Продавец птиц

Все внутри обратилось в ледяной ком. Если сейчас его возьмут — а это проще простого, Штирлиц рассказывал, как легко ввести препарат, чтобы человек показался пьяным или даже сумасшедшим, — он расскажет все. Где же его папироса с ядом, где? Ах… вот же она, во внутреннем кармане. Но может быть, он успеет свернуть или пройти парадное насквозь — он видел, там был сквозной проход!

Но куда бежать потом? Конечно, к полицейскому! Далеко... Не успеть. Но он постарается!

На углу у магазина с птицами он снова замешкался и оглянулся. Двое сзади приближались с неотвратимостью, от которой подгибались колени.

— Так вы наконец решили купить того кенаря? — услышал он добрый голос рядом и, не раздумывая, вошел в магазин.

Не успел он пожалеть об этом, как ему залепили чем-то рот, содрали очки, а потом голову сотряс такой удар, что из глаз посыпались искры. Он застонал и уже не мог сопротивляться, когда с него начали сдирать одежду, заматывая во что-то непонятное. На лице оказалось что-то липкое, он попробовал это вытереть, получил уже в нос и, когда уже был готов покончить с собой, понял — сигарета осталась в пальто, а где пальто сейчас, одному богу известно.

— Молчите, если вам дорога ваша жизнь, — прошептал ему кто-то в самое ухо, а затем ото рта оторвали что-то так, что он не сдержал стона.

Но тут его подхватили под руки, влили в горло то ли спирт, то ли еще какую-то мерзость, и вытащили, кашляющего и едва стоящего на ногах во внутренний двор. Его переобули чьи-то руки, он не видел, чьи — без очков перед глазами все расплывалось так, что он едва различал очертания дома и, кажется, какой-то машины, — а затем всучили в трясущиеся руки ящик, причем довольно тяжелый.

Конечно же, он его уронил.

— Хуго, сволочь, будешь знать, как надираться, когда работу делать надо! — заорал на него кто-то, подтаскивая из кузова стоящего рядом фургона еще один ящик. — Шевелись, пьянь!

Эту картину и застали двое в штатском, военную выправку которых было трудно не заметить даже и не особо опытным глазом.

Словно во сне Плейшнер слышал, как хозяин магазинчика рассказывает о том, что тип в черном пальто выскочил, «вот прямо только что, будто за ним гнались, да-да, вон туда, кажется, а потом я не видел… мог и на крышу залезть, видите, вон там такое удобное место. Ну ни за что бы не подумал, с виду такой приличный человек! Он что-то украл?»

Никто, кроме хозяина лавки, не услышал странных реплик, которыми обменялись вполголоса новые посетители:

— Дьявол... все-таки профессионал...

— Притворялся, сволочь...

Они выскочили на улицу и бросились в указанном им направлении.

— Чего стоишь? Тащи давай! — рявкнул кто-то, кажется, водитель на Плейшнера, и тот, тяжело и часто дыша, дрожащими руками снова взялся за ящик.

Все слова куда-то исчезли, во рту чувствовался вкус крови, и он почему-то боялся разомкнуть распухшие, горящие от боли губы.

В этот момент на заднем дворе появились еще двое.

— А это кто? — по голосу он узнал хозяина явочной квартиры.

— Да деверь мой, — ответил водитель. — Напился вот снова.

— Документы!

— А вы что, полиция? Так мы только заказ привезли, овес, канареечник, лен…

Профессор, чувствуя, что его вот-вот стошнит, еще раз безуспешно попробовал поднять ящик и рухнул в обморок.

Он не почувствовал, как его перевернули, чтобы рассмотреть, не слышал, как угрожали хозяину лавки, который в конце концов начал возмущаться и пообещал позвать полицию, в ответ на что получил приставленный к горлу нож.

— Бандиты! Убивают! — заорал водитель фургончика, и, словно в ответ, удивительно близко взвыла сирена полицейской машины.

"Бандиты" испарились в мгновение ока — они-то как раз были профессионалами. В своем роде.

* * *

— Он жив?

— Пульс есть, но он мне не нравится. Сейчас…

Плейшнер не почувствовал укола.

— Пусть спит, так будет проще для всех.

Бесчувственное тело маленького профессора затащили в фургон.

Объяснения с полицией были почти совершенно такими же, как пятью минутами раньше, с той лишь разницей, что эмоциональный накал был пониже до тех пор, пока водитель не начал возмущаться по поводу штрафа за пьяного работника.

А вот герр Мейер не без удовольствия постарался, якобы путаясь в словах и сбиваясь на эмоции, помочь полиции — дать отличные портреты недавних посетителей — хоть фоторобот составляй. Хотя он не менее правдиво, за исключением пары деталей, описал и самого Плейшнера, «вспомнив», что у того, кажется, были аккуратные усы щеточкой, большие круглые очки в темной оправе, и в целом тот производил впечатление вполне приличного человека.

Полицейские с брезгливым сочувствием посмотрели на неопрятного пьянчугу в рванье, с фингалом в пол-лица и опухшими губами, взяли подписи у очевидцев и уехали.

