так: «Просто я умею скрывать ненависть».)

Но и в смертельно опасные игры с националистическим подпольем не дали наиграться старшему лейтенанту. Новый его шеф, полковник Донских, быстро оценил радиоматематические способности храброго офицера, и в результате Афанасий Никитич был приставлен к делу, для которого, казалось бы, его и создала природа.

Это было время бурного развития как радиотехники (рации делались все компактнее и легче), так и криптографии (науки засекречивания сообщений). В свою очередь, «холодная война» стимулировала развитие именно «шпионских» отраслей радиотехники. Так что Афанасию Никитичу Кургану скучать не приходилось. К тому времени, когда перед ним предстал Николай Шурко, майор Курган был уже признанным специалистом по радиоразведке. А в этом деле одной математической жилкой обойтись невозможно. Ведь перед Афанасием Никитичем стояла не только инженерная, но и психологическая задача. И здесь, конечно, неоценимым оказывался его фронтовой и чекистский опыт.

Шурко сразу же показался майору отнюдь не крепким орешком. Он давал подробные показания и если в чем-то путался, то, видимо, потому, что и в самом деле забыл какие-то детали своего задания. Майор готов был побожиться, что этот его подследственный не питает никакого интереса ни к радиотехнике, ни к криптографии. Но если странный шпион запамятовал какую-то малость, это могло испортить всю обедню, когда она начнется. А что она начнется, то есть что Шурко удастся склонить к работе в эфире против своих бывших хозяев, майор Курган почти не сомневался после первых же допросов. Потому еще и еще раз проходил Афанасий Никитич по всем возможным ловушкам.

И Николай вспоминал, сам удивляясь тому, как быстро вылетает у него из головы вся эта зубренная-перезубренная механика. До чего же это неинтересно, о господи! А у следователя аж глаза загорелись, когда он вспомнил еще такую условную фразу: при разговоре с базой его могли спросить: «Сколько у тебя осталось денег?» Если бы он, схваченный чекистами, работал по их принуждению, он бы ответил: «5 тысяч рублей» (или 10 или 20 тысяч — сколько им надо, он бы и назвал). Но если бы он работал в эфире свободно, он бы ответил: «5 тысяч козлов».

Николай рисовал шифровальные таблицы, показывал на изъятых у него, как ими пользоваться, разъяснял смысл пометок и условных знаков на радиоплане, отвечал на множество других вопросов по радиосвязи с Центром. Однажды на допрос пришел знакомый подполковник, опять спрашивал насчет террора.

— У меня не было заданий проводить теракты, — в который раз отвечал Николай.

— Но в тех листовках, которые вы должны были печатать с помощью изъятых у вас клише и распространять, содержатся призывы к террору. Это вы не отрицаете?

— Не отрицаю, но я таких заданий не имел.

Возвращение подполковника Бывалова к вопросу о терроре было вынужденным: «сверху» еще раз поинтересовались делом, особо вопрошая, не намеревались ли заброшенные агенты произвести теракты в День Победы. Полковник Метуков, руководивший следствием, внутренне усмехался: профессионалу достаточно было прочитать стенограммы допросов Шурко, чтобы понять, что ему предназначалась роль отнюдь не боевика, а куда более опасная, но... — то профессионалам. И он дал указание подполковнику Бывалову еще раз допросить Шурко о терроре. Оба офицера без слов понимали друг друга и безмолвно соглашались с тем, что мнение «сверху» нужно уважить.

А сами они думали уже о следующем этапе операции. Павел Данилович и его товарищи строили планы, как использовать Шурко в интересах советской контрразведки. Им виделись немалые возможности. Может быть, удастся с его помощью раскрыть внедренных энтээсовцев, сидят же они где-то по своим гнездам, как сидел до прошлого года Триммель со своей бандой. Если Шурко сохранит доверие американцев и Околовича, он, возможно, со временем получит явки здесь, на советской территории. А еще вероятнее, что к нему направят очередных «гостей», среди которых, как показывает опыт, есть и любители стрелять «от живота веером», и волки вроде Лахно, замаранные выше головы, и мастера изощренных провокаций.

И надо сделать все, чтобы они не прошли через границу, которая в этой тайной войне может пройти и через перелесок на Украине, и через болото в Литве, и через курортную суету возле Сочи. Надо их выявить и нейтрализовать. И здесь может помочь Шурко.

В начале июня 1953 года Николаю было официально предъявлено обвинение по статье 58 УК РСФСР, пункты 16, 10 и 11. Бунин и Бывалов внимательно следили, как подследственный читал текст обвинения. Предложили ему книжечку Уголовного кодекса.

— Не надо, — усмехнулся Шурко. — Я знаю, что это такое. Нас учили.

Взял ручку, твердо написал: «Смысл обвинения мне понятен. Виновным себя признаю полностью». Подписался. Рука у него не дрожала.

Вскоре после этого офицеры были вызваны к полковнику Метукову. Павел Данилович листал дело Шурко.

