Цена весны [ЛП]

Она остановилась у бронзовой статуи Сиана Сё. Последний император грустно глядел за море или, возможно, через столетия назад, в то время, когда его имя знал каждый. Эя потуже натянула платье и села у его металлических ног, ожидая огнедержца и его паровую повозку. Днем она пошла бы пешком по улицам на север и вверх, до дворцов, но набережная была не самым худшим местом в Сарайкете. Надежнее подождать.

На западе, в веселом квартале, горели огни ночного праздника. На востоке лежали бани и большие каменные склады, сейчас редко наполнявшиеся даже наполовину. За ними шли когорты домов для рабочих, более темные, но по-прежнему совсем не пустые. С одной стороны Эя слышала мужской смех, с другой пьяные женские голоса пели задорные песни. Корабли, наполнявшие причалы, стояли тихими, их мачты походили на деревья зимой; серый океан за ними окутался низким туманом.

Привычное зрелище, по-своему красивое. Именно в таких местах Эя занималась своими исследованиями, в каком бы городе она ни была. Она зашивала раны шлюх и воров так же часто, как успокаивала кашель и боли утхайемцев в их надушенных дворцах. В самом начале карьеры она решила не становиться придворным лекарем и лечить всех, а не только богатых и знатных. Отец одобрил и даже, как она считала, гордился ее решением. При всех их многочисленных разногласиях, она любила его, в том числе и поэтому.

Паровую повозку она сначала услышала: грубый грохот окованных железом колес по кирпичной мостовой, пыхтение котла, низкий рев печи. Эя встала, стряхнула с платья пыль и повернулась к широкой улице, которая называлась Нантань и начиналась от статуи. В свете печи он заметила семь-восемь фигур, прильнувших к бокам повозки. Сам огнедержец сидел наверху, управляя повозкой при помощи системы из рычагов и педалей, которая заставляла самый изощренный ткацкий станок казаться простым. Эя ступила вперед и, пока повозка катилась мимо, ухватилась за одну из кожаных лямок и поднялась на боковой полоз, рядом с остальными.

— Два медяка, — сказал огнедержец, не глядя на нее.

Эя порылась в рукаве свободной рукой, достала две медных полоски и бросила их в лакированный ящичек у ног огнедержца. Мужчина скорее кивнул, чем принял более сложную позу. Его руки и глаза были заняты. Налетел порыв ветер, клуб дыма и густого пара окутал ее, дыхнул ядовитым запахом, повозка рванулась, вздрогнула и по привычной дороге опять повернула на север. Эя вздохнула и устроилась как можно удобнее. Луна сдвинется по меньшей мере на ширину ее ладони, прежде чем повозка доберется до дорожки, ведущей к дворцам. Тем временем она разглядывала ночной город, пролетавший мимо нее.

На улицах, близких к набережной, высокие крыши складов чередовались с низкими крышами лавок. В подходящее время года стук ткацких станков наполнял бы воздух, даже так поздно вечером. Улицы сливались в широкие площади, на которых отбросы еженедельного рынка все еще загрязняли мостовую: сыры, упавшие на землю и превратившиеся в месиво, грязная капуста, бататы и даже освежеванный кролик, слишком испорченный, чтобы его можно было продать, и не стоящий того, чтобы с ним возиться. Один из людей на другом боку паровой повозки сошел вниз, слегка нарушив равновесие. Эя смотрела, как его красно-коричневый капюшон исчезает в темноте.

Она знала, что было время, когда по улицам можно было безопасно ходить, даже в одиночку. Тогда нищие со своими коробками стояли на углах, наполняя воздух жалобными самодельными песнями. Она никогда не видела этого и никогда не слышала об этом. Но так говорила история о Старом Сарайкете, и это было много лет назад. Она знала это, как знала о Бакте, где никогда не была, как знала о дворах Второй Империи, ушедших из мира сотни лет назад. История. Когда-то у моря стоял город, где жили в богатстве и невинности. Но не сейчас.

