Гипофиз

— Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?

— А на кой чёрт искусственно фабриковать человека, будущий профессор Борменталь?...

Прошло почти двадцать лет с незабвенного эксперимента, а этот диалог оживает в памяти всё чаще — по мере того, как дряхлеет глубокоуважаемый мной профессор Преображенский. Он ещё бодрится, хотя и отошёл от оперирования — руки дрожат и зрение стало подводить. Однако мозг его по-прежнему как остро отточенный скальпель. Мозг мирового значения. Мозг мыслителя и творца!..

Недавно я завёл собаку. Самого обычного дворового пса, который случайно (нет, не случайно!) прибился ко мне на улице на запах Краковской. Если бы мирное время, я мог бы выбирать и выбрал бы лучшего — самого здорового, умного, тренированного… Но лучших забрали сапёры. Да и псы-полубродяги попрятались в подвалы, забились подальше от звуков бомбёжки.

Мария улыбнулась, увидев пса, присела на корточки и погладила его по голове.

— Шарик, Шарик! — Ёкнуло в груди от воспоминаний, но я постарался не подать вида.

Что ж, пусть будет Шарик — может, это на удачу. Все думают, что мы, хирурги, циники. Но вряд ли найдётся ещё профессия, в которой столько суеверий и тайных, у каждого своих ритуалов.

Грохочет на улице. Сейчас — не очень громко, в отдалении. Глухо ворчат взрывы: "Бум! Бум!" Им вторит дробная трескотня: "Тра-та-та-та-та!" Замолкло на несколько секунд… И снова: "Бум! Тра-та-та-та-та!" В шесть часов утра Левитан скажет, что это: ещё оборона или уже наступление…

Декабрь 1941. Ведьма-вьюга безжалостно заметает московские дворы, как и тогда, в 1924, воет, крутит, бросает острыми сухими снежинками в лицо. Горе тому, кто сейчас попадёт в её белые колючие лапы — запорошит, заморозит, оглушит и ослепит, а потом, измождённого, швырнёт напоследок в холодную тьму.

Шкворчит печурка. Пёс Шарик дремлет, подставив левый бок тёплым волнам.

— Настрадался, бедный, — ласково шепчет Мария, улыбаясь.

Она не знает. Хотя, возможно, догадывается, но предпочитает делать вид, что всё в порядке.

Догадывается, что меня не призвали в военврачи благодаря авторитету профессора. Догадывается, что он совсем плох в условиях тотального дефицита, грома взрывов, тревожных вестей, постоянного напряжения, висящего в воздухе. И годы, годы… Годы не пощадят даже этот гениальный мозг. Не догадывается Мария лишь о том, что я утаил часть наших с профессором и своих собственных записей о той операции, не предал огню. Сохранил для науки и будущих поколений верхушку айсберга гигантской работы. Человеческий мозг не вечен и не совершенен. Хотя…

* * *

Я ждал этого — кольнуло с вечера предчувствием. Ждал той врачебной интуицией, которая вырабатывается годами практики и всегда позволяет определить, переживёт ли прооперированный ночь. И всё равно как гром среди ясного неба…

Одновременно с сообщением "От советского Информбюро…" звякнул телефон в прихожей. Мария сняла трубку.

— Алло? Что?.. — Голос её прервался, и я до боли сдавил пальцами косяк. Но потом мгновенно взял себя в руки. Вот оно… Смерть навестила Обуховский переулок. Я выхватил у ослабевшей Марии трубку.

— Алло? Говорит Борменталь. Когда? В питательный раствор его. Еду!

Мария смотрела на меня блестящими тёмными глазами.

— Будешь мне ассистировать. Больше я никому не доверю. — Она тихонько и сдавленно всхлипнула, прижав руку к груди. — И надень на Шарика намордник. Не кормить. На улицу не пускать.

И вот тут полились реки слёз, которые я так не хотел видеть. Но возразить она не решилась.

Вчерашняя метель намела крутые сугробы, и не хоженые ещё улицы смотрелись барханами. Обухов переулок недалеко, а там есть машина… Скорее, каждая минута может стать роковой!

