Крыса

Крыса

Что ни говори, а студенческие годы — это был самый счастливый период в моей жизни. Тогда об этом как-то не думалось: времена были нелегкие, быт неустроенный, денег нет, будущее туманно. А из сегодняшнего дня оно вспоминается как сон золотой. Ну, это не у меня одной, у многих так, я знаю. Проблем и тревог было много, но принимали мы их как должное. Зато и чудеса случались чаще, чем сейчас. И мы конечно им удивлялись, но быстро забывали и с юношеским легкомыслием торопились куда-то дальше. Сейчас иной раз вспомнишь что-нибудь такое и задумаешься: что это вообще было? Волшебство ведь, не иначе.

На втором курсе я подрабатывала в нашем областном оперном театре. Место не слишком денежное, работа нервная, но это же… ну, театр.

Проработала я там всего полгода, с ноября до весны, потом пришлось выбирать: уволиться и сдать сессию или остаться в театре и вылететь из университета. Я уволилась. В театр потом долго не ходила, чтобы не травить душу, и в памяти у меня он так и остался — среди зимы, среди сугробов, толстый белый валик на парапете, окна светятся сквозь снежную круговерть… Или дело в том, что я еще из детства его таким запомнила.

Родители меня часто туда водили, и весной, и летом бывало. Но в моих воспоминаниях всегда зима. Ехали мы на машине из нашей тьмутаракани три часа сквозь темный лес и трескучий мороз. Потом сидишь в зале, на сцене Ленский тоже посреди сугробов выводит: «Куда-а-а-а-а, куда-а-а-а, куда вы удалились?..» А из снегоделательной машины сверху сыплются бутафорские снежинки. Гудела она немилосердно, эта машина, не всякий Ленский еще ее перекричит. И бумажные снежинки оседают в пышных синтетических локонах и залетают в рот, так что приходится бедняге отплевываться: «Что-о-о день грядущий… тьфу… мне гото-о-о-овит… тьфу!» В антракте выйдешь в фойе — за окном кружатся снежинки самые настоящие, «Щелкунчик» и «Ночь перед Рождеством» в одном флаконе.

После спектакля садишься снова в машину. Там бутерброды, захваченные из дома, окаменели на холоде, колбаса намертво примерзла к хлебу, грызешь их, как леденцы, все три часа обратной дороги. Кругом снова темный лес, снег залепляет стекло, и отец, чтобы не заснуть за рулем, напевает то, что мы сегодня слышали в театре. Слух-то у него хороший, а вот память на текст не очень. Поэтому получалось обычно что-то вроде:

«Паду ли я, стрелой пронзенный…

Иль мимо пролетит она?

Привычка свыше нам дана…

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне!»

И когда Пашка Мартынов с худграфа спросил, не хочу ли я в театре подрабатывать по вечерам, после занятий, я сразу согласилась.

Взяли меня туда ассистентом второго помощника главного администратора. Третий лебедь в пятом ряду, в общем, девочка на побегушках. Подай, принеси, сбегай к Наталь Петровне, позвони Семен Иванычу... Фигаро тут, Фигаро там… Но мне нравилось. Еще как нравилось! Закулисье, гримерки, коридоры, костюмерные. Театральные анекдоты, байки старожилов, разговоры в курилке про то, что какие ж нынче тенора, хорошие тенора лет тридцать назад еще повымерли, а баритоны — так и все пятьдесят… Капризные примадонны, подковерные интриги… Да-да, последнее мне тогда тоже казалось забавным и даже романтичным. Меня-то это все не касалось, я была бесплотный дух, бессловесная тень, послушно выполняла поручения и восторженно таращилась на все вокруг.

