Он увидел

— Можно связать, если хотите.

Григорьев уперся в него дикими глазами:

— Связать? Связать руки? Ей?

— Так делают, — слегка отступил Самсонов. — Чтобы все лежали одинаково.

— Нет, — сказал Григорьев, странно дергаясь лицом, а может, усмехаясь. — Спасибо, нет.

Они взяли гроб и осторожно стали подниматься по лестнице, а Санька несла за ними крышку. Выйдя в ослепительный полдень, они замешкались, не зная, что же теперь дальше, а Санька сказала, что нужно к общежитию, вчера договорились, что поставят в красном уголке, она и цветов собрала туда из всех комнат и стол накрыла черным, у нее отрез был на длинное пальто, и пластинки подобрала — Шопен и Моцарт, пусть девчонки поплачут.

Она говорила торопливо, боясь, что ее перебьют и не дадут досказать, как устроится все в красном уголке необходимо и благородно. У Григорьева и в самом деле выразилось сомнение в лице, но Самсонов поддержал Саньку: надо же другим проститься с покойницей — и работали вместе, и жили, всегда так делается, не Люди мы, что ли.

Подняли гроб на машину, пришлось накрыть крышкой, потому что иначе не получалось, и повернули к общежитию, это было недалеко. Самсонов ехал медленно — и дорога в ухабах, и положено, лицо его строго подобралось, взгляд ушел вдаль, и Санька, сидевшая рядом с ним, тоже подобралась и выпрямилась, стала тоненькой и скорбной, и черный кружевной шарфик на голове, вчера же, видимо, и купленный, еще коробившийся от новизны, кидал благородные тени на ее совсем побелевшее лицо.

Григорьев же не мог отделаться от ощущения стыда и неловкости, которые всегда возникали в нем, когда приходилось чего-то требовать для себя. Вот и сейчас: какие-то люди там, куда они едут, заняты своими, необходимыми им делами, думают о важном для них, а он ворвется в их существование с гробом, заставит оторваться от своего и полюбопытствовать о чужом, и те под Моцарта и Шопена сделают это, но любопытство их будет легковесным и оскорбит его, он не желает ничего вынужденного, и ему снова будет стыдно.

Когда остановились около общежития, Санька вылезла из машины:

— Вы подождите, а я посмотрю, как там.

Григорьева тут же обожгло плохое предчувствие, и он заранее покраснел.

— Не надо было… — пробормотал он в затылок Самсонову. — Ничего этого не надо было, зачем делать вид…

Санька выбежала из общежития растерянная, виноватая и какая-то сдвинутая: черный кружевной шарфик съехал на бок, воротничок у платья загнулся, а рот жалко кривился в одну сторону. Она согнулась перед машиной и лепетала:

— Я не знаю, я ничего не понимаю… Там лекция, в красном уголке, Я же договаривалась, а они вдруг лекцию — о том, каким должен быть человек… — Санька ожесточенно всхлипнула. — И народу сидит — битком. Они… Понимаете, они — о Сандре. Что она поступила безнравственно. Они даже примут резолюцию, которая осудит. Но я, честное слово, договаривалась, вчера вечером обо всем договорилась!

Санька прерывисто вздохнула, стояла не разгибаясь, ждала кары.

— Что ж, ребятки, — спокойно проговорил Самсонов. — Лекция — дело нужное, и поговорить там, наверно, есть о чем. А мы давайте прямо на кладбище. Садись, дочка, и показывай, где тут.

Но Санька не села, а только ниже опустила голову.

— Ну? Чего же ты, деваха? — спросил Самсонов.

— В район надо, — тихо сказала Санька. — Здесь нету.

— Чего нету? — не понял Григорьев.

Самсонов остановил:

— Тише, Григорьев, тише…

— Сорок километров?.. В этот город?.. А дорогу вы видели?

— Подождите, ребята, тут как-то не так, — сказал Самсонов.

— Да так, все так! — крикнул Григорьев. — Именно так! В тот город и по той дороге! По которой машины вереницей туда, вереницей сюда, по которой от пыли в метре ничего не видать! Все так!

