Бирюзовые нити

В этот вечер на внешнем уровне¹ Ибере — Кханготане — погода была просто замечательной — снег, лазурного цвета, как это бывало только здесь, падал хлопьями на сизую мостовую магической реки Аквелнест, проистекающей из самого Ядра Ибере, реки, что протекала практически через все уровни, небо было настолько светло-серым, что даже казалось белым, а холода вдалеке от дворца императрицы, ослепительно белоснежного и сверкающего, как и сама ледяная женщина, сегодня почти не чувствовалось. Императрица, впрочем, больше любила бывать на Калме или Ланггвее — там было куда холоднее и, пожалуй, пустыннее, если не считать, конечно, тех безрассудных мальчишек — девчонок тоже, но они попадались несколько реже — из отрядов, подчинённых Карателю, нежели на внешнем уровне своего мира. Пожалуй, оно было только лучше — во всяком случае, на Кханготане не было так холодно. Этот день императрица и вовсе предпочитала каждый год проводить на Миртилле, к большой радости сенатора Ахортон. Ванессе совершенно не хотелось встречать день Саменреты², не зная, куда деться от пронизывающего холода, который был не просто частью сущности этой женщины, он исходил от неё, заставляя ёжиться почти любого, кто находился поблизости, и даже десять шуб вряд ли смогли бы спасти от этого мороза. Нет, день богини любви вовсе не следовало встречать в холоде. На уровне князей Ахортон, Девентеге, в это время уже вовсю цвела черёмуха, а здесь... Здесь ещё хлопьями падал снег, благо, было совсем безветренно и спокойно — впрочем, ветра скоро придут снова, а вот снег растает полностью лишь в первый месяц лета, такого недолгого и прохладного в этой части Ибере. И уже много лет от этой мысли сенатору Ванессе Ахортон, наследной княжне и, как она сама считала, первой красавице Девентеге, не становилось грустно. Только как-то паршиво — иным словом и не опишешь. Тошно, мерзко и, где-то глубоко в душе, почему-то очень больно. Только эта боль была спрятана, сокрыта где-то далеко, и даже самой себе княжна не позволяла в этом признаться, убеждала себя, что боли нет и никогда и не было, а те мысли, что иногда приходят ей в голову — ерунда, чепуха, вздор!.. Лишь глупости, простительные провинциальной юной барышне, только выпустившейся из пансиона какой-нибудь мадам Тиффани, изысканной, в меру строгой и в меру ласковой старой девы с морщинистым лицом и холёными руками, никогда не знавшими тяжёлой работы да и работы в принципе, глупости, свойственные лишь лентяйкам, праздно проводящим всё своё время, которого столь много, что от него начинает кружиться голова, глупости, позволительные молоденькой девочке, впервые оказавшейся на сверкающем роскошью пышном балу, организованном богатыми соседями, и ещё совершенно не умеющей правильно себя подать и говорить с нужными людьми, соблюдая всевозможные приличия и при этом не теряя за всем этим ворохом правил собственного лица и имени, но никак не сенатору или даже взрослой уважающей себя женщине... И быть может, когда-то сенатор Ванесса Ахортон и была юной девочкой, не знавшей, как правильно себя чувствовать и вести, в обществе или наедине с собой, то уж лентяйкой или провинциалкой она не была никогда. Даже в лучшие свои годы, когда имела ещё право на широту души, едва ли присущую жителям главных уровней. А уж теперь нечего было даже думать об этом. Во всяком случае, не на Кханготане, где она жила уже столь долго, что даже её крылья поменяли цвет — стали более бледными и тусклыми, потеряли свой блеск, одну из отличительных особенностей её облика в то время, когда она ещё жила на Девентеге. Иногда долгими вечерами Ванесса чистила и гладила свои перья. И, пожалуй, втайне надеялась, что когда-нибудь — должно пройти только время — её крыльям вернётся былой блеск и они снова станут казаться сделанными из самых настоящих изумрудов. Возможно, стоит ей только оказаться на Девентеге, она почувствует себя так, как чувствовала много-много лет назад, когда ещё даже не была наследной княжной и уж тем более — сенатором от округа Свалингемм³. И её крылья снова засияют, как это было тогда, когда она была ещё совсем юной девушкой, ещё слишком верящей и в жизнь, и в магию. Магия и в самом деле была сутью, сущностью всего живого, но заменить людей, обычных живых людей, не слишком-то умных или добрых, но до боли настоящих, она могла далеко не каждому. Сенатору Ахортон, во всяком случае, не заменяла.

