Не убийца

Не убийца

Он не спал. И не притворялся. Ему не хотелось ни на что смотреть, и он лежал с закрытыми глазами, и слушал неразборчивый — вполголоса — диалог МакГонагалл и Помфри за ширмой в дальнем углу. За ширмой, где лежала Грейнджер.

Грязнокровка умирала. Непонятно, в чём там было дело, но он уже два дня, как пришёл в себя, а Грейнджер всё слабеет.

Так и должно быть, думал он, она ведь маггла. Магия для таких, как она — уродство. Отец говорил, что магглорождённые долго не живут. Их сжигает собственная магия — незаконная и неестественная, несовместимая с их слабыми телами.

А потрясение и мучения, пережитые Грейнджер, ускорили процесс.

Да. Героиня и подруга Героя, и девушка друга Героя умирает здесь, в Хогвартской больнице, а он, Пожиратель и сын Пожирателя, выздоравливает. Потому, что он чистокровный маг. Магия не губит, а спасает его. И он выздоровеет окончательно, выждет несколько лет, пока уляжется шумиха, потом женится. У него будет сын. И он расскажет своему сыну, что магглорождённые могут быть полезны. Что если бы не Грейнджер, не животное тепло её тела, он бы замёрз в проклятом подземелье насмерть. Он научит своего сына терпимости...

"Малфой", — его имя вынырнуло из надоедливого бубнящего гула двух голосов, и он насторожился. Палочки у него, разумеется — он презрительно скривил губы — не было, но — он прислушался — можно и так разобрать.

— Она всегда была такой щедрой, — голос Старой Помойницы дрожит. — Она всегда помогала. Всем, даже Малфою. Или, ты думаешь, он заставил её?

— О нет, Минни. Если бы он напал на неё, она сумела бы защититься. Она вполне способна за себя постоять. Она просто пожалела его.

Он нахмурился. Что за чушь?

— Они просидели там неделю, Минни. В подземелье. В холоде и сырости...

Воспоминание о — холоде? ледяном холоде, мадам Помфри! сырости? — о да, стылой мокрети, отравляющей всё тело непрерывно грызущей болью, тьме без единого проблеска — медленной жуткой дрожью прошило насквозь.

Тьма, холод и зловоние. Боль и смерть. И единственное, что может принести — не тепло даже, а воспоминание о тепле — чужое, живое тело.

— Без еды...

Первые — часы? годы?— они бились о стены своей камеры и друг о друга. О, у них было ещё много сил для ужаса и ярости. Когда они в кровь разбили руки и сорвали голоса — он пошёл на её тяжёлое дыхание, натолкнулся на неё и вцепился ей в горло — что бы ни случилось, где бы они ни оказались, в Азкабане или в подземелье последнего приверженца Лорда — они не могли оказаться там вместе! Это какая-то ошибка. Это неестественно и омерзительно — дышать с грязнокровкой одним воздухом, это от неё такая вонь! Он рыча душил её, но тогда и у неё ещё было достаточно сил, и она врезала ему своим крестьянским кулаком так, что он отлетел и ударился о стену. И заплакал от злобы и унижения.

— Хорррёк вонючий, — прошипела она из темноты, — падаль...

"Это ты падаль, Грейнджер, — думал он, — жизнь всё расставляет по местам".

Она умирает, а он уже может вставать. Только всем об этом знать необязательно.

— Полное истощение, Минни, и магическое в первую очередь. Она отдала ему всё...

Да что она ему отдала?

Холод. Он трясся, обхватив колени руками, слыша шорох её одежды и эхо шагов. Она ходила взад и вперёд уже целую вечность. И чего ей не сидится?

— Не сиди, Малфой, — хрипло сказала она. — Ходи.

— Пошла ты.

— Не сиди, идиот! — темнота всколыхнулась и обрушилась на него всё теми же грейнджерскими кулаками, — вставай! Двигайся! Замёрзнешь ведь, сдохнешь, подонок!

— Убери свои руки, тварь! — завизжал он, слепо отмахиваясь. Никто и никогда не поднимал на него руку. Ужас того, что кто-то может его ударить — не наложить заклятье, не вызвать на дуэль, а просто подойти и стукнуть, как домового эльфа — ужас, незнакомый магглам, преследовал его с момента поступления в Хогвартс. И не зря. Тогда, на третьем курсе, она посмела... И вот теперь.