— Подождите, Григорьев…

— Нас или собьют, или сами вывалим! Да что же это, что, что? — колотил Григорьев по креслу Самсонова сжатыми кулаками. — Почему с человеком нужно так?..

— Послушайте, Григорьев, это же недолго — кладбище отвести. Земли вон сколько. Пойти в управление и попросить.

— Попросить? — шепотом кричал Григорьев. — Кладбище просить?

— Да была я вчера, — сказала Санька. — В стройуправление ходила, разговаривала.

— Ну?.. — заорал Григорьев.

— Ну, и вот, — ответила Санька.

Григорьев толчком откинул переднее сиденье, ринулся из машины.

— Где?.. — бешено спросил он у Саньки.

— Через два дома, — показала та.

— Суббота же, — напомнил Самсонов.

— А у нас сегодня работают, — сказала Санька. — Для помощи всемирным детям.

Григорьев какими-то длинными прыжками ринулся к зданию.

В стройуправлении, перепугавшись перекошенного григорьевского лица, его сразу отвели к работнику, занимавшемуся бытовым сектором и в данный момент пребывавшему за своим столом на перерыве.

— Илья Ильич, к вам…

— Я что — не человек? — спросил Илья Ильич. — У меня что — не обед?

— Илья Ильич, тут в виде исключения.

В комнате было три стола, два по одной стене и один отдельно, лицом к посетителю, у другой. За отдельным и сидел Илья Ильич, неопределенного возраста, с покатыми и полными, как у женщины, плечами, в сетчатой белой тенниске и квадратных очках.

— Слушаю вас, — в виде исключения сказал Илья Ильич.

— Мне надо похоронить, — сказал Григорьев, испытывая брезгливость к голым рукам Ильи Ильича, покойно лежавшим поверх многочисленных бумаг.

— Ах, вот о чем, — чуть отстранился Илья Ильич. — В чем же дело? Хороните.

— Где? — спросил Григорьев, глядя в искаженно-выпуклые за стеклами, как бы бессмысленные глаза.

Илья Ильич приподнял полные руки, отлепил приставшие к ним листы ведомостей, передвинул руки на другие листы и вежливо ответил:

— Там, где предписано.

— Предписано на кладбище, — с трудом проталкивая слова сквозь душившую его животную, неуправляемую ярость, проговорил Григорьев. — Так что позвольте узнать, где находится у вас предписанное кладбище.

— А нам здесь кладбище ни к чему, товарищ, — ответил Илья Ильич. — У нас здесь стройка, и люди у нас приехали строить, а не умирать. Если бы произошел героический случай, мы бы, разумеется, позаботились. Но открывать кладбище вашим позорным происшествием мы не имеем права.

— Вы бы хоть машину дали, — сказал Григорьев, стараясь не понимать, что ему говорится.

— А у нас машины делом заняты, товарищ, — ответил Илья Ильич, осторожно отлепляя от руки очередную ведомость. — У нас машины грунт возят…

Тут как-то само собой получилось, что Григорьев приподнял край стола и опрокинул на сетчато-теннисный бытовой сектор, но сектор, как резиновый, выскользнул и вместе со стулом и прилипшей к руке ведомостью отъехал на середину комнаты. Григорьев разъяренно прыгнул и дернул из-под бытового сектора стул, но сектор и тут остался на высоте положения, а Григорьев оказался со стулом, который он, чтобы не убивать человека, хряпнул о поваленный стол, после чего в его руке осталась только спинка, с конторой он и выскочил из комнаты, запоздало услышав, как визжат девицы у других столов.

И боком, неся на отлете спинку стула, готовый крушить направо и налево, пронесся Григорьев по коридору управления, и те, кому случилось в этот миг оказаться на его пути, вскрикивали и втискивались в ближайшие двери, которые он слепо пробегал, не слыша нарастающего позади возмущенного гвалта.