Весь взмокший, я через полчаса уже был на его квартире. "Профессор Ф.Ф. Преображенский", — медно гласила табличка. Как двадцать лет назад стояли в калошнице ровным рядом калоши, сова выглядывала из кабинета, тикали часы… Только воздух безжизненно застыл. Ничего особенного, но не неслись аппетитные ароматы с кухни, а из смотровой — запах спирта и камфары. Пустой, неживой дух. Я рефлекторно принюхался, пытаясь понять, всё ли сделано правильно… Взгляд уткнулся в завешенное тканью зеркало. Не время для ностальгии. Навстречу, стуча обутыми ногами, вышел из глубины квартиры знакомый патологоанатом и кивнул.

* * *

Дал бы он согласие на операцию? Почему я не говорил с ним об этом, пока было можно? Наверное, потому, что боялся отказа. А теперь, если всё пройдёт гладко, он сам сможет меня отчитать. Боже, с каким же нетерпением я этого жду!..

Но пока ещё рано об этом говорить. Глаза Марии распахнулись и взгляд остановился, когда она увидела профессора. И в лице появилось такое страдание… Шарик тихо скулил в смотровой. Он уже содрал с себя намордник — сообразительный пёс, чёрт его дери. Я старался не привязываться к нему, но… Вату с эфиром в нос и на стол.

— Всё готово, Иван Арнольдович, — буркнул патологоанатом, расположив тело на втором столе.

— Спасибо, Фёдор Степанович, я потом заеду…

И он, топая сапогами, удалился с интересными мыслями в голове, зачем же профессору Борменталю, видному хирургу, понадобилось тело его именитого учителя, главного действующего лица скандала двадцатилетней давности. Впрочем, мысли эти выветрились довольно быстро — привезли новый скорбный груз.

— Готова, Мария? — тихонько спросил я, уже одетый во всё белое.

Она только кивнула, не поднимая тёмных глаз — белое лицо, белая маска, белый куколь на голове.

— Поехали, — сказал я. — У нас на всё про всё двадцать три минуты, не больше. — И сделал первый надрез.

Не смотреть в лицо, не вспоминать. Передо мной — просто тело, очередная задача, которую нужно решить. Руки не дрожат, руки хирурга никогда не дрожат, даже если пот заливает глаза, а под ножом один из самых близких.

Семенные железы, Мария зашьёт после. И бриллиант медицинской науки — гипофиз Преображенского. Всего лишь маленький комочек ткани, мозговой придаток… Непослушный взгляд всё же скользнул по лицу, и затошнило от собственного чудовищного замысла…

Спокойно. Я стараюсь на благо науки. Она должна получить своё светило ещё хотя бы на двадцать лет, вот переживём эту войну, и учёные умы ещё понадобятся…

Всё это мгновенно проносится в голове, пока я перехожу ко второму столу. Мария уже выбрила живот и голову псу, назначенному на такую ответственную роль. На бледной собачьей коже особенно ярко кровоточат несколько царапин от бритвы.

И потом — осознание обрывками мыслей. Разрез на животе, семенные железы. Половина операции сделана. Трепан, отверстия, турецкое седло. Пот, заливающий глаза, и собственные ледяные руки внутри перчаток. Драгоценный гипофиз — всего лишь мягкий комочек. В нём — личность? Падение пульса, камфара, адреналин, камфара по методу Преображенского…

Всё? Живёт? Не живёт?..

Пёс жил. Неровно, нитевидно, но жил. Кто он теперь?.. Мария сделала последний стежок, опустила руки и, не сдерживаясь более, разрыдалась. Я стянул перчатки, содрал маску и прижал её к себе. За окнами рокотали взрывы.