Паровая повозка проехала мимо кварталов торговцев, где стояли дома в три, четыре и даже пять этажей. Они сами по себе были почти дворцами. Там было больше света и больше голосов. На перекрестках со столбов свисали фонари, бросавшие масляный свет на кирпичную мостовую. Еще трое попутчиков Эи спустились с повозки. Двое поднялись, бросив медные полоски в ящичек огнедержца. Они не разговаривали, не знакомились друг с другом. Она подвигала руками, державшимися за кожаную лямку. Скоро дворцы утхайема. И ее комнаты, кровать и сон. Печь заревела громче, когда огнедержец открыл ее и бросил еще одну лопату угля.

Слуги встретили ее у ворот, отделявших дворцы от города, гладкие, мощеные кирпичом улицы от разбитых мраморных дорожек. Воздух здесь пах иначе, дым угля и насыщенное зловоние людей сменилось благовонием и духами. Эя с облегчением почувствовала, что вернулась домой, и упрекнула себя за это облегчение. Она ответила позой приветствия и почтения на их позы узнавания. Она больше не была целителем. Среди этих высоких башен и дворцов, она была и всегда будет дочкой своего отца.

— Эя-тя, — сказал самый старший из слуг, сложив руки в позе ритуального предложения, — можем ли мы проводить вас в ваши комнаты?

— Нет, — ответила она. — Сначала еда. Потом отдых.

Эя разрешила им забрать сумку, но отказалась от собольего плаща, который ей предложили под предлогом холодного воздуха. На самом деле он не был холодным.

— Есть ли известия от моего отца? — спросила она, когда они шли по широким пустым дорожкам.

— Нет, Эя-тя, — ответил слуга. — И от вашего брата. Сегодня не было посыльных.

Эя сумела не пустить на лицо радость от этой новости.

Дворцы Сарайкета пострадали от недолговременной оккупации гальтов меньше, чем многие другие здания. Нантани почти лежал в развалинах. Удун был разрушен до основания и никогда не восстановится. В Сарайкете исчезли статуи, в которые были вделаны драгоценные камни, и отделанные золотом двери, но все здания, за исключением дворца хая и библиотеки, уцелели. Утхайем города не стал восстанавливать повреждения или прикрывать их. Как изнасилованная, но не сломленная женщина, Сарайкет без позора нес свои шрамы. Из всех городов Хайема он пострадал меньше всего, потому что был самым сильным и самым заносчивым, самым желающим выжить. Эя подумала, что могла бы полюбить этот город, хотя бы чуть-чуть, хотя он и наводил на нее тоску.

В саду, за апартаментами Эи, работал и пел раб. Эя оставила ставни открытыми, чтобы лучше слышать песню. В очаге горел огонь, в стеклянных башенках — свечи. Гальтские часы отмечали часы ночи — нежный металлический контрапункт певцу. Снимая одежду и готовясь спать, Эя с удивлением увидела, насколько вовремя. Ночь едва исчерпала первую треть. Ей казалось, сейчас намного позднее. Она потушила свечи, втянула себя в кровать и задернула полог.

Прошла ночь, за ней последовал день, а за ним еще день. Уже давно дни Эи в Сарайкете стали похожи один на другой. Утро она проводила в дворцах, работая с придворными лекарями, а после полудня спускалась в город или в предместья, тянувшиеся из Сарайкета. Там, где ее не знали, она представлялась беженкой с севера, из Сетани, приехавшей на юг из-за трудностей. Вполне правдоподобная история, которая была правдой для многих. И хотя она не могла полностью скрыть свое происхождение, она не хотела, чтобы ее везде знали, как дочь своего отца. Не здесь. Не сейчас.

Однажды утром, когда кончался ее второй месяц в городе, — две недели после Ночи свечей, — наконец-то появился тот, за кем она охотилась. Она была в своих комнатах, работая над руководством по снятию жара у пожилых пациентов. Огонь щелкал и шуршал в очаге, тонкий холодный дождь бился в ставни, словно сотни вежливых мышек просили разрешения войти. Скрипнула дверь, напугав ее. Она поправила платье и открыла дверь в то мгновение, когда рабыня снаружи опять подняла руку, чтобы тихонько поскрестись.