А больше всего, чего уж там, нравился мне баритон Мамедов. Новичок, в одно время мы с ним в театр пришли — я и баритон Мамедов. Предшественник его пошел на повышение и перевелся в Мариинку, не без скандала в родном театре. Новый сезон на носу, две премьеры, Онегина и Риголетто петь некому! С баритонами у нас вообще туго было всегда. Хуже только с басами, но там в случае чего всегда можно было выдернуть из небытия заслуженного артиста всех республик Самодурова. Вывести его из запоя, отряхнуть от нафталина и вытолкнуть на сцену. А там уж он сам очнется и поймет, что от него надо, и споет, и слова почти не перепутает. С тенорами всегда был порядок. Там Баранов окопался, наш кучерявый Барашек, бессменный и вечно юный, еще мои родители в молодости его слушали, когда отец за мамой ухаживал и в театр ее водил. Ну и молодая поросль ему на пятки наступает, в затылок дышит, локтями пихается. Порядок, короче, с тенорами, полный. Тетки тоже все приличные, ни в чем недостатка нет. А вот с баритонами затык.

Тут и явился наш спаситель, орел наш, соловей-разбойник, демонический красавец Мамедов. Из ниоткуда, из такой дыры, по сравнению с которой моя тьмутаракань — центр цивилизации. Явился и всех спас, стал и Онегиным, и Риголетто, и потом еще много кем. Ну, чьи-то планы порушил, кому-то карты смешал, были и кроме него претенденты, это понятно. Да только где ж с ним таким тягаться? Это тоже все сразу поняли. И даже Мясистый разок что-то пискнул против, а потом приумолк, а потом на такие эпитеты перешел, что мы его в буфете абзацами цитировали, как стихи.

Мясистый — это театральный критик. Вообще это прозвище, но настоящую его фамилию мало кто помнит. Он в местной газете уже много лет пишет обзоры на тему культуры. Никто их не читает, кроме героев этих обзоров, но автора это не останавливает, и он старается пуще прежнего. Прозвище свое он получил давным-давно, в доисторические времена, когда завел привычку писать, что, мол, у артиста такого-то богатый мясистый баритон. Да так сам и остался с тех пор навеки Мясистым.

В ноябре я начала работать, а тут как раз последние репетиции «Дон Жуана» идут, чтобы скорее сокола нашего и орла Мамедова в премьере вывести. И я сразу с головой во все это окунулась.

Как-то выдалась у меня минутка свободная, присела я чаю выпить, и тут Пашка подходит. Он сам там у декораторов халтурил по вечерам, и работы у них тоже было по горло.

— Привет, — говорит, — труженикам тыла. Угадай, что у меня в кармане?

— Зарплата? — обрадовалась я. — Выдают уже, что ли?

— Не, не зарплата. Угадывай еще раз. Подсказываю: начинается на букву Б.

— Ну тогда бутылка.

— Не угадала. Давай еще раз. Вторая буква А.

— Бантик, — говорю. — Баранка. Бабочка. В смысле галстук-бабочка. Отстань, Паш, дай чаю попить.

— А ведь почти угадала! — смеется Пашка.

И достает из кармана баночку, заткнутую ваткой. А в баночке… бабочка. Не галстук, а реальная бабочка. Я сначала подумала, пластмассовая, ну типа магнитика на холодильник. А Пашка ватку вынул из горлышка, и бабочка вылетела… и уселась на карниз. На дворе между тем конец ноября и минус пятнадцать.

— Паш, — говорю, — ты где ее взял?

— У нас в цеху. Она там не одна была, целая стая!

— Да ладно…

— Да правда! Я не один видел. Кто-то дверь в кладовку открыл, и они оттуда вылетели… И по всему цеху разлетелись. Я вот одну только поймал, Сереге на плечо уселась и сидит.

Мы посмотрели друг на друга, а потом снова на карниз. Бабочки там уже не было.

— Жалко, — говорю. — Зима ведь… замерзнут.

Тут заходит к нам Семен Иваныч с пачкой овсяного печенья. Семен Иваныч — это замдиректора по технике. Золотой человек, и незаменимый. С виду неприметный такой мужик средней облезлости и несреднего уже возраста, а реально половина работы на нем. Я его уважаю. Люблю людей, которые тихо свое дело делают, и при этом все всегда у них наготове.

— Семен Иваныч, — встрепенулся Пашка, — а вы бабочек видели? Ну, у нас в цеху?

— Каких еще бабочек? — удивился Семен Иваныч.