Ах, с-с-сука.

Он зашипел от боли и вскочил. И сунул наугад кулаком в темноту. Она сдавленно охнула. Он стоял и ждал, задыхаясь от злости.

— Вот так, — глухо сказала Грейнджер. — Теперь ходи. И не вздумай сесть — я тебе, Хорёк, все зубы выбью!

Только прежде он перегрызёт ей глотку. Но, как бы там ни было, сидеть — верная смерть.

И он замаячил взад-вперёд по слякотному полу, стараясь держаться дальней от Грейнджер стены.

— Без сна...

Сколько они так ходили? Времени не существовало. Они ходили быстро, а потом медленно, и он от жажды лизал сырые стены, а потом он потерял сознание, привалившись к стене, и Грейнджер, опустившись рядом с ним на колени, пыталась трясти его, но у неё уже не было сил. И она просто сидела и монотонно твердила: "Малфой... Вставай... Вставай, Малфой...", и он встал, а она не смогла. Тогда он лёг. Лежать было невыносимо холодно, и они как-то умудрились сесть — прижавшись спинами друг к другу, чувствуя, как колотит обоих слабеющая дрожь. Жизнь уходила. Было тошно и страшно, и обидно — умирать вот так, в вони, грязи, темноте и холоде, прижимаясь к грязнокровке, чувствуя спиной её дышащую спину, ожидая или боясь, что вот сейчас она перестанет дышать.

Сознание уплывало. Он задрёмывал и тут же, вздрагивая, просыпался — он думал, что это уже смерть. Но он успевал видеть сны — яркие сны, в них был свет. И тогда он подумал, может быть, не стоит просыпаться. Свет. А в этом склепе так темно...

Спать. Пусть голова грязнокровки лежит на его плече. Если их когда-нибудь найдут, он всё равно упокоится в склепе Малфоев. А её зароют где-нибудь...

— Где хоронят магглов, Грейнджер?

— Боишься... нас вместе... похоронят?

— Уже похоронили. Нам не выйти.

— Заткнись...

— Ты, наверное, мечтала умереть в один день с Уизелом. А вышло — со мной.

— Заткнись...

— Мамочка твоя... плакать будет...

Это была ошибка.

— Ты бы о своей мамочке подумал, Малфой, — огрызнулась она мгновенно окрепшим голосом. И он замолчал.

Молчал, застыв. Он запрещал себе думать о Нарциссе. Мысль о матери лишила бы его остатков самообладания, а он старался хоть как-то сохранить лицо, хотя, если подумать, перед кем? Перед Грейнджер? Много чести, да и знает она его слишком хорошо. Опять врезала по самому больному месту.

Нарцисса — и безумная Белл. Нарцисса — и превратившийся в медузу Люциус. Нарцисса — и морда Грейбека, и жуткое лицо Лорда, и хрустальные осколки, и Нерушимая Клятва, и спасённый Поттер... Всё ради Драко. И всё напрасно.

Не было сил кричать. Отчаяние захлёстывало, и паника нарастала — вот-вот накроет с головой, и тогда конец, безумие, смерть.

— Малфой...

Грейнджер? А он думал — дементор. Только дементор на такое способен.

... Нарцисса — и вопли Грейнджер...

— Малфой?

... "Драко, ПОКАЖИ Роулу, как мы недовольны..."

— Драко...

НЕТ.

— Малфой, успокойся. Его нет, никого больше нет. Успокойся...

Он есть. Здесь, Драко видит его.

— Прости меня, Малфой.

Что?

— Ну, прости. Я просто так сказала. Успокойся.

Он отдышался.

— Что, испугалась?

— Ещё бы. Сидеть в темноте с сумасшедшим...

Ужас ушёл, слабость осталась. Он снова привалился к ней. Подумал вяло, какая у неё стала горячая спина. Как печка. У неё, наверное, жар, она заболела и заразит его. Но ему уже было всё равно.

Тепло. Темно. Тихо. Голоса? Как странно...

— Она умрёт, Минни, прости. Ей не с чем жить.

Он открыл глаза. Так вот оно что...

Тепло тела. Тепло жизни. Магия.

