Иоаннида, или О Ливийской войне

И вот в тот момент и пролилась кровь, и война началась, ибо могучий командир Гейзирит[28] по приказу главнокомандующего выдвинулся перед нашими основными войсками, вместе с мудрым Амантием, разведать вражеские оплоты, осмотреть долины и, как было в обычае, избрать легкий путь для продвижения армии. Ряды римских войск стояли на высоком холме. Они смотрели в ожидании на отвратительные племена и раздумывали, что им придется вынести ради их великого полководца, ибо им была не по нраву такая партизанская война с поиском противника в густых зарослях. Кто мог, в конце концов, вынести вид стольких тысяч людей? Враг был многочислен, словно саранча в освещенном звездами небе, разносимая порывом ветра по полям Ливии, когда заканчивается весна и порожденный небом южный ветер крутит все, что захватит, и сносит прямо в море. В тот день сердца обеспокоенных селян трясутся от страха, что эта катастрофа уничтожит их урожай, опустошит нежные цветущие сады или повредит оливы, набросившись на листву от мягких ростков. [Ездившие на разведку] римские воины теперь возвращались обратно с докладом командующему. Но враг приблизился и окружил их очень мобильными силами. Плотные колонны подходили все ближе, ибо враг собрался из своих убежищ в горах и без числа заполнил поля, выйдя из устьев всех проходов. Среди них были отряды австуров и муктунианов, охочие до вылазок, горячие до схваток, с непобедимым оружием. Храбрые илагуаны присоединились к ним, и теперь их передовая линия была еще ближе к враждебной римской армии и продвигалась вперед на своих бесчисленных скакунах. Они создавали постоянное смешение и, давя плотными рядами, одолели наших людей. Поле боя заколосилось копьями, и земля тряслась от могучего топота – так ветры с грохотом гонят бегущие облака. Тогда тучи блистают частыми вспышками молний, и начавшаяся буря разражается тяжелыми градинами, падающими, словно камни; и замерзший путник, бичуемый дождем и ветром, склоняет печальное лицо к земле и скрежещет зубами. Побиваемый [градом], он поворачивается и бежит в поисках безопасного укрытия под покров леса. Так и римские конники отступили под тяжким натиском врага. И хотя храбрость и может пробудиться волей к совершению славных дел, все же враги, собравшиеся против римских воинов, были слишком многочисленны. Наши люди не могли отбиться от них ни копьями, ни тонкими дротиками. Только меч был достаточно силен, чтоб вывести из строя вражеского воина. Действительно, у них едва хватало сил подставлять под его смертоносные удары свои щиты. Печальный ропот поднялся к небу, и щиты воинов, поднятые для защиты, стонали снова и снова под ударами отражаемого ими оружия. Жизнь римских воинов подвергалась несказанным опасностям, пока наконец постепенно они с боем не отступили и не заняли холмы, что возвышались напротив них.

В это самое время быстрый гонец донес свое известие до беспечальных римских ушей, обратив весь лагерь в смешение и большой беспорядок. Он сообщил, что кровожадный враг в бесчисленном количестве вышел из своих лесов и [спустился] со своих гор, что их грозные боевые линии заполнили равнины, что вся местность занята людьми, ощетинившимися оружием, и что начальники должны уже вести людей в бой по такому важному случаю. В мгновение все наши конники выехали на открытую равнину. Их воодушевили любовь к родине, и страсть, и гнев их командующего. Устрашающим голосом он гнал их вперед, поражая копьем каждого, кто сворачивал. Он повелел войскам выступить из лагеря и помочь товарищам. В то время как он направил легкую кавалерию на открытую равнину и сам скакал впереди всех командиров, он гневно порицал мешкавших в лагере и призвал их к действию звуком медной трубы. Ужасный боевой рог, тормоша их снова и снова, завывал дрожащей мелодией, и их боевая линия выступила, разделенная на отряды. Копыта их лошадей покрыли сияющую равнину пылью, так что даже величие солнца померкло, и его сияющие лучи скрылись. Свод небес был запятнан поднявшимся навстречу ему песком, как бывает, когда резвый восточный ветер сходит с вершин Эола и мощно завывает. Тогда бури метут по песчаному берегу, возмущают воздух своими зловещими порывами и разрывают в клочья облака. Так вот и линия римских войск плотными отрядами привела равнины в смешение и остановила врага, до которого она даже еще и не дошла, тучами поднятой пыли. Бдительный Меланг с горы напротив увидел приближение [римлян] и громким варварским криком остановил свои отряды. Тогда маленькие группы мавров стали покидать равнину, и войско их безопасно скрылось в своем лагере.

