Терапия

часть 2

Я ни разу не опоздал на работу за двенадцать лет. Мне нравится приходить в стерильно белое помещение больницы и надевать свою лимонную мантию.

Находясь в палате с психически неуравновешенными пациентами, я втайне ликую.

Я рад тому, что на мне надета эта лимонная мантия, дающая власть над происходящим. Дарящая иллюзию контроля и гарант того, что я сам не сумасшедший. Что я всё ещё успешно притворяюсь нормальным.

После того, как Люциуса признали недееспособным, мать была только рада моему выбору профессии. Помочь ему я, однако, не успел. В Азкабане рассудок отца окончательно помутился. Когда то, что от него осталось, наконец выпустили, он перестал реагировать даже на нас с матерью. А затем приказал домовому эльфу принести ему клинковую бритву, чтобы побриться.

Никогда не думал, что при отсутствии палочки Люциус решится свести счёты с жизнью столь немагическим способом. Никогда не думал, что мой отец способен убить себя.

После этого случая проблемам душевного благосостояния волшебников стали уделять гораздо больше внимания. По иронии судьбы смерть Люциуса Малфоя помогла Драко Малфою стать влиятельнейшим колдомедиком в вопросах психического состояния магов.

По еще большей иронии мне пришлось выучиться в маггловском университете ввиду отсутствия их аналогов в волшебном мире.

* * *

Сиделка приходит ежедневно, как и Малфой. Тучная, до тошноты приветливо улыбающаяся ведьма готовит тебе еду, меняет постель, проветривает комнаты и говорит, что всё будет хорошо. Ты никогда не думала, что можно не хотеть просыпаться.

Самодовольный белобрысый обманщик решил не отправлять тебя в Мунго, и стоило бы быть благодарной за это, но тебе всё равно. Тебе почти страшно от того, что тебя не волнует реакция окружающих на твоё состояние. Почти. Тебя должно было бы беспокоить, что Малфой врёт о том, что он доктор, но даже это кажется неважным.

Тебе не хочется вставать с постели, не хочется есть. Не хочется думать и, что самое отвратительное, не хочется читать. Даже для удовольствия.

Часами ты лежишь, прокручивая в голове воспоминания о собственной жизни, пытаясь осознать, когда именно всё пошло не так. Выхватить тот самый роковой момент из калейдоскопа событий. Стараясь вспомнить и понять, почему тебе не важно, что Роза рано или поздно узнает о твоём состоянии. Может, потому, что ты никогда её не хотела? Вряд ли послеродовая депрессия способна случиться с женщиной спустя почти пятнадцать лет после родов. Надо будет спросить у Малфоя. Наверняка его поставит в тупик терминология и ему придётся признаться, что он лжёт.

Прямо сейчас, когда терять, кажется, нечего, уже не страшно признаться самой себе в том, что ты не хотела выходить замуж, не хотела рожать Роуз и не собиралась торчать на государственной работе без малого семнадцать лет.

Ты уже давно была бесполезной, разница лишь в том, что ты наконец призналась себе в этом. И вот, признавшись, обнаружила, что не поменялось ровным счётом ничего.

Кажется, когда Гарри пьяной вытаскивал тебя из душевой несколько недель назад, ты полезла его целовать. Словно это должно было отвратить его от тебя. Словно это могло бы исправить факт того, что ты связала жизнь не с тем из своих друзей.

Ногти больно вжимаются в ладони оттого, что ты признаёшься себе и в этом. Ты хотела, чтоб он ответил тебе тогда, хотела, чтобы ему тоже стало тошно от самого себя. Хотела стать ему противной настолько, насколько противна себе уже несколько лет.

Насколько, должно быть, противна Рону и насколько была бы противна Джинни, узнай она о твоём поступке.

Поступки… Как забавно. Ты не совершала вообще никаких поступков с тех пор, как закончилась война. Плыла по течению, не принимая никаких решений. Действуя по инерции, выбирая путь наименьшего сопротивления. И к чему это привело?

Мерлин, ты так снисходительно относилась к Рону в уверенности, что он никуда не денется. Что это ты его терпишь. Не он тебя.