От здания, где проходят заседания Сената, до кафе, где Ванесса Ахортон договорилась встретиться с Сергеем Горским, можно дойти минут за двадцать, если идти достаточно быстро. Только вот идти быстро ей совершенно не хочется. Как только заседание закончилось, часы показывали половину шестого (а это означало, что она уже опоздала минут на десять), Ванесса неторопливо вышла из зала, надела своё пальто и, пройдя какую-то сотню шагов (в свои двадцать, когда ей только-только посчастливилось оказаться в Сенате, она успела сосчитать, сколько именно шагов занимает дорога от гардероба до дверей), очутилась на улице. На шумной изимской улице, где туда-сюда снуют экипажи, совсем не похожие на те обычные, что ездили по улицам многих отдалённых уровней, провинциальных, как сейчас чаще говорили, и, чуть реже, айроциклы и прочая техника, которая здесь совершенно не смотрелась. Уж точно не в этом предместье. Экипажи выглядели... изысканнее. Приятнее. Красивее. Во всяком случае, Ванессе они нравились куда больше. Они больше зависели от той энергии, что называлась магией, и куда меньше — от технической стороны вопроса. По мнению сенатора они заслуживали куда больше внимания, нежели та рухлядь, которую почему-то предпочитал Сергей Горский, гордо именуя её айроциклом. Ванесса с детства не любила всю эту технику, не разбиралась в ней, предпочитая ей то, что работало в первую очередь на магии, а не из-за мотора, который в любой момент может сломаться. В предместье Изимо, где и находится здание Сената, довольно ветрено, и княжне приходится накинуть на голову капюшон и обмотать шею лиловым шарфом — тем самым, который когда-то с неё слетел прямо на заседании (кажется, довольно-таки важном) на голову председателю южного крыла⁴ Сената — Рудольфу Греметли, шумному человеку со змеиным лицом. Такое, пожалуй, могло случайно произойти только с ней. И нарочно не придумаешь ситуации более смешной и глупой. Как тогда потешался председатель западного флигеля, Лемест Крянол, под началом которого работала Ванесса!.. Девушка улыбнулась мысли, как же ей, всё-таки, повезло с председателем — в северных башнях за подобное, пожалуй, лишили бы премии. А то и вовсе — выгнали бы с позором. Но Лемест просто посоветовал ей впредь осторожнее обращаться со своими вещами и не швырять их в Рудольфа, если на то нет необходимости. Она разбрасываться своими вещами перестала. А вот девочки из младших, что только-только оказались в Сенате, продолжили её дело. И в лысину Рудольфу как-то раз прилетело нечто немного тяжелее вязанного шарфа. А теперь этот шарф снова обматывает её шею, словно ничего и не произошло. Впрочем, наверное, ничего серьёзного и не произошло. Просто в тот момент Ванесса чувствовала себя так неловко, что ей даже казалось, что конец света уже наступил. А мгновением позже она думала, что Идти по мостовой, впрочем, было одно удовольствие. Возможно, даже большее, чем по мраморному полу в замке на Девентеге, где она жила первые свои десять лет. Там, впрочем, было несколько теплее, и девочке нравилось вечерами носиться по саду, по мощёным камнем дорожкам... Это было уже так давно, что иногда Ванессе казалось, что и не было этих первых десяти лет её жизни, будто бы всё это было похоже скорее на сказку, какие иногда можно прочесть здесь, на Кханготане — сказку из красочной книжки с множеством рисунков и красивыми, вычурными буквами. Ванесса не помнит таких книг в своём детстве. Впрочем, своего детства она практически не помнит — академия даже не выжгла, а вытравила всё, оставив лишь воспоминания о том, как она училась, с кем делила комнату, с кем сидела за одной партой... Воспоминаний, вообще, было слишком мало, как казалось Ванессе — у её сестры их было больше. Разных — об отце, о домике на дереве в садах Девентеге, о малине, которую они ели тайком в огромных количествах... Ванесса ничего этого не помнила. Словно бы эти мгновения прошли мимо неё. И иногда сенатор казалось, что те обвинения Джанхагксого Прокурора касательно их учреждения небеспочвенны. Что, возможно, следовало согласиться с Ленчерски. Он, может, и не имел столько влияния или настойчивости, как Алое Солнце Сваарда, Ванесса про себя усмехнулась тому, как генералам шли их прозвища, но был, по крайней мере, довольно умён и изворотлив, чтобы разобраться во всей этой ситуации.