Он выскочил на улицу, солнце ударило ему в глаза яро и пустынно, подплыл темный «Запорожец» с сияющим белым гробом на багажной решетке. Григорьев ослепленно отвернулся, взгляд его упал на прекрасную вывеску строительного управления, он подскочил к ней и принялся крушить ее спинкой стула, сжав рот и мыча, а вывеска никак не билась и все оставалась целой, даже не треснула.

— Григорьев, Григорьев!.. — подбежал сзади и ухватил его поперек Самсонов. — Не сатанейте этак, Григорьев…

Он выпустил покалеченную спинку, поддался крепким рукам Самсонова и, не видя и шатаясь, побрел к «Запорожцу». Позади высыпали из здания негодующие и требующие милицию служащие, но, увидев водруженный на машину гроб, примолкли и стали зрителями.

Самсонов открыл дверцу, подтолкнул Григорьева к креслу, а сам потрогал гроб — крепко ли стоит. От его движения слетели и тут же сели обратно толстые мухи. С заднего сиденья, вжавшись в самый угол, испуганно и печально смотрела Санька.

— Куда теперь? — грузно опустившись за руль, спросил Самсонов.

Григорьев сжал руками голову и раскачивал ее из стороны в сторону, будто решил выдернуть, будто она совсем мешала ему.

— Куда-нибудь, — сказал он. — Куда-нибудь.

— Не довезем до города. Жара… — угрюмо уронил Самсонов.

Григорьев повернулся к нему и, дотрагиваясь до его руки на руле, стал говорить торопливо и сдавленно:

— Самсонов, голубчик!.. Виноват я. Вы из-за меня ввязались, простите ради бога! Но сделайте еще: достаньте у них, — Григорьев кивнул в сторону котловины, — достаньте две лопаты…

Самсонов кивнул, бережно спустил машину к дороге, идущей вокруг, проехал еще несколько, цепко вглядываясь вниз, где все продолжало что-то делаться, и, приметив нужное, оставил машину посреди дороги, а сам с насыпи, не выбирая пути, сбежал-съехал вниз. Вверх он взобрался так же ходко, помогая себе двумя лопатами, а вслед взмахивали и что-то кричали, должно быть, ругались белые женские платочки.

Как ни быстро провернулось дело с лопатами, но, когда Самсонов снова появился на круговой дороге, за его машиной уже стояла вереница самосвалов, задние нетерпеливо сигналили, из передних же, встретив столь необычное препятствие, водители вылезли, подходили заглянуть внутрь «Запорожца», встречали там зажатую руками голову Григорьева и дикий взгляд Саньки, молчаливо отходили и курили у своих кабин.

Когда появился Самсонов, когда запихнул поверх сидений две обляпанные раствором лопаты и снова сел за руль, водители самосвалов, затоптав окурки, тоже расселись по местам. Самсонов тронул машину и медленно, как и полагалось раньше в торжественной похоронной процессии, поехал серединой ныряющей, разбитой дороги. За ним так же медленно, не наседая и не отставая, тронулась вереница самосвалов, и в сухом полуденном мареве слышалось только раскаленное дыхание машин да хруст гравия под колесами. Потом у какой-то машины вырвался, как вопль, протяжный гудок, его подхватили другие, и над котловиной и окрестностями распространился долгий механический стон. Лицо Самсонова разгладилось, напряженно приподнятые плечи выпрямились, и он тоже положил ладонь на круглую клавишу гудка.

Так они двигались вокруг стройки, и уже не раз были спуски вниз для следующих позади самосвалов, но ни один не свернул, не выбрался из вереницы, а все тянулись, повторяя плавные объезды «Запорожца», повторяя движения впереди идущей машины и тем сливаясь в одно целое, сжатое пылью и криком, тоскующим и безвыходным криком каждого сустава. Потом «Запорожец», найдя удобную себе дорогу, взял в сторону. Самсонов, а за ним Григорьев и Санька вышли из машины и встали по бокам ее, лицом к самосвалам, и так стояли в неподвижности, пока не проехал последний из них, пока все они не скрылись в жемчужной пыли.