— Живых! Представляете, целая стая, по всему цеху…

Я Пашку ногой под столом толкнула, он осекся. Да поздно уже, Семен Иваныч на него уставился с подозрением. Он добряк, но есть у него особенность: сам не пьет вообще и на дух пьяниц не переносит. Всех алкоголиков у себя расшугал, у них там теперь филиал трезвенников и язвенников, хоть медали всем подряд выдавай за образцово трезвую жизнь. А у нас на той неделе один из сторожей, которого прогнать жалко было ввиду преклонного возраста и прошлых заслуг, допился до зеленых чертиков и ловил их у себя в подсобке. И тут еще Пашка со своими бабочками. Но я подтвердила, что бабочки правда были. Семен Иваныч удивился, но не особенно. Не до бабочек ему было: премьера на носу.

А перед самой премьерой снова странный случай. Режиссер на репетиции поскандалил с Котеночкиной. Это наша прима, она вообще милая, но нервная очень и рассеянная. И тут пропустила свой выход. Во второй раз уже. Режиссер ее обругал при всех, она в слезы. Барашек… реально как барашек, стоит и глазками хлопает. Режиссер орет, Котеночкина рыдает, оркестр перекуривает. Ну, в общем, идет нормальный рабочий процесс. И вдруг откуда-то из-под потолка пикирует вниз… воробушек. Как будто на люстре там сидел. А может, и не воробушек, но типа того, мелкая такая птичка. Слетел вниз, круг над сценой сделал, все рты поразевали, только Котеночкина плачет и ничего не замечает. Тогда он к ней на голову уселся, она головой мотнула… воробушек снова взлетел, сделал большой круг над залом, режиссеру на лысину капнул и улетел за кулисы. Все развеселились, режиссер платочком утирается, Котеночкина рыдать забыла. И только Мамедов из-за кулис на сцену выруливает посмотреть, что тут такое делается и почему его не приглашают.

Не театр прямо, а зверинец. То бабочки, то вот воробушек. Что дальше будет, морская свинка или игуана? Мы с Пашкой потом еще посмеялись: а правда, чем мы не зоопарк? Или хотя бы живой уголок. Мамедов — вальяжный черный кот, Котеночкина — соответственно, белый котеночек. Барашек — ну понятно, Семен Иваныч — хозяйственный бобер… а главный администратор — змеюка.

Премьера прошла с большим успехом. Котеночкина ничего не перепутала, Самодуров был как стеклышко, оркестр почти не накосячил. Мамедов... ну, с ним и так все понятно было. И в финале он с таким треском и блеском провалился… не в смысле — плохо выступил, а буквально — провалился в преисподнюю очень эффектно, публика прямо ахнула. Это Семена Иваныча работа, он полгода механизм отлаживал. Если не знать, в чем фокус, то прямо… волшебство. И потом, когда Дон Жуан в аду, тоже очень красиво получилось, и жутковато, честно говоря, когда его голого рвут там на части… Опять же, на голого Мамедова всем интересно посмотреть. Мне, то есть, было очень интересно. И не мне одной, думаю.

Мы с Ленкой Карпухиной на балконе сидели, а потом она попросилась со мной за кулисы — автограф взять. Не у Мамедова причем, а у Барашка. Ленка у нас все больше по тенорам. Сходили мы к Барашку, потом посидели у меня, потом по домам пошли. Мне в ту ночь долго не спалось, Дон Жуан из головы не шел, то одетый, то голый. Прямо вся измучилась. И только заснула — телефон. Я трубку взяла, а там Ленка опять, булькает виновато:

— Ой, прости, ты спишь, да? У меня беда: кошелек потеряла, а в нем все деньги…

— Слушай, — говорю, — Лен… я тебе одолжу, только давай с утра, а?

— Да нет, — всхлипывает она, — я думаю, я кошелек у тебя в театре оставила. Ну помнишь, я доставала, когда помаду искала… Положила на стол, а потом сверху чем-то прикрыла, так он там и остался лежать. Я думаю… ну, мне так кажется… Можно я утром к вам приду, поищу?

В общем, ни свет ни заря прилетела ко мне Ленка, и мы пошли в театр. После вчерашнего вечера странно так, на контрасте: гулкая пустота, тишина, будто и не было всего этого шума, блеска, грохота и толпы народу… И я поняла, что вообще никогда в театре не бывала в такой ранний час.