Жизнь. Кровь. Г р я з н а я кровь.

Сейчас его вырвет.

Нет, не сейчас. Потом. Когда старухи уйдут.

— Мистер Малфой?

Совсем губы проглотила. И смотрит на него, как на насекомое.

— Да, директор.

— Меня просили поставить вас в известность. Вашим похищением руководил Торфинн Роул.

— Благодарю вас, директор.

— И вам больше нечего сказать?

Она хочет его смутить? Или пристыдить? Его?

— Полагаю, это была месть, директор. Я пытал Торфинна Роула по приказанию Тёмного Лорда. Зачем была похищена Грейнджер, я не знаю.

Ушла.

Он сполз с постели и поплёлся в уборную. Его действительно тошнило.

Ванну бы. Очищающие чары. Хоть что-нибудь. Сидя в склепе, он не чувствовал себя таким грязным.

"Драко, Драко, ты не убийца."

Убийца.

Хуже. Он высосал Грейнджер, как паук муху. Чтобы выжить.

Омерзительно.

У него больше нет оправданий. Он всегда мог сказать, что выполнял приказ. Что действовал из страха за себя и за родителей. Что он никого не убивал...

Он сожрал Грейнджер, потому что ему так захотелось. Вот и всё.

Нет, он не хотел. Он не знал, что делает. У него мутилось в голове, он был почти без сознания. Он просто почувствовал тепло, и потянулся к теплу, как любой, любой, любой на его месте.

...А на самом деле...

Теперь и мать отшатнётся от него. Он чудовище. Вампир.

А может быть, и нет, подумал он с неожиданной злостью. Подумаешь, вампир. Лишь бы живой и здоровый. И он тоже скоро привыкнет. Белл рассказывала, что после первого убийства тошнит несколько дней. А Белл знала, о чём говорила.

Вот и цель похищения. Посади в одну клетку хорька и курицу. Даже если хорёк рос в неволе и никогда не охотился — рано или поздно он поймёт, что курица — это еда.

Они всё-таки научили его убивать. Теперь — он чувствовал — он сможет сделать подобное в любой момент. С кем угодно.

Нет. Ещё не поздно, она ещё жива. Зелья, чары... Почему они ничего не делают? Северус бы придумал что-нибудь. Грейнджер придумала бы. Сейчас как бы пригодилась её голова.

Мерлин, почему он ничего не может?!

Он открыл воду, сунул голову под кран. Потом пил — долго, жадно, пил, как...

Желудок опять сжало спазмом. Он закрыл кран и с отвращением вытер рот.

Вышел из ванны, постоял, глядя на ширму. А вдруг она уже...

...Палочек у них не было, и магия там не действовала. Ни дикая ярость, ни дикий ужас первых минут заключения не высекли даже малейшей искры. Простейшие беспалочковые заклинания — им в детстве его научила Нарцисса — Согревающее, Водообразующее — не работали. Он до изнеможения шептал: "Агуаменти!" — в сложенные ладони. Ничего. Полная блокада. Как же Грейнджер удалось?

Он шел страшно медленно, слыша скрип половиц и своё дыхание в жутковатой ночной тишине. Как будто он здесь совсем один.

Грейнджер. Не мёртвая, но какая-то ненастоящая, как восковая кукла. Руки вытянуты вдоль тела и широкие крестьянские ладони беззащитно повернуты кверху. Лицо совсем гладкое, даже ранняя морщина между широких тёмных бровей исчезла. Как хорошо, оказывается, он знает это лицо. Почти, как своё собственное.

Лицо своей первой жертвы...

Как легко ей всё удавалось. Как им вообще везло — ей, Поттеру и, за компанию, недоделанному Уизли. Как они могли любую ситуацию вывернуть себе на пользу. Тогда, на четвёртом курсе, на балу, он смотрел на неё, кружащуюся в танце, и с детской обидой думал, что даже его проклятье пошло ей впрок — когда ещё родители-магглы собрались бы привести в порядок её заячьи зубы. Ещё и Грюмом его напугала!

Как подыгрывали им все — МакГонагалл, директор и даже Снейп!

Он ощутил мгновенную вспышку ярости и обрадовался. Нет, у него нет жалости. У него есть зависть, ненависть и чувство постоянного поражения. Это всё, что он может ей дать.