* * *

— Я думал, мы договорились, — за несколько дней моих визитов она настолько привыкла к моему присутствию, что теперь даже не встаёт с постели, когда я прихожу. Лишь с трудом фокусирует взгляд. — Ты ешь, позволяешь сиделке мыть себя и убирать здесь, а я не отправляю тебя в Мунго, где всё это делали бы насильно.

Я тянул с прописыванием ей зелий в надежде, что само моё присутствие окажется достаточно раздражающим фактором, чтобы она смогла постепенно вернуться в норму. Видимо, я недооцениваю людей, которых, как мне казалось, когда-то знал.

Сначала отца, теперь Грейнджер. Забавно, но её состояние доставляет мне едва различимый оттенок мрачного удовольствия. Словно её апатия — это компенсация за всё, что довелось пережить отцу. Чертовски глупо, конечно, если учесть её с Поттером показания в пользу всей нашей семьи сразу после войны. Чертовски глупо, если учесть, что отец едва не убил Грейнджер в её шестнадцать.

— Зачем это тебе? — еле шевелит чуть пересохшими губами, вырывая меня из раздумий о прошлом. — Ты же не врач, Малфой… Что ты забыл в моей спальне?

Как же я заебался повторять о своей степени доктора маггловской психологии. Как устал разжёвывать ей о сертификате соответствия, выданном министром Кингсли. Заранее ненавижу себя за то, что сейчас сделаю, но всё же не успеваю сдержаться. Слишком велик соблазн.

Я присаживаюсь на её кровать и смотрю прямо в глаза, приближая лицо максимально близко:

— Всё так, Грейнджер. Я не врач. Не колдомедик. Меня здесь вообще нет. Я лишь плод твоего больного воображения, как и этот дом, как твой неудавшийся брак. Как твоя жалкая жизнь.

Затем я смеюсь, завидев, как одинокая слеза скатывается по её левой щеке. Грейнджер так и не двигается. Даже не вытирает рукой солёную влагу с лица, силясь понять, что именно я только что сказал ей.

Я проявил слабость и тем самым отдалил её выздоровление. Завтра же начну выдавать ей зелье. Нужно не забыть выписать рецепт через лабораторию в Мунго.

— Почему ты? — дыхание её постепенно выравнивается, слёз больше нет. Интересно, она сосчитала до десяти, чтобы успокоиться, или ей и правда настолько безразлично происходящее?

— А вот это уже не ко мне вопрос, грязнокровка. Я же в твоей башке, верно? Вот ты и поищи ответ в закоулках своего хвалёного разума. Почему не воображаемый Уизли помогает тебе пережить сложности после развода, а именно я, м? Может, глубоко в подсознании ты меня хочешь? В амплуа доктора и в этой самой спальне, как тебе такое предположение?

Внезапно она начинает громко смеяться. Почти пугающе. Может, меня бы даже кольнуло самолюбие в ответ на этот практически сумасшедший хохот, но оказывается, не мысль о сексе со мной её так позабавила.

— Ты — не моя фантазия, змеёныш. Будь ты и правда в моей голове, то знал бы, что я не из-за развода в таком состоянии.

— В каком ты состоянии, Грейнджер?

Как же я устал. Неожиданно я понимаю, что возможно испортил не всё. Если, раздраконивая её, можно будет вывести апатичную суку на разговор — ещё не всё потеряно.

— Если ты и верно колдомедик, сам догадайся. Не можешь? Это потому что ты чёртов лжец.

— Биполярное расстройство, — говорю я, едва растягивая гласные и наслаждаясь тем, как остатки веселья шелухой облетают с её лица. — Раздвоение личности. Обсессивный синдром. Я знаю все эти слова, потому что и ты их знаешь, верно, Грейнджер? И мы оба знаем, что я не обязательно должен разделять твои тупые убеждения, чтобы быть в твоей голове.

Я трансгрессирую к себе в кабинет и со злостью бью кулаком по дубовой поверхности рабочего стола. Какого хера я удумал спорить с ней? Она всего лишь пациентка. Я должен помочь ей, а не убеждать в том, что она ещё сумасшедшей, чем есть на самом деле. Какого хера?