Качели Ромильды Вейн

Последнее он почти прошептал, отпустил её волосы и бессильно опустился на колени у кровати. Уронил растрепанную голову на скрещенные руки. Только тут Ромильда осознала, насколько он пьян. Она подползла по простыни к нему, коснулась дрожащими пальцами затылка. Потом шеи, потом стала гладить чуть вьющиеся волосы:

— Тихо, тихо. Ну, конечно, ты, — она успокаивала его, как раненного зверя.

Только сейчас она поняла, насколько Долохов ей стал близок. Недаром он говорил, что мир не делится на чёрное и белое, и сейчас она чувствовала, что влюбляется в Упивающегося смертью, влюбляется именно в него, а не в его деньги, силу или опыт в постели.

— Как ты думаешь, почему я выбрал именно тебя? — Долохов уткнулся ей лицом в колени. — Нет, не из-за красоты, видал и покрасивее, да и мозги тут не главное. А сексуальность в школьной форме — это на любителя.

Ромильда позволяла ему говорить, перебирая пальцами пряди его тёмных волос и гладя напряженные плечи.

— Ты такая же, как я. Не отрицай! Ты любишь власть. Ты делишь людей по сортам.

— Нет, — одними губами прошептала Ромильда, но Долохов услышал.

— Дурочка. В этом нет ничего плохого. Люди действительно всегда делятся на умных и глупых, красивых и уродливых, талантливых и бездарных, лидеров и серость, магов и маглов. Плохо не то, что ты делишь и выбираешь, плохо лицемерие, эта глупая мещанская слащавость, сюсюканье о всеобщем равенстве. Его нет!

Он резко поднял голову:

— Запомни: нет и не будет. И жизнь — это грязный базар, там беспощадная драка, до выбитых зубов и растекшихся мозгов, там торг, кто кого обдурит, там торгуют телом, там душой.

Любовник замолчал и снова уложил голову ей на колени, почти уткнувшись носом в лобок.

— У меня в жизни всё будет по-другому, — едва слышно сказала Ромильда.

Ей показалось, что Долохов хмыкнул, а может, он просто всхрапнул по пьяни.