Майкопский «Негус»

VI

Николай Шурко, разумеется, ничего не увидел во время отнюдь не комфортабельного полета. Оставалось лишь невесело размышлять. Приключения, пропади они пропадом, продолжались, и чем дальше, тем страшней. Вот и попал ты в Москву, Коля, усмехался он про себя, первый раз в жизни попал и, может быть, в самом ее конце. В наручниках. Иллюминаторы заклеены. И повезут наверняка в черном-черном «вороне» без окон и щелей, так что и не увидеть столицы.

Действительно, Москвы он не увидел, но в его изоляции была все же допущена промашка, он услышал отрывок радиопередачи, из которой понял, что сегодня 30 апреля. Завтра, стало быть, Первомай. На шпионов праздник не распространяется, но хорошо хоть допросов не будет.

По приезде его свели в душ, побрили, покормили и немедленно вызвали на допрос. Два офицера (это были подполковник Бунин и подполковник Бывалов) и стенографистка. Николай рассчитывал, что в праздничный вечер следователи уйдут с работы пораньше, но эти двое, видимо, показывали начальству служебное рвение и никуда не торопились. А может быть, просто не хотят идти домой, чтобы жены не заставили что-нибудь делать по хозяйству перед праздником?

И первые же вопросы показали, что все опять начнется с самого начала.

— Назовите ваше подлинное имя.

— Шурко Николай Карпович, 1921 года рождения...

— Отвечайте только на поставленный вопрос. Шурко? Но у вас изъят паспорт, где значится Николай Иванович Груша.

— Паспорт поддельный. Моя настоящая фамилия — Шурко.

— У вас изъяты трудовая книжка, военный билет, справка об освобождении из заключения, удостоверение сотрудника Московского управления госбезопасности на фамилию Груша, в то же время командировочное удостоверение сотрудника госбезопасности на фамилию Нечаев Юрий Аркадьевич. Почему не на фамилию Груша, как все остальные документы?

— Нас учили, что советские офицеры госбезопасности ездят в командировки под чужими фамилиями.

— Где вас этому учили?

Николай тоскливо вздохнул — опять двадцать пять! — понурясь, ответил:

— Я учился в шпионской школе НТС в Бад-Висзее под Мюнхеном в Западной Германии. По заданию НТС я заброшен в Советский Союз.

— Как вы оказались в этой школе?

Николай исподлобья взглянул на чекистов:

— Я уже показывал об этом.

— Отвечайте на вопрос.

Вздохнув, Николай начал рассказывать. Прервали его только раз, уточняя, подвергалась ли раскулачиванию или иным репрессиям его семья. Да еще спросили про товарищей по Иркутскому университету. Поколебавшись, Николай ответил, что за давностью лет ни одной фамилии не помнит. Больше всего ему не хотелось называть имя той девушки, с которой он собирался танцевать «Брызги шампанского», встречая новый, 1940 год. Имя ее он помнил хорошо. Следователи внимательно смотрели на него, но лица их оставались бесстрастными.

Не изменилось их выражение и тогда, когда Николай стал рассказывать о плене. А сам он после первых же фраз взмок. Надо было ждать вопросов о РОА, но тогда сразу начинала трещать версия, которую он представил краснодарскому подполковнику. И Николай сам ее порушил:

— Ранее я умолчал о том, что был в армии предателя Власова... Я боялся... Сейчас я хочу дать правдивые показания.

Чекисты поощрительно закивали. Николай начал с того, что завербовал его в РОА поручик Листоподольский и было это в лагере военнопленных в Орше. Но его вернули назад, попросив подробно и последовательно изложить все события между пленением и поступлением во власовскую армию. И Николай махнул рукой и рассказал все, как было.

А было совсем не так, как он излагал в Краснодаре, перечисляя цепь побегов и поимок, между которыми три-четыре месяца он укрывался в деревнях. На самом-то деле он бежал из плена один раз, осенью сорок первого, и укрывался в деревне Двуполяны Смоленской области два года без малого. Рассказал, как тяжело заболел в начале сорок второго и его свезли в райцентр Красное, в больницу, а после лечения он вернулся в ту же деревню.

