Дерзание духа

Эта чаликовская мысль мне понравилась, и я продолжал в той же тональности:

– Но ты понимаешь, какой ответственный вопрос ты сейчас поставил? Ведь ты же поставил вопрос о целом и частях и сначала в самой же действительности. Действительность существует прежде всего глобально, нерасчлененно. Но та же самая действительность является одновременно и как единораздельная цельность, как система отношений. Эта система отношений уже в самой же действительности есть отражение ее самой как глобальной и в ней же самой становится не только глобальной, но одновременно и единораздельно-целостной. А когда эта единораздельная целостность воспринимается и строится также и нашим мышлением, то вот это и значит, что мышление есть отражение действительности.

– Ага, – одобрительно ответил мой собеседник. – Дело здесь попросту в том, чтобы избежать того пугала, которое вы называли субъективизмом и которое заключается в том, чтобы мыслительные формы не мыслить как укорененные в самой же действительности, но как созданные только человеческим субъектом для своего субъективного использования.

– Правильно, правильно, – сказал я. – Ведь если наши мыслительные формы не связаны с самой же действительностью, то это значит, что в самой действительности не имеется единораздельной целостности отношений, что вся действительность – это только наше марево и галлюцинация, что она есть пустота и «дыра». Вот почему я всегда считал, что весь западноевропейский субъективизм есть сплошная мировая хлестаковщина.

– Гы, гы, гы, – весело зарычал на это Чаликов.

– Но тогда, – сказал я, ободренный его рычанием, – ты должен признать также и то, что мышление бесконечно.

– А вот тут-то мне невдомек. Объясните.

– Ну что же тут объяснять? Ведь действительность бесконечна? Бесконечна. А мышление есть отражение действительности? Да, отражение. Но тогда и мышление должно быть бесконечным.

– А вас не смущает, что сам-то человек чересчур ограничен и того и смотри заболеет и умрет? Да и в течение своей временной жизни он тоже мыслит далеко не всегда и далеко не так, как надо. Как же это вдруг человеческое мышление бесконечно?

– Объяснять это можно было бы тебе очень долго… Но скажи: солнце ведь отражается в капле воды?

– Ну да, ну да, – поспешил с ответом Чаликов. – Это ясно. Я сразу понял, что усомнился напрасно.

– Усомнился ты напрасно. Но только имей в виду, что символ отражения солнца в капле воды – это вовсе не только детская картинка. Если бы я тебе стал доказывать, то я бы тебе сказал, что расстояние между единицей и двойкой можно дробить и пополам, и на четыре части, и на восемь, и на сколько угодно частей, и никогда до нуля не дойдешь. Между двумя рядом стоящими числами натурального ряда залегает не просто единица, а целая бездна величин, на которые она дробится, залегает в полном смысле бесконечность. Все конечное только потому и существует, что оно пронизано бесконечностью.

– Да, мы касались этого вопроса в прошлый раз, – глубоко вздохнул Чаликов. – Но тогда нужно идти еще дальше. Если бесконечность, данную в виде единораздельной цельности, приписывать не действительности, а только человеческому мышлению, тогда действительность, лишенная такой структурной бесконечности, окажется даже и не дырой, а какой-то дырочкой. И это тем более дико, что действительность не только есть единораздельная цельность, но она еще также существует во времени, она же еще и развивается, она ведь живая, и она тоже движется.

– Конечно, и о дырочке ты заговорил правильно, и о необходимости объяснять движение действительности ты тоже заговорил правильно и вовремя. Скажи мне: если вещь движется, то не потому ли, что имеется причина ее движения, то есть какая-нибудь другая вещь, которая ею движет? Но то же надо сказать и об этой другой вещи. И так далее до бесконечности, то есть наш вопрос о причине движения остается без ответа, покамест движение одной вещи мы будем объяснять движением какой-нибудь другой вещи. А вывод такой. Либо в нашем объяснении подвижности вещи мы уходим в бесконечность причин этой подвижности, и тогда она остается необъясненной, непонятной, а попросту говоря, бессмысленной. (Тут, как говорят, возникает дурная бесконечность.) Либо где-то есть такая вещь, которая для своего движения уже не требует никаких других вещей, а движется сама от себя и сама для себя является причиной своего движения.

