Майкопский «Негус»

XI

Николай и Михаил увиделись через три с лишним года, когда их возможности как подставных «резидентов» и «опор» энтээсовского «каркаса» были исчерпаны. Михаил Андреевич Бунин, теперь уже полковник, встретил их в приемной Комитета госбезопасности.

— Ну что, товарищи, — сказал после первых приветствий Михаил Андреевич. — Интересуют вас последние новости об НТС?

— Век бы я их не знал! — вырвалось у Николая, но Михаил сказал, что было бы любопытно послушать.

— Помните берлинские события в июне пятьдесят третьего? — начал полковник. — Тогда в Западном Берлине сидел Редлих с целым отрядом, готовился к походу на Москву. Да, на Москву, через Варшаву, Минск, Смоленск. Такой вот Наполеончик... Но поехать пришлось совсем в другое место — на Тайвань. Там всякими гадостями занимался. Наш танкер «Туапсе» захватили тогда чанкайшисты...

— Писали в газетах, — вставил Михаил.

— Верно. Не писали, как Редлих носился с планами географического размена между США и Советским Союзом.

— Как это? — удивился Николай.

— Предлагал, понимаешь, сменять Кавказ на Аляску. Да... около двух лет пробыл Редлих на Дальнем Востоке, а потом опять всплыл во Франкфурте. К тому времени руководство НТС сменилось. Уже давно, еще в ваше, так сказать, время шла грызня между Байдалаковым и Поремским. У каждого, как водится, свои прихлебатели.

— Что-то я не замечал, — сказал Николай.

— Где уж тебе заметить, Коля! — засмеялся полковник. — Зато я заметил, причем, скажу без похвальбы, с самого начала, что не лежит у тебя душа ко всем ихним делам. И никогда не лежала. Швыряло тебя, как щепку, по волнам большой политики (Николай даже вздрогнул — Михаил Андреевич вслух произнес слова, которые он столь часто употреблял в своих молчаливых разговорах сам с собой). Ну ладно, не о тебе сейчас речь... Так вот, к пятьдесят пятому году четко сложились две группы: Байдалаков, при нем ваш знакомый Поздеев, а также Тенсон, Шютц, кое-кто еще. За Поремского стали Околович, Артемов, Редлих в его пользу голос из Азии подавал...

— Ну ясно, эти и победили! — не удержался Михаил. — Эти покрепче.

— Не спеши, не крепость решала... Сначала байдалаковцы отказались пускать противную фракцию в главную контору. Но побили байдалаковцев. В прямом смысле слова. По мордасам кулачищами решили политический, в кавычках, спор. Но — заметьте! — били их не только ребята Поремского, но и американцы. Поремский сумел заявить себя их человеком. Вот в чем соль.

— Все они там одним миром мазаны! — опять не удержался Михаил. — Простите за выражение, прямо как шлюхи за клиента дерутся!

Полковник Бунин продолжил: «После драки всю документацию НТС, весь архив, перетащили в «Посев». Издательство давно уже было оплотом Поремского. Ну, а Байдалакова с компанией исключили из НТС с формулировкой — «за измену делу солидаризма». А дело в американцах. Они взяли на себя содержание энтээсовского аппарата, им невыгоден Байдалаков, запятнанный службой Гитлеру».

— Артемов разве не служил? — воскликнул Кулеминов. — Редлих разве не служил? Все они там. Да сам Поремский в Берлине у Геббельса шестерил!

— Фасад, фасад! Можно перед общественностью отчитаться: так, мол и так, фашиста Байдалакова прогнали, значит, все о’кей...

Михаил оживленно беседовал с полковником, а Николай вспоминал новогоднюю пирушку в Касабланке, свою первую встречу с Байдалаковым. Как поразил тогда его, простака, Виктор Михайлович! Как искренне говорил он, что русской молодежи грех обзаводиться уютными домиками-садиками, надо поднимать Россию на свержение большевистской власти. Из наших ячеек-молекул мы создадим каркас... Мы нарастим силы... Армия восстанет... Сталину придется, как некогда Ленину, эмигрировать в Швейцарию, если, конечно, он не погибнет в пламени национальной революции...