Здесь, на Лубянке, все это выглядело довольно-таки скверно. Два года жил на оккупированной территории, даже лечился в больнице, содержащейся управой. Между тем в Красном был страшный лагерь, где военнопленные мерли, как мухи. Кругом действовали многочисленные партизанские отряды, не дававшие покоя немцам. Но он, сержант Шурко, немцев, видно, не беспокоил, раз они его не трогали. А взяли его с теплой печки только перед приходом советских воинов-освободителей, да и то не немцы взяли, а полицаи. Николай все признал, все рассказал, не назвал только имя хозяйки, хотя следователи и допытывались, как в прошлом году Околович. Здесь, конечно, нельзя было отшутиться (я, мол, всех баб Машками зову), и он выдал такую версию: имена нарочно не назывались, чтобы в случае чего сказать — только что, дескать, появился. Следователи заходили и так и эдак, но не назвал ее имени Николай.

Допрос кончился за полночь. «Прочтите протокол, распишитесь». Махнул рукой, подписал, не читая. Устал. Конвой. «Руки за спину. Идите. Прямо. Налево. Направо. Прямо...» Заснул как убитый. Разбудили, почудилось, очень быстро. «На допрос!» Мать-перемать, сегодня же Первое мая?

Для допроса в праздничный день были серьезные основания. Из Тернополя пришло сообщение: автоматной очередью убит младший лейтенант МВД, невоевавший мальчишка, направлявшийся в краткосрочный отпуск — навестить тяжелобольного отца. Похищены документы, часы и деньги не тронуты. Бандеровское охвостье или выпускники школы в Бад-Висзее добывают подлинные документы?

Не было гарантий, что выловлены все парашютисты. Ведь и сам Лахно не знал, сколько человек забрасывалось вместе с ним. Возможно, их было не двое, а больше. Судя по описаниям, самолет подходил для достаточно крупных десантных операций. И был он, по словам Лахно, разгорожен «на закутки». И пограничники могли прохлопать еще один самолет. И пешим ходом кто-то мог перейти границу. Да и внедренные ранее энтээсовцы, может быть, оставшиеся со времен войны на оккупированной территории, могли расконсервироваться по сигналу радиостанции НТС о начале «жаркого лета».

Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее Бунина и Бывалова снова и снова варьировать вопросы о терактах и планах на Первомай.

О захвате энтээсовцев было доложено «на самый-самый верх», то есть Берии (никто ведь во всем министерстве не знал, что оставалось лишь несколько недель до конца карьеры могущественного Лаврентия Павловича). И «с очень большого верха» позвонил порученец и передал полковнику Метукову рекомендацию обратить внимание на то, что заброска вооруженных террористов произведена накануне Первомая, и передал мнение, что, видимо, на праздник запланировано было проведение терактов.

Однако задержанные категорически отрицали какую-либо связь между временем своей заброски и праздничной датой. Отрицали они и получение ими заданий по проведению террористических акций. Оружие, по их уверениям, предназначалось лишь для самообороны или самоубийства. Между тем Лахно показал: американец «Володя», специалист по фальшивкам, рекомендовал любой ценой добыть настоящие советские документы, не особенно надеясь на качество своей продукции.

Следователь, разумеется, не пропустил мимо ушей это «любой ценой», и Лахно признал, что обзаведению надежными документами «Володя», другой американец, Холлидей, и один из руководителей НТС, Околович, придавали такое большое значение, что рекомендовали, не колеблясь, убивать ради этого. Шурко и Кулеминову были заданы вопросы об этом, и получены такие же ответы.

И Метуков, и Бунин, и Бывалов склонны были в основном верить в правдивость показаний Шурко и Кулеминова. Особый интерес вызывал у них Николай. Чекисты знали, что Околович хитер и опытен. Ставя себя на его место, они приходили к выводу, что не давали бы Шурко заданий по террору. Основываясь на всей имеющейся у него информации о питомцах школы в Бад-Висзее, Метуков заключил, что Шурко был самый грамотный и спокойный из всех. Конечно, полковник отдавал себе отчет, что информация эта далеко не полная, но все же и немалая. Он запросил по отдельности мнения Бунина и Бывалова и получил тот же ответ.