[Наш] храбрый командир, окруженный телохранителями, видел врагов, стоявших на горных вершинах, и был рад принять своих спасенных ликующих людей. Тогда они рассказали историю злосчастной кровопролитной битвы, которую их подразделение выдержало среди столь многих жестоких опасностей, и о злосчастных горных проходах. Иоанн лично распорядился разбить их лагерь и [вырыть] его траншеи не то что недалеко, но, скорее, даже совсем близко к противостоящему им врагу. Они быстро исполнили отданные им распоряжения и поставили на равнине белые палатки. И вот римская армия, хорошо укрепившись в своем стесненном лагере, приступила к различным делам. Одни снова раскладывали по порядку свое оружие, другие наполняли колчаны и перенатягивали луки. Другие в это время все еще натягивали полотнище высокого центрального шатра на длинных шестах. Потом они воткнули свои копья по порядку в мягкую землю и, как это обычно и делают воины, прислонили к ним щиты в травянистой части лагеря. Одни подтягивали ремешки тяжелых доспехов и шлемов, в то время как некоторые раскладывали по кучам [метательные] снаряды и прочее вооружение подобного рода. Другая группа охотно занималась лошадьми, задавая им заслуженный корм. А там человек, искусный в приготовлении еды, суетился, ставя котлы на огонь и приглядывая за [приготовлением] пищи. Один человек набирал в чашу холодную родниковую воду, в то время как другой приготовил закругленные ложа на траве и расставил блюда по своим местам, до того подготовив их к трапезе, омыв в проточной воде.

Тем временем великий командующий перебирал в сердце своем множество забот, размышляя одновременно о племенах и их землях, а также пленниках, самих африканцах[29], которых война вовлекла в [восстание варварских] племен и обманула бедных людей надеждой на добычу. Его одолевало беспокойство, и он снова и снова размышлял о том, как же ему следует поступить в этом сомнительном положении. Даже теперь его великая отвага звала его готовиться к бою, но его чувство долга призывало к терпимости, ибо он мог бы, пожалуй, в крайности военных действий погубить тех самых пленников, ради [защиты] которых он и поднял оружие. Он не мог заснуть, мечась от одной возможности к другой, а его рассудок то принимал [какое-то] решение, то возражал ему. Битва бушевала в его сердце; долг и злость сошлись [в ней]. Он был подобен земледельцу, который, увидев, что посеянный им урожай взошел вперемежку с сорняками, опечалился в сердце своем и старается выдернуть губительные растения со своего поля так быстро, как только может. Но мысль об урожае все еще беспокоит его, и он опасается, какие потери он получит, если разросшиеся сорняки погубят его ячмень и его печальный посев, вопреки его надеждам, не доживет до сбора урожая[30]. Таким образом, преисполненный отеческих чувств командующий взвешивал в сердце своем все эти заботы на весах разума, чтоб узреть, которая перевесит [прочие], и, наконец, определиться, как ему быть. Он не мог ни медлить, ни пребывать в приятных разговорах. Не говоря ни слова, он только вздыхал и вздыхал, так что ему было тяжело дышать ото всех этих забот и колебаний. Он встал и вознамерился бороться со своими заботами посреди лагеря; так он продолжал истощать свои ум и тело.

(ст. 312—413)

Воспламененный теми же думами, великодушный Рицинарий, достопочтенный заместитель командующего, человек исключительно добрый и слава совета Иоанна, неотступно сопровождал героя. Иоанн держал его при себе как верного советника и товарища в жестоких опасностях, отважного героя и утешителя. Даже в момент триумфа, которым закончилась эта война, [Иоанн] был преисполнен радости, что этот человек разделил с ним многие тяготы и что они вместе достигли увенчавшей ее битвы. В таком вот духе его товарищ шествовал рядом с ним, человек, отягощенный бременем тех же забот, и единственный, кто мог бы спокойно предложить ему утешение беседой.

