Крыса

Кошелек, слава богу, нашелся, Ленка аж взвизгнула от восторга. Пошли мы обратно на выход, обеим в университет пора.

И тут вдруг слышим — из большого зала музыка… и поет кто-то. Ленка оживилась, схватила меня за руку, шепчет:

— Ой, что это? Репетиция? А можно посмотреть, да?

Какая, к чертям, репетиция в семь утра? Но посмотреть и мне захотелось. Мы к дверям — а они закрыты. Вот блин! Пришлось обходить по коридорам. И вот идем мы, а я думаю — что-то странное все-таки… Поют ведь из «Вильгельма Телля». Я эту плачущую виолончель и этот речитатив, похожий на заклинание, ни с чем не перепутаю, никогда. Но какого черта «Вильгельм Телль», откуда?.. Никто его у нас не репетировал. Да еще с оркестром… И тут меня осенило: да ведь это Мамедов должен быть! Его голос, сумрачный такой, плотный. Я шагу прибавила, и дальше мы уже почти побежали, чуть на сцену с разгону не вылетели, а там…

Никого. Тихо и темно. Как и должно быть в семь утра.

Я бы допустила, что сошла с ума. Всякое бывает, когда поволнуешься да ночь не поспишь. Но Ленка тоже ведь слышала и тоже опешила, спрашивает у меня:

— А где… музыка? Это что, кто-то запись включал?

— Да, — говорю, — видать, запись. А нам показалось, что на сцене… Причуды акустики, тут так бывает.

Только ни фига нам не показалось. Пел живой голос, и виолончель была живая. Я не могла ошибиться.

Я после этого случая специально еще раза два приходила с утра пораньше — вдруг, думаю, застану певца с поличным. Но нет, больше такого не было. Уже потом, намного позже, мне кое-что попалось. Посадили меня просматривать подшивки газет за много лет, к юбилею театра надо было подборку сделать. И попалась мне на глаза очередная статейка Мясистого, типа очерк закулисной жизни. И вот он там пишет, будто бы случалось уже такое в театре — в пустом зале ночью музыка и пение… Не то он сам слышал, не то ему рассказал кто — я не поняла. Пока сквозь все его словесные завитушки продерешься, забудешь, о чем речь. Он и сам к середине статьи забыл, да так и не объяснил, к чему вообще про это вспомнил. Но я себе на заметку взяла.

Перед Новым годом у нас неприятность вышла. Репетировали «Фауста», Котеночкина пела Маргариту. Вышагивает себе по сцене, прижимает к пышному бюсту букетик и поет… и вдруг как завизжит, как шарахнется через полсцены, будто ошпаренная! И в ту же секунду на то место, где она только что стояла, обрушилась декорация. Ну, там фанерная стена была, не три тонны весом… но и того хватило бы, чтобы прихлопнуть Котеночкину, как лягушонка. Ох, сколько шума было! Семен Иваныч тогда болел, в театре не появлялся. А без него декоратор решил там своевольно передвинуть чего-то, не рассчитал, крепления не выдержали — и вот результат. Семен Иваныч потом в театр приковылял, бледный, еле на ногах держится… Я думала, он того декоратора сожрет живьем и без соли. Но вроде ничего, уладилось.

И тут выплыло самое интересное. Котеночкиной говорят, мол, как хорошо, что она вовремя отпрыгнула, а то бы… все. А она отвечает, что испугалась, потому что увидела на сцене крысу. Здоровую такую рыжую крысу с длинным мерзким хвостом. И она, Котеночкина, крыс и всяких мышей в общем-то не боится, подумаешь… тараканы куда хуже. Но крыса эта вдруг встала на задние лапки и вроде бы как погрозила ей кулаком… Ну не кулаком, у крысы кулаков нету. Но похоже, будто бы кулаком. Во всяком случае, на задние лапки вставала. И взгляд такой осмысленный. И хвост такой мерзкий и длинный, брр!

К Котеночкиной все с сочувствием отнеслись — ну, перепугался человек, тут и не такое увидишь. Мамедов один не сдержался и заржал. Потом долго извинялся. Это, говорит, нервное. У нас, говорит, работа опасная: декорации вот на голову падают, крысы под ногами так и шныряют. Странноватый он вообще-то. Но ему все прощают. Невозможно не прощать.

А зверинец наш, значит, пополнился еще одним экземпляром. Мы с Пашкой только переглянулись, когда про крысу услышали. Почти угадали ведь. Почти морская свинка.