Да, Шурко, видимо, не врет, когда говорит, что предназначен для длительного пребывания в СССР и регулярной связи с центром. Похоже, он действительно не имел заданий по терактам. Нерационально бросать на подобные дела таких грамотных, уравновешенных людей. Но какое задание было у Дика? И у других, схватка с которыми еще предстоит? Разве не вероятно предположение руководства, что НТС захочет провести какую-нибудь «эффектную» акцию? Ну не в Первомай, так в День Победы! Ведь при всем при том апрель не самое лучшее время для высадки. Летом и леса гуще, и больше ездит неорганизованного люда — «дикарей» — в отпуск, студентов на каникулы, просто к родне в гости. Нельзя промахнуться!

Когда напряженность, связанная с захватом Дика, спала, офицеры снова собрались в кабинете Павла Даниловича Метукова за цейлонским чаем.

— Пора перейти к следующему этапу в разработке «майкопской парочки», — сказал полковник. — Давайте бегло оглядим картину. Как пока мы их представляем. И в каком направлении нам действовать. Только давайте рассмотрим их по отдельности. Начнем с Шурко. Вам слово, Михаил Андреевич.

И подполковник Бунин стал «набрасывать общую картину».

Сначала Шурко предстал в образе «офицера революции», посланца НТС. Цель — вести агитационную работу, выявлять антисоветские организации и ставить их на службу энтээсовской «национальной революции». Особое внимание уделять исправительно-трудовым лагерям (это горючий материал для борьбы с властью КПСС, наставляли его в НТС) и армии (установка НТС — готовить силами армии восстание против партии). Вербовать людей в НТС, прежде всего интеллигенцию. Готовить явки для встречи и укрытия энтээсовцев, которых будут забрасывать в страну. Связь с центром — шифрованными письмами на конспиративные адреса в разных странах Западной Европы и по радио. Радиостанция НТС «Свободная Россия» будет передавать сообщения. Его позывные — «Негус». Обосноваться должен в Подмосковье

— Пока ни слова об американцах, — усмехнулся Метуков.

— В том-то и дело, Павел Данилович. Но от этого же не уйти. Стал прижимать его, тут мне здорово Игорь Алексеевич помог, — подполковник Бунин рассмеялся. — Я по его модели и сделал.

Метуков повернулся к Бывалову:

— Рассказывайте, что за шутки.

— Да с моим «Графом» (это позывной Кулеминова на «Свободной России») примерно так же шло. Ну, он помоложе, грамоты поменьше, но шустрый. Я его подвел к ответу и в лоб: «Признаете себя американским шпионом?» Тот: «Нет, я не американский, я простой энтээсовец, Америку не признаю». Ну, тут я засмеялся, дал условный знак Ирине, стенографистке, она тоже в смех — девка ушлая, ей бы на сцену. А «Граф» аж рот разинул от неожиданности.

— И вот мы так же сыграли с «Негусом», — продолжил свой доклад подполковник Бунин.

— Каков эффект?

— Думаю, в точку попали. Мне показалось... Да, пожалуй, так. Мне показалось, что Шурко обиделся. Понимаете, в чем парадокс? Сидит он у нас во внутренней тюрьме, знает, что статья у него пятьдесят восьмая, и чем это грозит — знает. Наверное, если б его ударили, он бы не так обиделся. А тут его задело. Он как-то изменился после этого и стал показывать о связи НТС с американцами, о том, что он, по его словам, «двойной агент», о заданиях американцев по шпионажу. Повторяю, товарищи, его что-то сильно задело. Это что-то может стать ключом к нему... Знаете, у меня такое впечатление, что Шурко в большой тоске. И затосковал он не тогда, когда попал к нам, а гораздо раньше. Я не понимаю, психологически не понимаю, почему он оказался здесь. Профессиональный шпионаж ему, судя по всему, не подходит. Почему он не уехал из Марокко в Канаду?