Годы решений

После 1870 года они предотвращали войну, потому что никто уже не осмеливался привести в движение такую чудовищную мощь из-за боязни непредвиденных последствий, и тем самым продлилось аномальное мирное состояние с 1870 по 1914 год, которое сегодня делает почти невозможной правильную оценку ситуации. Место непосредственной войны заняла опосредованная война в виде постоянного повышения боеготовности, темпов вооружений и технических открытий — война, в которой также были победы, поражения и недолговечные мирные договоры. Но этот способ скрытой войны предполагает национальное богатство, которого смогли достичь страны с крупной промышленностью. В значительной части оно состояло из самой этой промышленности в той мере, в которой та представляла капитал, предпосылкой же промышленности было наличие угля, на месторождениях которого она основывалась. Для ведения войны нужны деньги, для подготовки войны их нужно гораздо больше. Так крупная индустриальная экономика сама стала оружием; чем производительнее она была, тем решительнее обеспечивала успех. Каждая доменная печь, каждый машиностроительный завод укрепляли готовность к войне. Шансы на проведение успешных операций все более зависели от возможности неограниченного использования материалов, прежде всего — боеприпасов. К пониманию же этого приходили очень медленно. Во время мирных переговоров 1871 года Бисмарк считал важными только стратегические пункты Мец и Бельфор [91], а вовсе не Лотарингский железорудный бассейн [92]. Но как только отношения между экономикой и войной, углем и пушками стали осознаваться во всей полноте, тогда все изменилось: сильная экономика стала решающей предпосылкой для ведения войны; за это она требует первостепенного внимания, и теперь во все возрастающей мере пушки начинают служить углю. К этому прибавился упадок государственного мышления вследствие распространившегося парламентаризма. Экономика — от треста до профсоюза — начинает участвовать в управлении, а посредством своего «да» или «нет» и в определении целей и методов внешней политики. Колониальная и заокеанская политика превращается в борьбу за рынки сбыта и источники сырья для промышленности, в том числе, во все возрастающей мере за месторождения нефти. Ибо нефть начинает подавлять и вытеснять уголь. Без бензиновых моторов были бы невозможны автомобили, самолеты и подводные лодки.

В том же направлении изменилась готовность к войне на море. Еще к началу американской гражданской войны вооруженные торговые суда были почти равноценны военным кораблям. Три года спустя броненосцы стали господствовать на морях. Благодаря быстрым темпам строительства и появлению все более крупных и мощных типов, каждый из которых устаревал через несколько лет, эти линкоры превратились в плавучие крепости рубежа веков — чудовищные машины, которые вследствие своей потребности в угле становились все более зависимыми от баз на побережье. Старая борьба за первенство между морем и сушей в определенном смысле вновь стала но склоняться в пользу суши: кто имел базы флота с доками и запасами материалов, тот господствовал на море невзирая на мощь флота. В конце концов, фраза Rule Britannia («Правь, Британия!» - англ.) основывалась на изобилии у Англии колоний, которые существовали ради кораблей, а не наоборот. Таковым было отныне значение Гибралтара, Мальты, Адена, Сингапура, Бермуд и многочисленных аналогичных стратегических опорных пунктов. Война в виде решающего сражения на море утратила смысл. Все пытались обезвредить флот противника, отрезая его от побережья. На море никогда не происходило того, что соответствовало бы оперативным планам генеральных штабов, и ни одна победа не была действительно достигнута с помощью эскадр военных судов. Теоретический спор о значении дредноутов [96] после русско-японской войны основывался на том, что хотя Япония и построила этот тип корабля, но не испытала его. И во время мировой войны линкоры оставались в гаванях. В них не было никакой надобности. Даже сражение в Скагерраке [95] было лишь нападением, предложением сражения, которого английский флот пытался по возможности избегать. Почти все большие корабли, которые за последние пятьдесят лет были сняты с вооружения как устаревшие, не сделали ни одного выстрела по равноценному противнику. И сегодня развитие авиации ставит вопрос: не подошло ли вообще время броненосцев к концу? Может быть, останется только каперство.