— Вот и пришлось Байдалакову, чтоб не мозолить глаза, умотать в Америку. Так сказать, податься еще в одну эмиграцию.

— Чтоб он сдох! — энергично заявил Кулеминов, а Шурко кивнул головой в знак согласия.

Полковник Бунин засмеялся:

— Ай-ай-ай, мужики, что ж вы так его? Благодарны ведь оба вы должны быть Виктору-то Михайловичу. Да, да, благодарны. Не поняли? Давайте считать. Если бы не предложение Байдалакова поехать в Европу, что бы с вами стало? Убежден, вы бы не стали гнить в Африке, умотали бы куда-нибудь в Канаду. А оттуда, считай, возврата нет. Вот какая диалектика получается... Коля-то наверняка бы уже многодетным канадцем сделался, а ты, Миша, может, еще по ихним девкам бегал — я тебя знаю...

— Девки в прошлом, товарищ полковник! — Михаил достал из бумажника фотографию симпатичной девчушки. — Дочка. Наташа. Наталья Михайловна, пятьдесят шестого года рождения, гражданка СССР.

— Дети — это хорошо, — сказал полковник. — У меня четверо. Знаешь, нам, русским, надо иметь много детей. Столько нашего брата война унесла, надо нацию восстанавливать...

Николай подумал, что не только война побила нацию, но и свои руку приложили. Был уже пятьдесят седьмой год, после двадцатого съезда вошли в обиход такие немыслимые раньше слова, как необоснованные репрессии, культ личности, произвол карательных органов. Но вслух Николай ничего не сказал. И не потому, что опасался говорить такое здесь, в приемной КГБ на Кузнецком мосту (чего ему, Николаю Шурко, теперь опасаться?), а потому, что боялся ненароком задеть Михаила Андреевича. А Николай был тверд в своем убеждении, что полковник Бунин к необоснованным репрессиям никакого отношения не имеет. Другое у него дело в жизни. Такое тяжкое и такое нужное дело. И Николай спросил о знакомых офицерах.

— Афанасий Никитич в командировке, — ответил чекист, умолчав о том, что майор Курган находится за рубежом, — а Игорь Алексеевич умер.

— Как умер?

— До срока и нелепо, — вздохнул Михаил Андреевич. — Было ему сорок четыре года. Но — шестнадцать ранений, а от всех перегрузок — сердце. Умер в метро, в час пик. Так его, мертвого, и вынесла толпа на станцию «Площадь Революции»... Получасом позже — здесь, в здании комитета, спасли бы, может быть, врач бы добежал... Не так умер, конечно, как в книгах герои умирают. Но мы-то с вами знаем жизнь и смерть не по книгам...

Помолчав, перешли к деловой части разговора. Полковник Бунин собрал своих бывших «подопечных» потому, что МИД задумал провести пресс-конференцию для советских и главным образом зарубежных корреспондентов и широко поведать миру об антисоветской деятельности НТС. И чекистов попросили найти и подготовить бывших энтээсовцев — люди это были в основном неискушенные, а встреча им предстояла с зубастыми западными журналистами. Полковник Бунин посмеивался: не робейте, мужики, вспомните, как в Бад-Висзее вас Балмашев обучал риторике — и шпарьте. Правда-матка, она сильней всего, буржуазные акулы только пасти свои зубастые разинут.