* * *

Первые дни история удивительно повторялась. Высокая температура, лошадиные дозы камфары, питание через клизму. Я ждал и надеялся. Я верил, что… существо выживет. Дни и ночи не отходили мы от его койки с фонографом наготове. Менялся тон голоса, удлинялись конечности. Несмотря на явный голод, существо оказалось очень избирательным в еде. Только самое свежее и вкусное готово оно было впускать в свой формирующийся заново организм — разительное отличие от жрущего всё без разбору Шарикова. А ещё оно всё пыталось заложить больничную пелёнку на манер салфетки, и моё сердце радостно вздрагивало.

В лице его я искал знакомые черты, но существо родилось заново молодым, без бороды и усов, поэтому трудно сказать… Только золотые ободки посветлевших из карего глаз знакомо светились на лице.

Через десять дней после операции мы дождались первых слов. Странная смесь площадной брани (наверное, наследие пса) и высокоучёных терминов лилась беспрестанно из глотки существа.

— Гитлер капут! Мобилизация! Гипофиз! Турецкое седло! Фашисты суки! Говорит Москва! Евгеника! Омоложение! Гипофиз! Гипофиз!

Я совсем перестал спать от тревожно-радостного возбуждения. Ещё пара недель, и я смогу обнять своего дорогого профессора, самым чудесным образом возрождённого! Исполнилась мечта всей его жизни — омоложение! Так теперь и можно будет продлевать жизнь великих людей!

Мария ходила сама не своя все эти дни. Недели мелькнули, как листки на календаре. Я, не в силах терпеть, вызвал к нам бывших коллег профессора из тех, кто помоложе, чтобы они оценили превращение. Фантастический результат! Существо — профессор! — сказало своё веское слово.

— Теперь нам окончательно ясна роль гипофиза, коллеги, — чётко и раздельно произнёс он и каждого обвёл взглядом с пробуждённым разумом. — Боюсь только, что мой дорогой коллега, — взгляд в мою сторону, — учёл не всё.

Прежний костюм висел на его невысокой худой фигуре, как на вешалке. Раньше-то небольшой солидный животик придавал ему веса. Тёмно-русые, без седины волосы аккуратно зачёсаны назад.

— Не учёл? — удивился я, скрывая буйную радость. Он понимает! Он прежний! — Чего?

— Последствий, — по-человечески (ну конечно, по-человечески!) вздохнул профессор.

Мы не успели поговорить. Близился Новый год, когда в квартире раздался звонок.

* * *

Я вошёл в прихожую и прислонился к косяку. Зеркало отразило бледное, даже какое-то зеленоватое под меховой шапкой лицо.

"Ви, конечно, понимаете, какое значение имеет ваше открытие для фронта? Сейчас же, я подчёркиваю: сейчас же — приступайте к возвращению наших бойцов в строй. Кинологам и патологоанатомам уже дано указание. Нам нужно это любой ценой. Любой, ви понимаете?"

Фигура плавала, отдалялась и расплывалась в клубах трубочного дыма.

Искусственно фабриковать людей! Я не против оживлять убитых солдат и возвращать их в семьи (хотя скорее на фронт), но что-то в этом имеется жутко противоестественное… Хотя кому я это говорю. Боже мой. А что они прикажут сделать потом? Я только теперь начинаю понимать, что может получиться…

Профессор вышел мне навстречу, дымя папиросой. Низенький, поджарый и незнакомо молодой. Профессором про себя я его называть мог, но имя "Филипп Филиппович" застряло в горле при первой попытке и так там и осталось: ни внутрь, ни наружу. Я так и не задал ему самый важный вопрос.

— На вас лица нет, Иван Арнольдович, — выжидающе заметил он.

— Да… — только и смог выдохнуть я. — Я и подумать не мог!.. — Осел на табурет, обхватил голову руками.

— Так, так? — подбодрил меня профессор.

— Сверху хотят… — И я, постепенно входя в раж, рассказал ему о том, как меня вызвали, вежливо расспросили обо всём, а потом провели к нему, самому главному… — И он приказал фабриковать людей из трупов и собак! — выкрикнул я напоследок.

Профессор молчал, устремив взгляд в противоположную стену. Я же с надеждой смотрел на него.

— Так что же мне делать? — воскликнул я, не дождавшись его ответа.