«Теперь явка провалена дважды», — мысленно улыбнулся герр Мейер, когда на углу их ранее такой малолюдной, тихой улочки появился полицейский патруль.

Он знал, что посланные патрульные в новых точках стояли не меньше месяца — или до тех пор, пока другие службы не устраняли проблему.

А фургон службы доставки тем временем катил себе по пути в одну из далеких деревушек альпийских предгорий.

* * *

— О, очнулся, — услышал Плейшнер чей-то голос, в котором сквозило облегчение, и крепкие руки помогли ему приподняться. — Лекарство сможете выпить?

— Вы кто? Где я? Где… Где мои вещи?

Память с трудом формировала воспоминания о том, как его куда-то везли, о боли, о сне, незнакомых голосах, сильных, но не враждебных руках, менявших ему примочку на лице.

Он почувствовал в руках знакомое сукно своего пальто, рвано вдохнул, боясь посмотреть содержимое карманов, и крепко сжал его пальцами.

— А очки… простите… быть может, вы знаете, где мои очки?

На нос ему водрузили… О да! Мир вокруг наконец обрел очертания.

Комната… занавески, небольшое окно, длинный стол вдоль стены. Рядом стояли двое — крепкий кряжистый старик и молодой светловолосый мужчина, наверное, его сын.

— С-спа… спасибо, — растерянно поблагодарил их Плейшнер, после чего ему протянули хорошо знакомую упаковку и стакан, наполовину наполненный водой. Действительно, порошки от головной боли…

И это совершенно не походило на застенки гестапо.

— Вам совершенно не обязательно знать, кто это сделал, — нахмурился молодой мужчина. — Скажу только, что я — должник этого человека.

— Зачем? Чего вы от меня хотите?

— Ничего, — пожал плечами старик. — Поживете некоторое время здесь. Если сумеете, поможете по хозяйству.

— Э… да, конечно, но, боюсь, толку от меня будет немного.

— Ничего… это сын вам еще должен за то, что разукрасил.

— Э?..

— Вы уж простите, рука у меня тяжелая, — признался тот. — Зато нацисты вас не опознали. Ну и… — ухмыльнулся он. — Не скоро смогут опознать.

— П-простите?

— Эльза, дай зеркало!

— Пожалуйста, — ответил приятный женский голос откуда-то сзади.

— Боже правый! — выдавил Плейшнер.

Образина на него смотрела совершенно жуткая — испуганная и опухшая, с расквашенным носом, синяком в пол-лица и кудлатой бородой, как у пьяного сапожника.

Плейшнер потрогал лицо, которое в отражении показалось ему совершенно чужим, и схватился за сердце.

— Да, красавчик… Отклеите вы бороду, отпарить только придется! Чернила смоете, а йод понемногу сам уйдет.

— О-о-о…

— Ну вот зачем вы без подготовки? — проворчал старик-хозяин. — А если сердце слабое, я что, тут и хоронить его должен буду? Под яблонькой закопать?

— П-простите, где я нахожусь? — осторожно повернулся к нему Плейшнер. — И кто вы?

— Муштер. Фермеры мы.

— Э?..

— Дисентис, так понятнее? — переиначил название молодой.

— М-м-м… — Плейшнер попытался помотать головой и едва не застонал снова, хотя боль после приема лекарства вроде бы отступила.

— Вам пока не стоит двигаться. Дисентис — это небольшая деревня в горах, сельскохозяйственная коммуна, — пояснил младший.

— Швейцария?

— Да, Швейцария.

— И вы…

— Мы готовы принять гостя на ближайшие полгода, конечно, при условии, если гость будет вести себя разум…

Остальные слова утонули в белом шуме. Вернер Плейшнер понял, что жив. Что ускользнул от смерти, и это было настоящим чудом. Он автоматически кивал, но его снова накрыло, и он начал хватать воздух ртом, задыхаясь, но удержался в сознании, тоже, наверное, чудом.

— Воды! — крикнул кто-то.

Частые шаги, и вот ему протянули почти полный стакан.

Он половину расплескал, попытавшись взять его руками, но сумел допить, что осталось.

— Оставьте, видите, натерпелся человек, — услышал он уже знакомый женский голос. — Марш, марш все отсюда! А вы поспите…

Женский силуэт мелькнул в дверях, расплываясь и затуманиваясь, Плейшнер откинулся на подушку и снова провалился в сон.

Все будет потом. Он познакомится с теми, кто дал ему кров, объяснится, и ему объяснят — то, что смогут. А на следующее утро он проснется в простой, но чистой постели в комнатке под крышей, со скошенным потолком, все еще до конца не веря, что это не сон. Но тепло солнечного луча на лице, деревенские звуки — бряцание чего-то железного, мычание, блеяние, петушиный крик, лай собак — нахлынут, и он поймет, что жизнь продолжается. И ему есть кого благодарить каждое утро и каждый вечер. Увы, как и есть отчего иногда кричать по ночам.

Он не скоро привыкнет не оглядываться всякий раз, выходя на улицу, не вздрагивать от звуков, не шарахаться от незнакомых людей. А пока солнце продолжало растапливать снег в горах, и в них постепенно, проталина за проталиной, травинка за травинкой возвращалась весна. А в маленького профессора — жизнь.