— Эя-тя, — сказала девушка, принимая позу, в которой слились извинение и приветствие. — Простите меня, но есть мужчина… и он говорит, что хотел бы поговорить с вами. Он принес послание.

— От кого? — спросила Эя.

— Он не сказал, высочайшая, — ответила рабыня. — Сказал, что может говорить только с вами.

Эя внимательно посмотрела на девушку. Ей было не больше шестнадцати. Одна из самых молодых в городах Хайема. Она из последних.

— Приведи его сюда, — сказала Эя. Девушка на мгновение приняла позу понимания приказа и вытекла обратно, в мокрую темноту. Эя вздрогнула и подбросила еще угля в очаг. Дверь она не закрыла.

Посыльный оказался широкоплечим юношей. Двадцать зим, возможно. Мокрые волосы падали на лоб, вымоченная дождем одежда тяжело свисала с плеч.

— Эя-тя, — сказал он. — Меня послал Парит-тя. Он в своей рабочей комнате. Он сказал, что у него есть кое-что и вы должны прийти. Быстро.

У нее перехватило дыхание, первые признаки возбуждения зажгли ее нервы. Время от времени другие целители, лекари или травницы этого города посылали ей сообщения, но тогда торопиться было ни к чему. Человек, который заболел сегодня, скорее всего будет больным и завтра. Но здесь не тот случай.

— Что случилось? — спросила она.

Посыльный принял позу извинения. Эя отмахнулась и позвала служанку. Ей надо плотное платье. И носилки; она не хотела ждать огнедержца. Сейчас, они нужны ей сейчас. Дочь императора всегда получала то, что хотела, и получала быстро. Меньше чем через пол-ладони она и юноша уже плыли по улице, носилки неудобно трясло, пока их несли через моросящий дождь. Посыльный пытался не выглядеть пораженным страхом, который дворцовые слуги испытывали перед Эей, пока Эя пыталась не кусать кончики пальцев от беспокойства. Улицы скользили за пологом носилок, а Эя приказывала носильщикам идти быстрее и быстрее. Когда они добрались до дома Парита, она пронеслась через сады во дворе, как генерал, идущий на войну.

Не говоря ни слова, Парит провел ее в заднюю часть дома, в ту самую комнату, где она осматривала последнюю женщину. Парит отослал посыльного. Слуг тоже не было. Вообще никого не было, кроме двух лекарей и тела, лежавшего на широком сланцевом столе, тела, покрытого толстой парусиной, пропитавшейся кровью.

— Ее принесли мне утром, — сказал Парит. — Я немедленно послал за тобой.

— Дай мне посмотреть, — сказала Эя.

Парит откинул ткань.

Женщина, зим на пять старше Эи, темноволосая и плотно сложенная. Совершенно голая, и Эя увидела раны, покрывавшие все ее тело: живот, груди, руки, ноги. Сотни колотых ран. Кожа была неестественно бледной — она умерла от потери крови. Эя не почувствовала ни отвращения, ни гнева. Ее ум следовал по колее, в которой проходила вся ее жизнь. Только смерть, только насилие. Здесь она чувствовала себя как дома.

— Кто-то был не слишком счастлив с ней, — сказала Эя. — Шлюха из веселого квартала?

Парит сильно удивился и руками почти изобразил вопрос. Эя содрогнулась.

— Слишком много ножевых ран, — сказала она. — Значит он не просто хотел убить. Трех-четырех было бы достаточно. И, судя по расстоянию между ранами, убийца не потерял над собой контроль. Кто-то послал сообщение.

— Ее не закололи, — сказал Парит. Он оторвал кусок рукава и бросил ей. Эя повернулась к трупу и стала стирать кровь с раны в боку мертвой женщины. Кровавое пятно уменьшилось, природа раны стала ясной.