Разбираться в спорных ситуациях, действительно, чаще всего посылали именно Ленчерски. Он каким-то образом умел устранять их, не прибегая к слишком уж кровавым и жестоким методам, которые сопровождали почти каждый шаг Арго Астала. Николай умел всё решать мирно. Без особых кровопролитий, пыток и скандалов. Он, вообще, не слишком-то любил решать проблемы сильной. И, наверное, именно поэтому разбираться с Сенатом чаще посылали именно его — уж после того, как Арго едва не размозжил череп друга императрицы — бывшего, правда, но от этого вряд ли могло стать легче — так точно. Николай был куда лучше алого генерала. О Филиппе, Керберосе, Миркеа и Элине и говорить было нечего — Филипп, возможно, и пытался соответствовать принципам гуманизма, только вот был вспыльчив настолько, что дело было даже хуже, чем с Асталом, Керберос в тонких материях и намёках едва смыслил, больше понимая сухие цифры, рассчёты и графики, которых Сенат мог предоставить ему великое множество, Миркеа слишком уж сильно любил науку и не считал зазорным использовать в качестве подобных любых, кто попадался ему под руку, а Элина... Горская просто была собой, и этим было всё сказано. Она была лишь красивой снежной женщиной — ледяной, обычно, никто её не называл, чтобы не путать с императрицей. Никто не мог сказать, что Элина была недостаточно умна, вежлива или не в полной мере владела собой. Только вот она была словно вылеплена из снега. Ни тени воображения, обаяния и живой изворотливости.

Но теперь об этом думать было уже поздно. Слишком глубоко княжна увязла в делах Сената, бросавшему вызов Малому Совету Императрицы⁵. Да и не застала Ванесса Джанхагского Прокурора. Почти не застала — лишь последний месяц его жизни, когда он уже был наполовину безумцем. Теперь всё было бесполезно. А этого музыканта с лисьими глазами ахортонская княжна не слишком-то жаловала. Он был слишком серым, слишком блёклым, чтобы кто-то воспринимал его всерьёз.

Карел Мерсер, этот генерал, которого поставили на смену Николаю Ленчерски, шёл ей прямо навстречу. И именно в этот миг, когда она только думала о нём. Точнее, о Джанхагском прокуроре. О Кареле она думала только как о том, кто пришёл после Ленчерски, на место Серого генерала. Ванессе подумалось, что выходить ей следовало либо чуть-чуть пораньше (когда заседание ещё не закончилось, но её присутствие перестало быть необходимым), либо ещё позже, успев переговорить с Леместом или с кем-то из девочек, только-только закончивших академию. Мерсера она не любила. Карел был, в общем-то, талантливым и умным парнем, только вот, по мнению Ванессы, этого было недостаточно. Недостаточно, чтобы не затеряться на фоне остальных пятерых. Недостаточно, чтобы не блекнуть на фоне Ленчерски, которого иногда называли Золотым мятежником. Когда-то — шутливо. Каким остался в памяти своих друзей Николай Ленчерски? Должно быть, рыцарем. Обожаемым рыцарем Гарриет Феодорокис, другом каждого, кто к нему обращался, врагом несправедливости и... Он всегда был любимцем. Всех на свете — императрицы, всех генералов, кабинета министров... Ему прощалось абсолютно всё за одну его улыбку, и он это осознавал. Должно быть, в конечном счёте именно это его и погубило. Ванесса помнила, как он улыбался. Детства своего она вспомнить не могла, а улыбку Ленчерски, которую видела всего раз в жизни, помнила так ясно, будто он всего несколько мгновений стоял перед ней. Лемест, усмехаясь себе в усы, говорил, что Николай улыбался почти постоянно, говорил, что даже тогда, когда меч вонзился в его грудь, он хохотал, осознавая гипнотическую силу своего смеха, а равнодушные глаза неотрывно смотрели на его убийцу — на сиятельного Арго Астала.