Никакого желания не было у Николая идти на пресс-конференцию, но надо, так надо. А будь малейшая возможность уклониться, он бы уклонился. За годы, прошедшие после выхода из тюрьмы, он полностью вошел в советскую жизнь и трезво представлял, как выглядят его хождения по мукам в глазах окружающих. Он понимал, что его помощь чекистам, участие в радиоигре «Кубань» избавили его от наказания, но отнюдь не сделали героем. И если подвести баланс его жизни с 1939 по 1953 год, получится минус. Конечно, просчеты генералов, конечно, как еще в сорок пятом Сталин говорил, «были и у нашего правительства ошибки», а теперь, в пятьдесят седьмом, выясняется, что и сам он кое-чего упустил... Всё так, но он-то лично, сержант Шурко, навоевал с гулькин хвост. Пожалуй, не оправдал и харчей, что съел в армии. Ни одного фрица не убил, не ранил, в плен не взял, даже матчасти фашистской ущерба не нанес. Два года просидел, как таракан, в теплой щели за печкой у сдобной хозяйки в деревне Двуполяны. Связаться с партизанами никаких попыток не делал. Вступил во власовскую армию. Правда, не воевал и там — в том смысле, что не стрелял. Никого не убил, не ранил из своих, из красноармейцев. Но чистил сапоги тому, кто занимал не последнее место в РОА (пес его знает, где он теперь, этот подполковник Коровин)... Учился на курсах пропагандистов РОА, несколько раз выступал потом с докладами. Что за доклады — спрашивать излишне. Было? Было. Теперь-то Николай хорошо знает, что слово «власовец» в русском языке — ругательство. А потом что? «Выучился на шпиона»? Готовился к тому, чтобы подглядывать за аэродромами, чтобы печатать листовки, настраивающие народ против Советской власти, чтобы собирать базарные сплетни для «компромата» и «тормозить умников» в своей стране? Этого не произошло, но по твоей ли воле? А если бы американский летчик без ошибки сбросил Поля и Боба? Когда бы он, Николай, решился пойти с повинной и решился бы? И еще — представилась ему вся припавшая к телевизорам женина родня, все соседи, сослуживцы, знакомые... Ведь почти никто не знал о его прошлом.

Вот что мутило душу Николаю, когда он думал о предстоящей пресс-конференции. Но потом решил, что все равно, рано или поздно, исповеди и покаяния не избежать и что честный рассказ обо всем им пережитом послужит наглядным уроком — вот что бывает с человеком, когда он становится на путь измены. Николай решил, не жалея себя, откровенно рассказать, какой глупостью оказались расчеты НТС на какое-то «сочувствие русского народа идеалам солидаризма». Рассказать, как лесорубы, заглянув в брошюрку Поремского, приняли ее за фашистские листовки, Правильно, политически грамотно рассудили те рабочие, что задержали Шурко и Кулеминова в самом начале их шпионской карьеры.

Но все равно пресс-конференция оказалась тягостным испытанием для Николая. Не по нему все это было — яркий свет, нацеленные на него кинокамеры, бесцеремонные западные репортеры, которые требовали доказательств, что представленные им люди — в самом деле бывшие шпионы, а не подставные лица.

Случилась, однако, и приятная неожиданность. Николай встретил двух своих старых «камрадов» — Адама Новикова и Константина Хмельницкого. Причем появление скромного Адама вызвало большой интерес, потому что в свое время энтээсовская газета «Посев», признав факт засылки этого агента в Советский Союз, сообщила о его расстреле «на Лубянке». А теперь бывший Джо не то что живой, но как будто даже и помолодевший, выступал перед журналистами.

Гвоздем же программы было, конечно, сообщение Айка, то есть Хмельницкого. Оказалось, что Хмельницкий до самого последнего времени вел с Центром радиоигру под контролем КГБ. Николай был искренне рад тому, что ошибался, считая Константина злобным антисоветчиком, способным на любое преступление. Впрочем, это могло быть и маской Константина там, в Бад-Висзее, да и человек способен чему-то научиться...

— Последний раз, — говорил Константин Хмельницкий, — у меня был сеанс связи 30 декабря 1956 года. Вот какое я от них получил распоряжение: «Осмотри самолеты на аэродроме Брянска, сообщи большие номера на хвостах, отдельно бомбардировщиков, отдельно истребителей. Кого еще подобрал для нашей работы? Сообщи данные. Храни тебя Бог».

Под смех советских корреспондентов (западные журналисты, конечно, не смеялись) Константин закончил свою речь такими словами: