Цена весны [ЛП]

Рот. Это был рот. Крошечные губки-бутончики, слабые, как сон. Эя приказала руке двигаться, но долгое мгновение тело отказывалось повиноваться ей. Потом она сумела неглубоко вздохнуть, потом еще. И еще.

Женщина была покрыта детскими ртами. Кончики пальцев Эи следовали за крошечными губами, которые пролили кровь женщины и выпили ее жизнь. Смерть, такая же гротескная, как и у поэтов, неудачно пытавшихся пленить андатов.

Ее глаза наполнились слезами. Что-то вроде любви, жалости или благодарности до отказа наполнило ее сердце. В первый раз она посмотрела на лицо женщины. Та не была даже хорошенькой. Тяжелая челюсть, густые брови, прыщи. Эя едва не поцеловала ее щеку. Парит и так был достаточно смущен. Вместо этого, она вытерла глаза рукавом и взяла руку мертвой женщины.

— Что произошло? — спросила она.

— Дозор увидел повозку, ехавшую из веселого квартала, — сказал Парит. — Капитан говорит, что в ней сидели трое, которые вели себя очень нервно. Как только он их окрикнул, они попытались убежать.

— Он их поймал?

Парит уставился на руку Эи, схватившую пальцы женщины.

— Парит, — опять спросил она. — Он их поймал?

— Что? Нет. Все трое сумели убежать. Но они бросили повозку. И в ней была она, — сказал Парит, кивнув на труп. — Я попросил, чтобы все необычное привозили ко мне. И отдал за нее полоску серебра.

— Они ее заслужили, — сказала Эя. — Спасибо, Парит-кя. Я даже не могу сказать, как много это для меня значит.

— Что мы будем делать? — спросил Парит, сидя на стуле, как свежеиспеченный подмастерье перед мастером. Он всегда поступал так, когда чувствовал себя как в бушующем море. Эя обнаружила, что в ее сердце осталось тепло для него, даже сейчас.

— Сожжем ее, — ответила она. — Сожжем ее с честью и отнесемся к пеплу с уважением.

— Не должны ли мы… не должны ли мы кому-нибудь рассказать? Утхайему? Императору?

— Ты уже рассказал, — сказала Эя. — Ты рассказал мне.

На мгновение настала тишина. Парит принял позу, которая просила внести ясность. Не совсем подходящую, но он был в растерянности.

— Это и есть, — наконец сказал он. — Это и есть то, что ты искала.

— Да, — согласилась Эя.

— Ты знаешь, что с ней случилось?

— Да.

— Не можешь ли ты… — Парит закашлялся, посмотрел вниз, по лбу побежали морщины. Эе захотелось подойти к нему и разгладить лоб ладонью. — Не можешь ли ты объяснить это мне?

— Нет, — ответила она.

Остальное было просто. Они не могли остаться в Сарайкете, только не после того, как их едва не поймали. Дочь императора попросила оказать ей услугу капитана порта, таможенников на дорогах и наемных стражников, которые охраняли порядок в городе и держали уровень насилия в предместьях на приемлемом уровне. Ее добыча — не контрабандисты и не воры — не умела прятать следы. Через два дня она знала, где они. Эя спокойно собрала нужные вещи из апартаментов во дворце, взяла кобылу из конюшни и выехала из города, словно собиралась посетить травницу в одном из предместий.

Словно она собиралась вернуться.

Она нашла их на постоялом дворе по дороге в Сёсейн-Тан. Зимнее солнце уже село, но ворота во внутренний дворик постоялого двора были еще открыты. Экипаж, который ей описали, стоял рядом с домом, лошади были выпряжены. Две женщины, она знала, представлялись путешественницами. Мужчина — старый, жирный и не любящий говорить — выдавал себя за их раба. Эя разрешила слуге забрать свою лошадь и позаботиться о ней, но не пошла в главный дом, а последовала за слугой в конюшню. В углу стояла маленькая хибара, место для слуг и рабов. Эя почувствовала, как при этой мысли ее губы сжались в тонкую линию. Грубые соломенные тюфяки, тонкие одеяла и остатки еды, за которую заплатили гости главного дома.

— Сколько там слуг? — спросила Эя юношу примерно восемнадцати зим — значит, ему было четыре, когда это произошло, — который чистил ее лошадь. Он посмотрел на нее так, словно она спросила, что за цветные утки снесли яйца, которые подали на стол. Она улыбнулась.

— Трое, — ответил слуга.

— Расскажи мне о них, — сказала она.

Он пожал плечами:

— Старуха, которая приехала два дня назад. Ее хозяин заболел и лежит пластом. Мальчик из Западных земель, он работает на торговца, остановившегося на нижнем этаже. И старый ублюдок, только что приехавший с двумя женщинами из Чабури-Тана.

— Чабури-Тана?

— Так они сказали, — ответил слуга.

Эя вынула из рукава две полоски серебра и протянула их ему, в своей ладони. Слуга мгновенно забыл об ее кобыле.

— Когда закончишь, — сказала она, — отведи женщину и западника в заднюю часть дома. Купи им немного вина. Не упоминай обо мне. Старика оставь.

Слуга принял позу полного согласия, чуть меньше откровенной мольбы. Эя усмехнулась, бросила серебро в его ладонь, вытащила скамеечку, на которую садился кузнец, когда ковал лошадей, и стала ждать. Вечер был холодным, но далеко не таким холодным, как дома, на севере. Низко и глубоко ухала сова. Эя сунула руки в рукава, чтобы сохранить пальцы в тепле. Из постоялого двора доносился запах поджаренной свинины, играла флейта и пел женский голос.

Слуга закончил работу, почтительно кивнул и отправился в дом слуг. Меньше, чем через пол-ладони он вышел оттуда вместе с худой женщиной и рыжим мальчиком-западником, которые шли по его пятам. Эя вынула руки из рукавов и вошла в маленькую грубую хижину.

Он сидел перед огнем, хмуро глядел на пламя и ел рисовую кашу с изюмом из маленькой деревянной тарелки. Годы не пощадили его. За это время он потолстел, у него появилась нездоровая полнота — он слишком потакал своему аппетиту. Плохой цвет лица; остатки белых волос были запятнаны желтым, от пренебрежения. Он выглядел злым. Он выглядел одиноким.

— Дядя Маати, — сказала она.

Он вздрогнул. Глаза вспыхнули. Эя не могла сказать, от гнева или страха. Но в них был и след радости.

— Не знаю, кого вы имеете в виду, — сказал он. — Меня зовут Даавит.

Эя хихикнула и вошла в маленькую комнату. Пахло человеческими телами, дымом и изюмом из еды Маати. Эя нашла маленький стул, подтащила его к огню и села рядом со старым поэтом, ее избранным дядей, человеком, который уничтожил мир. Какое-то время они сидели молча.

— Так они и умерли, — сказала Эя. — Как в тех историях, которые ты рассказывал мне, когда я была маленькой. О цене, которую андат берет с людей, если пленение не получается. У одного высохла вся кровь. У другого живот вздулся, словно он забеременел, и, когда его вскрыли, там оказалось полно льда и водорослей. Все они. Я начала слушать истории. Когда это все началось? Четыре года назад?

Сначала она решила, что он не ответит. Он сунул два толстых пальца в рис и съел все, что они подняли в воздух. Потом сглотнул и громко причмокнул.

— Шесть, — сказал он.

— Шесть лет назад, — сказала она, — начали появляться — то тут, то там — женщины, умершие странным образом.