Командующий сказал: «Душа моя волнуется среди этих опасностей, что окружают нас, и сердце мое не дает дышать из-за беспокойства о том, как нам удачнее выбраться из создавшегося положения. То, что приводит к большим потерям, – не победа. Если то, ради чего я пришел, погибнет в войне, какой тогда прок от победы? Все влечет за собой беды, и это изматывает меня. С одной стороны, эти люди угрожают нам тяжелыми потерями, с другой – они рады уменьшить нашу славу. Играя на нашем чувстве долга, они берут из наших рук триумф, который мы уже добыли. Если мы решим сражаться, африканские заложники умрут, уничтоженные местными племенами[31]. Какова же тогда будет слава наших дел, если мы пожертвуем этим бедным народом? Но, как показывает настоящее положение вещей, враг еще не разбит. Посоветуй же мне, какую стратегию использовать в этой тягостной войне, скажи, что надо сделать». Герой Рицинарий спокойно ответил, говоря быстро и ясным голосом: «Храбрость, которая взвешивает все вещи с надлежащей умеренностью, – вот что самое главное, самое потребное, что одно подчинит эти племена и приведет их к порядку. Однако лучше, великий командующий, унять свою великую храбрость святой добродетелью. Как бы ты ни поступил – победа все равно наша. Это очевидно, и этим мы и будем руководствоваться. Теперь мы должны отправить послов к грубому тирану с предложением мира. Пусть выдадут [захваченных ими] заложников и попросят сумасшедших австуров убраться с нашей земли и с земли дикого племени илагуанов. И пусть сами илагуаны согнут свои шеи под ярмом нашего императора, которое их уже периодически принуждали выносить. Если они уйдут – все спасено. Не навлекая вины, ты можешь даровать племенам прощение, и нашей державе будет дарована мирная победа. Если ж так случится, что они пребудут гордыми и жестоковыйными в своем восстании, тогда их нужно подчинить оружием. И не будет повода стыдиться насчет этих несчастных пленников. Если они падут жертвами войны, Иоанн не понесет вины. Благочестие твоей души пребудет незапятнанным, и это будет явно всем твоим людям». Праведный совет верного товарища был сочтен героем благожелательным, и испытывающий отеческие чувства командующий был избавлен от своих забот. Но он не пребывал в праздности, ибо [все равно] сердце его было озабочено тем, что события могут пойти по второму варианту.

Он не замедлил с исполнением своего плана и повелел быстрому оруженосцу отвезти его послание гордому тирану. Он дал ему такие инструкции: «Отнеси мое слово восставшему и порази его гордые уши моими предупреждениями. Даже если его племена поступили дурно, римское благочестие прощает их, все совершенные ими преступления и снимает все обвинения против них. Можно было бы уничтожить каждое племя по отдельности, но им лучше прекратить войну и, как [верным] подданным, искать договора, прощения и мира. Император, действуя в своей доброте, предпочитает владеть всем и таким образом сохранять, утверждать и править, возвышая верноподданных и сокрушая своей мощью гордых. Просто не давайте ужасу порождать беспокойство и привязывать ваши сердца к вашим грехам. Все будет к вашему благу, если вы вернетесь, ибо мы с радостью даруем вам прощение и мир. Эти люди узнают, как бы многочисленны они ни были, что такое римская власть и каковы благожелание и добродетель ее правления. Бедные люди, какая злая Фортуна угнетает вас? Разве не были вы всегда нашими верными подданными и не привычно было ль вам радоваться нашим триумфам и сносить свое подчинение, как следовало? Какая злая судьба вовлекла вас в вашей гордыне в дикость войны? Прекратите ж наконец то разрушение, что вы обрушили на эту несчастную землю! Что тебе за польза, несчастный человек, гневить римские знамена? Ты готов швырнуть этих бедных людей на полное уничтожение? Ты думаешь, какой-либо народ в прошлом мог одолеть римские войска? Мы правим Парфянским царством, лазами, гуннами, франками и готами. Все дикие племена, широко рассеянные по земле под сводом небес, служат нашему двору, рады отложить войну, исполнять повеления нашего святого императора и согнуть свои шеи под нашим мягким ярмом. Принимай же быстро это предложение и спасай эти племена и свой собственный народ. Не как трусы послали мы это послание к тебе, заботясь о своем спасении, не бежим мы от битвы и мира не просим. Наше чувство долга наполняет мир, бдит над вашей безопасностью и боится за вас и ваших пленников, какие вы ни есть несчастные люди! Вот что тяжко заботит меня и заставляет щадить ваше войско, хотя оно уже топчется на краю уничтожения. Ради спасения [захваченных] вами пленников мне будет дозволено даровать вам прощение. Но если, в ожесточении твоего сердца, ты продолжишь поступать вразрез с моими словами, готовься завтра же к войне. Окапывайся, возводи укрепления, нагоняй стада, как привык. Строй стены – мы их возьмем. Собирай свои блеющие стада, своих беременных коз, своих самцов[-козлов], кричащих среди них с сердитым видом. Не будет нужды привозить таран, чтоб разбивать твои пустые башни. Напротив, мы выставим нашего врага на посмешище, уведя его барана. Да, мы заберем из твоих стад всех баранов и позавтракаем с удовольствием на руинах твоих стен[32]. Вырезанный из дерева твой бог Гурзил, благоволением которого, как говорят басни, твоей армии будет дарована добрая удача, будет рассечен надвое, и его деревянное изваяние будет перед всеми брошено в пылающий костер. Когда твое племя будет рассеяно, оно будет искать его на равнинах и всех горах! Какое бы богохульное преступление ни совершили мавры, наша армия отомстит за него в праведной войне, устилая равнины теплыми обрубками ваших обезглавленных тел. Тогда вы узнаете, насколько мы мощнее в бою, узнаете, как наш меч мстит за несчастных африканцев, когда ваши ряды будут повсюду валиться мертвыми во рвы».