Здесь Чаликов глубокомысленно заметил:

– А почему же такой самодвижущейся вещью не быть самой же этой вещи, движение которой мы объясняем?

– Можно. Но вещь, которая движет сама себя, означает только то, что она есть живая вещь, живое существо. Ведь что мы называем живым существом в отличие от неживой вещи? Именно то, что движет себя само.

– Значит, дескать, все одушевленно? – несколько испуганно заметил Чаликов.

– Ну, для начала скажем, что далеко не все, но, по крайней мере, кое-что, – сказал я. Однако, чтобы не уклоняться в сторону, я тут же вернулся к мышлению как к отражению. – Дорогой мой, дело же не в этом. Мы с тобой установили, что мышление есть отражение действительности. И еще установили, что мышление является бесконечным. Теперь только подчеркнем: если действительность есть самодвижение (поскольку кроме нее и вообще нет ничего, а уж тем более нет ничего движущего), то, значит, и мышление тоже самодвижно, а иначе оно не будет отражением действительности. Но я не это хочу сказать. Поскольку мышление есть смысловое отражение действительности и его смысловая стихия творит себя самое, то это значит, что мышление состоит в том, что оно устанавливает принципы своего движения, то есть принципы своего же собственного конструирования. Действительность движется и развивается. И это она делает сама от себя. Самое важное здесь то, что действительность сама для себя устанавливает направление своего развития (поскольку, кроме действительности, как я сказал, вообще ничего не существует); а это значит, что действительность строит сама себя, конструирует сама себя и создает принципы своего конструирования. Иначе она не будет создавать для себя свое движение и не будет в состоянии понимать смысл своего движения, не сможет отражаться мышлением.

– А можно мне порассуждать? – спросил мой собеседник. – Я думаю: что значит понимать, например, самолет? Ведь это же не значит просто его видеть, просто слышать гудение его мотора или просто наблюдать его полезные или разрушительные действия. Понимает самолет тот, кто знает принцип его устройства и конструирования. Так ли я вас понял? Я хотел бы думать, что как действительность создает принципы своего конструирования, так и мышление, будучи отражением действительности, тоже само строит для себя принципы своего конструирования. Так ли я вас понимаю?

– О любезнейший мой друг и приятель! – обрадованно воскликнул я. – Да ты же у меня золото, а не собеседник.

– Прекрасно, – сказал Чаликов, – но только вот от нашего основного вопроса мы опять отклонились. Что же все-таки значит дело-то делать? Где оно, это дело, которое надо делать?

– А разве тебе мало того, что мышление есть постоянное созидание принципов конструирования?

– Мало. Очень даже мало, – сказал мой собеседник.

– Как! Не понимаю. Что же такое, наконец, дело-то делать? Ведь создавать принципы конструирования – разве это не значит понимать мышление не абстрактно, не как установку догматов, но как руководство к действию?

– А, это хорошо.

– Но раз мы заговорили о действиях, то о действиях каких? Кто будет действовать?

– Конечно, действовать будет человек, – сказал Чаликов. – А вот о человеке-то мы до сих пор ничего не сказали. А ведь без человека любые глубокие мысли будут абстрактными, далекими от жизни. Ну а что такое человек, это уже само собой понятно, правда?

– Постой, постой, – забеспокоился я. – Ты, я вижу, здорово разбираешься в этом деле. Научи-ка меня.

– Да чему же тут учить? Вы же сами знаете, как рассуждает на эту тему Аристотель. Ведь это же он сказал, что человек есть существо живое и общественное.