Он не ответил. Эя ждала пять медленных вздохов, и только потом продолжила:

— Ты рассказывал мне истории об андатах, когда я была маленькой. Я помню большинство из них, как мне кажется. Я знаю, что метод пленения работает только один раз. Для того, чтобы пленить того же андата второй раз, поэт должен изобрести совершенно новый способ описания своей мысли. Как-то раз ты рассказал мне, что поэты Старой Империи пленяли за жизнь трех-четырех андатов. Тогда я подумала, что ты завидовал им, но потом поняла, что тебе было плохо от бесполезной траты таланта.

Маати вздохнул и посмотрел в пол.

— И я помню, что ты пытался объяснить мне, почему только мужчина может быть поэтом, — продолжала она. — Хотя твои аргументы меня не убедили.

— Ты всегда была упрямой девочкой, — сказал Маати.

— Сейчас ты думаешь иначе, — сказала Эя. — Ты потерял все книги. Все грамматики, хроники и записи об андатах, приходивших раньше. Все поэты погибли, за исключением тебя и, возможно, Семая. И из всей истории Империи, Второй Империи, Хайема, ты знаешь только то, что женщина никогда не была поэтом. Так что, возможно, если женщины думают иначе, чем мужчины, они могут успешно пленять, хотя ты ничего не можешь извлечь из собственной памяти, чтобы помочь им.

— Кто рассказал тебя? Ота?

— Я знаю, что у отца есть письма от тебя, — сказала Эя. — Но я не знаю, что в них. Он мне не рассказал.

— Женская грамматика, — сказал Маати. — Мы создали женскую грамматику.

Эя взяла из его рук тарелку и со стуком поставила на пол. Снаружи резко завизжал ветер. Дым струился от огня и, утончаясь, поднимался в воздух. Маати посмотрел на нее, радость уже исчезла из его глаз.

— Наша лучшая надежда, — сказал он. — Единственный способ… исправить то, что было сделано.

— Но ты не можешь это сделать, Маати-кя, — мягко сказала Эя.

Маати вскочил на ноги. Стул, на котором он сидел, с грохотом упал на пол. Эя отшатнулась от его обвиняющего пальца.

— Не тебе говорить это мне, Эя, — сказал Маати, кусая словами. — Я знаю, он не одобряет. Я попросил его о помощи. Восемь лет назад я, рискуя жизнью, написал ему, прося императора этой хреновой империи о помощи. И что он мне ответил? Нет. Пускай мир будет миром, сказал он. Он не видит, что творится снаружи. Он не видит боль, несчастья и страдания. Так что не говори мне, что нам делать. Он и только он виноват в смерти каждой девушки, которую я потерял. Каждый раз мы пытаемся и каждый раз терпим поражение только потому, что таимся в складах и предместьях. Встречаемся в тайне, словно преступники…

— Маати-кя…

— Я могу это сделать, — продолжал старый поэт, на уголке его рта появилось пятно белой пены. — Я должен это сделать. Я должен исправить свою ошибку. Я должен восстановить то, что сломал. Я знаю, что меня ненавидят. Я знаю, во что превратился мир, из-за меня. Но эти девушки преданны, умны и готовы умереть, если потребуется. Желают умереть. Как могут твой великий и славный отец и ты говорить мне, что я неправ, пытаясь?

— Я не сказала, что ты не должен пытаться, — сказала Эя. — Я сказала, что ты не можешь это сделать. В одиночку.

Рот Маати какое-то время молча работал. Гнев покинул его, и кончик пальца прочертил дугу до решетки очага. На лице появилось смущение, плечи опустились, грудь опала. Он напомнил Эе марионетку, чьи веревочки запутались. Она встала и взяла его руку, как сделала с мертвой женщиной.

— Я пришла сюда не по поручению отца, — сказала Эя. — Я пришла сюда помочь.

— О, — сказал Маати. На его губах появилась неуверенная улыбка. — Ну… Я… это…

Он зло нахмурился и вытер глаза рукой. Эя шагнула вперед и обняла его. Его давно не мытая одежда ужасающе пахла, тело было мягким и дряблым, а кожа — похожей на бумагу. Когда он вернул ей объятие, она не променяла бы это мгновение ни на какое другое.