Секрет с таинственным певцом тоже Пашка раскрыл. Не до конца, правда, но дело немного прояснилось. И опять рано утром это случилось, уже не помню, что нас на работу привело в такую рань. В зале, правда, тишина была, я проверила, а потом пошла к себе и в коридоре столкнулась с Пашкой. Он обрадовался:

— Вот ты где! Пошли скорей, чего покажу! Только тихо…

И потащил за собой. И мы еще не дошли, а я уж поняла, о чем он: в цеху поет кто-то… Там акустика хорошая, почти как в зале. Голос я сразу узнала — точно тот же самый, который в прошлый раз был, только теперь без оркестра… и теперь понятно, что это не Мамедов. Тоже баритон, но другой совсем… даже странно, как я могла на Мамедова подумать. Поет на этот раз из «Онегина»:

— Когда бы жизнь домашним кругом… я ограничить захоте-е-ел… Когда бы быть отцом, супругом… приятный жребий повеле-е-ел…

И ведь как, черт, поет! Я вроде наизусть все партию знаю, надоела она мне уже, если честно, я давно другое люблю… Но такого исполнения никогда не слышала. У нас никто так не пел. Последние лет пятьдесят, ага. Пашка остановился, я тоже дыхание затаила.

— Но я не создан для блаженства… ему чужда душа моя…

Я не выдержала, Пашку подтолкнула вперед, из-за плеча у него выглянула — ну что там?

А там Семен Иваныч, стоит возле подсобки, в руках у него папка, он в ней бумажки перекладывает и поет, как бы в рассеянье… Мы тихо-тихо стояли, как мышки, и в темном углу. Но он все равно нас заметил, оборвал себя на полуслове и смотрит на нас странно. Мне вдруг страшно неловко стало. Не для нас он пел… и вообще, небось, не хотел, чтобы кто-то знал. Если б хотел… не был бы он замдиректора по технике. Пашка тоже растерялся, но быстрее включился, чего-то сказал про краски, которые надо было купить, Семен Иваныч ответил, а я потихоньку улизнула.

Мы никому не сказали, и друг с другом об этом не говорили. Не знаю почему. Семен Иваныч держался как ни в чем не бывало, но пения его я больше никогда не слышала. А жаль.

Потом у меня зимняя сессия подошла, я отгул взяла после праздников. И то, что дальше случилось, я с Пашкиных слов только знаю.

У них опять ЧП было: чего-то с проводкой, она заискрила… а там же, в цеху, дерева полно, стружки, поролон и прочее. Вспыхнуло, в общем, никто опомниться не успел. Пока пожарный рукав разматывали, пока огнетушители тащили — заполыхало уже по-крупному. Пашка как раз рядом был, его огнем от выхода отрезало, за спиной подсобка, а из нее выхода никуда нет… Совсем плохо пришлось бы Пашке. И тут вдруг из подсобки выскочил кто-то… хотя Пашка клялся потом страшными клятвами, что никого там не было и быть не могло, там спрятаться негде, и вообще он сам дверь снаружи только что закрыл… Но кто-то выскочил — и прямо в огонь. Пашка сквозь дым все же разглядел — Семен Иваныч!

— И, понимаешь, — рассказывал Пашка после пятой рюмки, — он сначала как бы обычный был… а как в самый пожар кинулся — вдруг вырос… ну, раза в три больше себя самого стал! Или еще больше… и прямо лицом в огонь упал… и огонь под ним сразу съежился… ну, как будто его одеялом накрыли, понимаешь? Как будто газовую горелку на плите выключили… Все кончилось сразу. Только дым конечно, еще пуще прежнего… Но мне все равно видно было. Хоть и дым… Я видел, правда, своими глазами видел! Он как будто пропал… И там, с той стороны, уже бегут, огнетушители тащат… А из дыма выходит крыса. Здоровая такая и рыжая… и хвост — во! Вышла оттуда и шмыг мимо меня обратно… в подсобку то есть.

Никому больше Пашка про это не заикался. Он и на меня с опаской поглядывал, не набираю ли я тайком ноль три, не вызываю ли санитаров. Ну и я ему в свою очередь рассказала, как мы с Ленкой слышали пение и оркестр в пустом зале.

А Семена Иваныча в тот день, когда пожар случился, в театре вообще не было.

Как потом оказалось, он еще в новогодние праздники уволился, да только мы с Пашкой не знали, пока со своими сессиями разбирались. Очень все жалели, что он ушел. Но особо никто не удивлялся. Он, оказывается, давно уже прибаливал и говорил, что пора на покой. И сколько ему лет — никто толком не знал, юбилеев он не отмечал. Уж на что наши примы берегут тайну своего года рождения, а и то про них все знают, кому интересно. А про Семена Иваныча — нет. Стали вспоминать, с какого года работает — не вспомнили. Спросили в отделе кадров — а там его дело потеряли. Пришли как-то навестить — а он уже по прежнему адресу не живет. Такие дела.

Потом и я из театра ушла. А Пашка остался. Ему за героическое тушение пожара благодарность объявили и премию выписали. Он еще у меня спрашивал, что с этой премией делать, не по заслугам ведь получил… Выпей, говорю, за Семена Иваныча, чтоб он был здоров. И за то, чтобы рыжая крыса в подсобке, ну или где там она живет, никуда не делась. И чтобы бабочки в ноябре.

Ту крысу, кстати, и Котеночкина с теплотой вспоминает. Такая, говорит, была милая крысонька, прямо расцеловала бы… только хвост противный.