Гипофиз

— А когда кончатся собаки, они, быть может, перейдут на свиней? — странно спокойным голосом вопросил профессор. — Да и московский зоопарк не на что содержать, а там весьма много разных животных…

И снова меня затошнило, как тогда, во время операции, от дикости всего происходящего. Я сжал зубы и постарался увидеть в ситуации что-то хорошее.

— А если это поможет нам победить? Мы перешли в наступление, но враг силён…

— Думаете, на этом они остановятся? — по-хирургически цепко взглянул на меня профессор. — А потом мы будем продлевать жизнь вождям и членам их семей, их секретарям и любовницам. А потом нас попытаются выкрасть или переманить те, против кого мы сейчас воюем, я слышал исследования Гитлера простираются на многие области, весьма экзотические, прошу заметить. И на чьей бы стороне мы ни остались с вами, от нас будут требовать одного — создавать это подобие людей. Если не хуже.

— Ну почему же подобие… — бледно возразил я.

— Скажите мне, профессор Борменталь, я понимаю что-то в анатомии и физиологии?

Я дёрнулся от знакомой, произнесённой почти двадцать лет назад фразы по другому похожему поводу. Тогда он оказался прав.

— Ну что вы спрашиваете, Филипп Филиппович, — выскочило имя из горла, как застрявшая кость, и я закашлялся от неожиданности.

— Ну так вот, дорогой мой, — с расстановкой и нерушимой уверенностью заговорил он, — я провёл ряд анализов и со всей откровенностью могу вам сказать, что я неспособен породить нормальное потомство.

Я растерялся. Об этом я даже не думал.

— Более того, — продолжил Филипп Филиппович, — оно даже могло бы быть весьма чудовищно. Ещё бы! Природа не терпит надругательства над собой! Мы должны идти рука об руку с ней, а не пытаться её исказить. Знаете, как уничтожить вид? Представьте себе, что вы задались целью стереть с лица планеты, скажем, муху цеце. И что же? Выпустим ущербную партию из лаборатории, и, когда наши особи спарятся с нормальными, последние не дадут потомства или оно будет глубоко ущербно само. Вид вымрет. То же будет и с человеческим обществом, если нас смогут заставить поставить это на поток.

— Но вы рассуждаете слишком монументально… В масштабах общества наши усилия… — попытался убедить самого себя я.

— А кто знает?! — Филипп Филиппович — это был точно он! — начал распаляться. Шея у него покраснела. — А потом вам скажут: вот вам, профессор Борменталь, двадцать хирургов, обучите их этой технологии! А те, загубив каждый по десять собак, на одиннадцатой чему-то да научатся и потом обучат ещё по двадцать хирургов! Геометрическая прогрессия, доктор! А потом что?! Особи будут брать мужские, потому что с женскими я запнулся с самого начала, а разбираться им будет некогда. Половину перережут в потасовках, это ещё ладно, но вторая половина образумится слегка и пойдёт плодиться! И понесёт свои ущербные гены нормальным женщинам! Поверьте, я много думал и изучал после того нашего опыта. Порочного и в корне неправильного опыта! За генетикой будущее! А с нашей помощью они наплодят уродов, шрам на теле человечества, раковую опухоль! А как удобно вести войны, когда человеческий ресурс можно восполнить за две недели, а не за восемнадцать, виноват, почти девятнадцать лет! Можете вы ручаться, что такого не будет?! А?!

Профессор, очевидно, выдохся и затих. Краснота пятнами разливалась по его молодому лицу, глаза горели, как у фанатика.

Я что-то промямлил. Пытался ещё утешить себя, свою совесть, что профессор преувеличивает. Но тупая игла вошла в сердце и колола при каждом вдохе нещадно. Признаться, я не спрашивал об этом раньше, да и он не поднимал эту тему.

— Филипп Филиппович, — произнёс я через силу, — вы… не против, что вас вернули к жизни?..

Он резко, сухо и как-то принуждённо рассмеялся.

— Почему же вы не спросили об этом раньше, Иван Арнольдович? — блеснул зубами он.

— Боялся, — тихо признался я, опустив голову.

— Правильно делали, — наставительно сказал он. Хотя он и выглядел моложе меня, ниже был на голову, но властность его и достоинство остались прежними. Будто я смотрел на него снизу вверх, а не он на меня. — Я бы решительно отверг ваше любезное предложение. Против природы не должен идти ни один человек. Ни один, слышите? Я живу вторую жизнь, а первая была длинной и насыщенной, я имею право вам советовать, — закончил он чуть мягче.

Вот и ответ… Не знал я этого? Пожалуй, знал. Мария, как тень, мелькнула за стеклянной дверью и отошла.

— Где ваши записи? — требовательно спросил профессор, помолчав. — Я надеялся, вы сожгли все те записи.

— Я сжёг… часть, — нехотя ответил я. — Но трудно забыть… — Он остро и оценивающе глянул на меня.

— Надеюсь, вы понимаете, что они не должны достаться им. — Я убито кивнул. — Равно как и их врагам. — Он показал подбородком за окно, в сторону, откуда грохотало и трескало: "Бум! Бум! Тра-та-та-та-та!" — Принесите их.

Я сходил за тетрадями: все мои наблюдения, дневники, медицинские карты легли на стол перед профессором, который сейчас напоминал божество, вершащее судьбы человечества.

— Мария! — крикнул он. — В печку их!

Мария прибежала на крик стремглав. Вопросительный взгляд на меня — и она ушла, бережно неся на огненную погибель бумажную кипу.

— Она знает подробности операции? Может повторить? — осведомился профессор.

Я покачал головой.

— Я обучил Марию быть умелой ассистенткой, но ей всегда не хватало фундаментальных знаний, она поздно начала, вы понимаете…

— Что ж, — проговорил профессор. — Тогда остались только мы с вами, дорогой друг.

В руке его чёрно и тоскливо блеснул металлом револьвер. Откуда?.. Теперь неважно. И тут я понял, что последней своей фразой спас Марии жизнь.

— Профессор!.. Я же уничтожил все записи! — взмолился я в последней агонии надежды.

— Не все. — Он коснулся дулом своего виска. — Вы должны понять, доктор. Я говорил вам когда-то: на преступление не идите никогда. Доживите до старости с чистыми руками. Но то, чего от вас требуют… Сейчас мы с вами предотвращаем, возможно, самое чудовищное преступление за всю историю человечества. Поймите меня и, если можете, простите. — Я заглянул в бездонное дуло. А спустя миг оно породило вспышку пламени. И темнота.

Я уже не услышал ни крика моей любимой Марии, ни второго выстрела. Профессор точно знал, где у человека находится гипофиз.