— Ну что, товарищи, пора подбивать бабки, — сказал он. — Давайте ответим на наш вечный вопрос — кто ты есть, Николай Карпович Шурко? Вот его самооценка, видите, я закладки сделал. Читаю. Вы, Игорь Алексеевич, просили его уточнить, что им, Шурко, двигало, когда он откликнулся на предложение Байдалакова и Околовича остаться в Западной Германии. Ответил: «Я согласился в надежде обрести оседлый образ жизни и обзавестись семьей. Однако этого не произошло. Мне предложили отправиться в школу пропагандистов». Так, далее уже о периоде энтээсовской учебы... «Среди нас преобладало настроение обреченности, каждый думал — если придется умереть, то пусть на родной земле. Жизнь за границей всем опостылела».

Майор Курган хотел было что-то вставить, но Павел Данилович жестом остановил его.

— А вот очень, очень любопытная беседа Михаила Андреевича с этим унылым, я бы сказал, шпионом:

«— На какое время рассчитано было ваше пребывание в СССР?

— Для меня возврата не было...

— Какое вознаграждение ожидали вы получить?

— Абсолютно никакого.

— Из этого следует, что вы согласились работать в силу своих политических убеждений?

— Да, так можно понимать. Но на самом деле у меня была мысль другая. Я оторвался от дома, побывал в другом мире, особенно если говорить о Марокко. Когда я туда попал, у меня было полнейшее разочарование в жизни...»

— Теперь внимательно слушайте, товарищи: «Семьей я не мог обзавестись, потому что там совершенно другие нравы, а сбиться на тот путь, на котором оказалось там большинство людей, я не хотел, а желал возвратиться на родину, но сразу сделать этого не мог, потому что много говорили о том, что кто возвращается, тех расстреливают. Я боялся.

— Но вы имели твердое намерение выполнить задание? — наседает на него наш Михаил Андреевич.

— Я этого не отрицаю, — говорит шпион.

— Ради осуществления своих антисоветских взглядов? (Следите за своей речью, товарищи, взгляды осуществить нельзя!)

— Я не знаю, какие у меня были бы взгляды после того, как я пожил бы в СССР.

— Но до этого?

— До этого — да».

Полковник Метуков закрыл папку:

— Прошу высказываться.

— Павел Данилович сделал нажим на моральный, так сказать, облик, — усмехнулся Игорь Алексеевич Бывалов. — Могу добавить, что Шурко с неохотой говорил о том, как янки возили их в мюнхенские бордели.

— Зато Лахно аж слюной закапал, когда затронули эту тему, — вставил подполковник Бунин.

— Ну, Лахно просто волк... А вот у Шурко действительно сохранилась какая-то мораль, даже, я бы сказал, порядочность. Я специально гонял его вокруг одной детали, фамилии деревенской женщины, у которой два года он просидел за печкой, — не назвал. Мне не нужна была она, но я почувствовал его волнение и стал испытывать. Устоял. Что ж, будь он у меня в роте, и в самом дело можно было бы вписать в характеристику — «морально устойчив».

— Человек он, безусловно, слабый, — подал голос майор Курган. — Но уж точно не злодей. Как-то он сказал, что при приземлении у него мелькнула мысль: зарыть рацию и все прочее, махнуть в Сибирь и затеряться в каком-нибудь лесничестве, только по дороге вставить золотые зубы — у них у всех по тридцать монет... но это к слову. Я предлагаю, товарищ полковник, немедленно предложить ему работать на нас. Соображения по радиоигре я готов представить завтра.

— Я больше всех работал с Шурко. — Подполковник Бунин говорил как всегда неторопливо, четко выговаривая слова. (Однажды на фронте был у него из-за этого казус, который мог весьма неприятно кончиться: бдительный часовой, вчерашний студент-филолог МГУ, принял его за иностранца...) — Пришел я к однозначному выводу: это просто слабый человек. Но слабый по меркам нашего нелегкого времени, по меркам войны. Вы представляете, товарищи, если бы такой вот Шурко не был мобилизован в армию, а остался бы, как говорится, ковать в тылу оружие победы? Ну, гимнастерки шить, хлеб сеять... Убежден, он был бы очень хорошим, добросовестным работником.

Полковник Метуков поморщился:

— Эк вы куда хватили, Михаил Андреевич! Звучит красиво, но совершенно нереально. Когда идет призыв, некогда с каждым по отдельности разбираться, в душу влезать. А вот долг свой выполнять, особенно когда Отечество в опасности, обязаны все, независимо от личных склонностей...

— Я понимаю, Павел Данилович. Конечно, это для нас непозволительная роскошь — индивидуальный анализ. Как говорится, наше суровое время не позволяет. Мы, однако, обязаны выявить истинную природу человека и на этой основе строить свои расчеты. Любой человек способен больше сделать, если он стоит на своих двоих. Именно — на своих...