– Ничего, ни одного слова в этом определении не понимаю.

– Как? Вы не знаете, что такое жизнь? Вы не знаете, что такое общество?

– Не знаю, не знаю, не знаю, – провоцировал я Чаликова.

– Но ведь ясно всякому, – сказал Чаликов, – что живое – то, что движется само собой. Жизнь, мне кажется, есть прежде всего самодвижение.

– Но мои часы тоже движутся сами собой, – сказал я.

– Если они заведены.

– Ага, значит, тебе мало одного механизма?

– Конечно, мало, – сказал Чаликов. – Если имеется механизм, это, во-первых, значит, что его кто-то сделал. А во-вторых, это значит, что кто-то привел его в действие. Если есть табуретка, значит, есть и столяр, который эту табуретку сделал. Я уже давно понял, в чем не прав механицизм. Он требует, чтобы существовал извне тот универсальный мастер, который заводит мировые часы, чтобы они двигались. Поэтому механицизм возможен только при одновременном признании монотеизма, то есть единобожия.

– Ну а если монотеизм для нас не выход, – перебил я Чаликова, – тогда как? Придется думать, что материя сама себя движет, то есть что вместо монотеизма надо будет признавать какой-то пантеизм, признавать, что бог и природа составляют единое целое?

– Ну зачем идти так далеко? Ведь пантеизм – это уже какая-то религия. Да на мой вкус, подобного рода религия-то уж очень пустая, уж очень легковесная и бессодержательная религия. Не надо ни монотеизма, ни пантеизма, ни механицизма, ни всеобщего витализма с его жизненной силой. Достаточно будет сказать, что материя сама себя движет. Этого для нас достаточно. И все.

– Ладно, – сказал я. – Пусть. Значит, говоришь ты, самодвижность? Согласен. Пусть будет самодвижность. Но если становиться на такую точку, то, мне кажется, здесь ты еще очень много недосмотрел. Мне, например, кажется, что жизнь есть прежде всего становление, а именно – нерасчлененное, сплошное, неделимое ни на какие устойчивые и взаимо-раздельные точки становление. Жизненное становление нельзя составить из одних дискретных точек. Движение вовсе не есть сумма неподвижных точек. Это, как говорят математики, континуум, то есть нечто непрерывное.

– Это правильно, – сказал Чаликов. – Это обстоятельство как раз такое, над которым – и сам не знаю почему – я много раз задумывался. Такое понимание представлялось мне чем-то труднообъяснимым, как говорят, иррациональным. Этого иррационализма, признаться, я всегда боялся, как дети боятся темноты.

– Но почему ты думаешь, – спросил я, – что жизнь есть только некое иррациональное движение? Во-первых, известно то, что именно движется; известно, как оно движется; известно, наконец, и куда оно движется.

Чаликов вдруг сказал каким-то авторитетным и наставительным тоном:

– Но не будет ли это, дорогой наставник, слишком большим нагромождением? Что касается меня, то, если я что-нибудь понимаю в жизненном становлении, это, пожалуй, только «как», которым характеризуется процесс жизни. Если же я говорю о жизненном процессе как таковом, то не знаю ни того, что именно движется, ни того, куда и в каком направлении идет процесс жизни. Ну о самом исходном пункте жизненного становления я еще могу догадываться, потому что жизнь есть такое становление, когда нечто целиком находится во всех пунктах становления. Жизнь есть развитие. А развитие не есть просто становление. Жизнь есть такое становление, в котором содержится и исходное становящееся, и то новое, что возникает в каждый момент становления. Это ясно. А вот чего я никак не могу понять, так это того, что, как вы говорите, в жизненном процессе и цель процесса. Сама-то цель, вероятно, существует. Но я сомневаюсь, чтобы она целиком была дана уже в любом моменте жизненного становления. Ведь тогда обессмысливалось бы само становление, раз его цель уже достигается в каждом моменте становления.