За время мировой войны произошли радикальные изменения на суше. Национальные массовые армии, развернутые до предела своих возможностей, — оружие, которое в отличие от военного флота действительно было «исчерпано», -сгинули в пехотном окопе, из которого велась осада Германии с атаками и вылазками вплоть до капитуляции. Количество одержало победу над качеством, а механика — над жизнью. Количество заставило забыть о тактических бросках вроде того, что осуществил Наполеон в ходе кампании 1805 года [96], за несколько недель преодолев расстояние от Ульма до Аустерлица. В 1861—1865 годах скорости увеличили американцы при помощи железных дорог. А без путей, позволяющих Германии перебрасывать целые армии между Востоком и Западом, даже последняя война имела бы совершенно иной характер.

В мировой истории произошло два значительных перелома в методах ведения войны в результате резкого повышении маневренности. Одни из них имел место в первые столетия после 1000 года до нашей эры, когда где-то на широкой равнине между Дунаем и Амуром появились верховые лошади Отряды всадников значительно превосходили пехоту [97]. Они могли появиться и исчезнуть, не опасаясь нападения на себя и преследования. Напрасно народы от Атлантического до Тихого океана выставляли конницу рядом со своей пехотой: та лишь ограничивала ее свободное движение. Также напрасно Римская и Китайская империи обносили себя валами и рвами. Возьмем, например, Китайскую стену [98], которая протянулась на пол-Азии, и римский Limes [99], недавно обнаруженный в сирийско-арабской пустыне. За этими стенами было невозможно собирать войска так быстро, как того требовали неожиданные нападения: оседлое крестьянское население китайского, индийского, римского, арабского и европейского мира в паническом ужасе постоянно терпело поражения от парфян, гуннов, скифов, монголов и тюрков. Кажется, что крестьянство и жизнь в седле несовместимы духовно. Полчища Чингисхана были обязаны своим победам превосходству в скорости.

Второй перелом мы переживаем сегодня: лошадь заменяется «лошадиной силой» фаустовской техники. До первой мировой войны именно старые и знаменитые кавалерийские полки западной Европы были окружены ореолом рыцарской славы, от других родов войск их отличали жажда приключений и геройство. На протяжении веков они были настоящими викингами своей страны. Они все сильнее и сильнее выражали внутреннее солдатское призвание, солдатскую жизнь, гораздо сильнее, чем пехота, формируемая на основе воинской повинности. В будущем все изменится. Их сменят самолеты и танковые дивизионы. Маневренность раздвигает границы органических возможностей до неорганических возможностей машины, но машины, так сказать, индивидуальной, которая в противоположность обезличенному ураганному огню окопов вновь создает условия для проявлений личного героизма.

Но гораздо сильнее, чем этот выбор между массой и маневренностью, на судьбу постоянных армий повлиял другой фактор, сделавший неизбежным конец принципа общенациональной повинности прошлого века. Упадок авторитета, замена государства партией, то есть усиливающаяся анархия, не распространялись на армию до 1914 года. Пока постоянный офицерский корпус воспитывал быстро сменяющийся личный состав, сохранялись этические ценности воинской чести, верности и молчаливого повиновения — дух Фридриха Великого, Наполеона, Веллингтона, то есть дух XVIII века, рыцарского отношения к жизни — и являлись важным элементом стабильности. Впервые он был сокрушен во время позиционной войны, когда быстро обученные молодые офицеры противостояли более старому личному составу, годами находившемуся на фронте. Даже здесь длительное мирное состояния с 1870 по 1914 год задержало развитие, которое должно было начаться параллельно с прогрессирующим распадом «пребывания в форме» на уровне наций. Личный состав, включая низшие слои офицерского корпуса, которые смотрели на мир снизу, поскольку были руководителями не по внутреннему призванию, а по временному положению, вы работал собственное мнение о политических возможностях. Это мнение было, конечно же, импортировано извне, от врагов или от радикальных партий своей собственной страны через пропаганду и разлагающие кружки, включая размышления о реализации этого мнения. Таким образом элемент анархии проник в войска, которые до тех пор сумели уберечь себя от этого. А после войны он повсеместно распространился в казармах постоянных армий мирного времени. Сюда прибавилось еще то, что в течение сорока лет простой человек из народа, так же как политик и вождь радикальной партии, боялся и переоценивал неведомые последствия использования современной армии против чужих войск и восстаний, и поэтому вряд ли рассматривал сопротивление ей как практическую возможность. В предвоенный период социал-демократические партии уже повсеместно отказались от мысли о революции, сохраняя в своих программах только фразы о ней. Было достаточно одной роты, чтобы держать в страхе тысячи гражданских лиц. Однако теперь война доказала, сколь ничтожны возможности даже сильных войск с тяжелой артиллерией против наших каменных городов, если будет обороняться каждый дом. В революциях регулярная армия потеряла ореол непобедимости. Сегодня любой насильно призванный рекрут неизбежно думает совершенно иначе, чем перед войной. Тем самым он утратил сознание простого исполнителя приказов власти. Я сильно сомневаюсь, что, например, во Франции вообще возможно провести всеобщую мобилизацию против опасного врага. Что произойдет, если массы не последуют мобилизационному призыву? И грош цена такому войску, если неизвестно, как далеко зашло его моральное разложение и на какую часть людей действительно можно рассчитывать.

Вот конец всеобщей воинской обязанности, исходным пунктом которой было национальное воодушевление войной в 1792 году, и одновременно начало добровольных армий профессиональных солдат, сплотившихся вокруг народного лидера или одной большой цели. Похожее имеет место во всех культурах; вспомним о замене римской армии, набираемой из крестьян, на наемную профессиональную армию во времена Мария и о последствиях этого — путь к цезаризму и в глубине своей инстинктивное восстание крови, нерастраченной энергии расы, ее примитивной воли к власти против материализации сил денег и духа, анархических теорий и использующей спекуляций, от демократии до плутократии.

Эти и материалистические и плебейские силы с конца VIII пока постепенно перешли к совершенно иным методам войны, более соответствовавшим мышлению и их опыту. Наряду с армией и флотом, которые во все возрастающей мере использовались для целей, совершенно чуждых самим и отвечавших лишь экономическим интересам отдельных групп — название «Опиумная война» [100] иллюстрирует это особенно ярко, — развивались методы экономического ведения войны, в «мирное время» часто приводившие к чисто экономическим битвам, победам и мирным договорам. Настоящие солдаты вроде Мольтке [101] презирали подобные и явно недооценивали их действенности. В равной мере их ценили «современные» политики, которые в силу происхождения и наклонностей мыслили, прежде всего экономически, и только затем, возможно, политически. Прогрессирующее разложение государственного суверенитета средствами парламентаризма давало возможность использовать государственные органы в указанном направлении. Раньше всех это произошло в Англии, которая к середине XIX века действительно стала «нацией shopkeepers» («нация лавочников» - англ.): враждебное государство должно быть не побеждено военным путем, а устранено как экономический конкурент, оставаясь при этом потребителем английских товаров. Такова была цель «либерального» империализма свободной торговли, начиная с Роберта Пиля [102]. Наполеон понимал континентальную блокаду Англии как чисто военное средство, поскольку не имел против Англии никаких иных. На континенте он создавал только новые династии, в то время как Питт основывал вдали торговые колонии и плантации. Война 1914 года велась Англией не из-за Франции или Бельгии, но из-за «желания иметь weekend», чтобы по возможности навсегда исключить Германию как экономического конкурента. В 1916 году, наряду с обычной, началась планомерная экономическая война, которая должна была продолжиться, даже если бы закончилась первая. Цели войны с тех пор все решительнее ищутся в этом направлении. Версальский договор [103] был призван вовсе не гарантировать мирное состояние, но отрегулировать соотношение сил таким образом, чтобы эта цель могла быть достигнута в любое время новыми требованиями и мерами. Отсюда передача колоний, торгового флота, конфискация банковских счетов, владений, патентов во всех странах, отделение таких промышленных областей как Верхняя Силезия [104] и Саарская область [105], введение республики, которая подорвала промышленность посредством всесильных профсоюзов и тем самым оправдала возлагавшиеся на нее ожидания. И, наконец, репарации, которые, по крайней мере, в понимании Англии, должны были служить не компенсацией за войну, а длительным бременем для немецкой экономики, ведущим к ее гибели.