Языковые основы русской ментальности

Принадлежность к литературе стала определяться не только границами жанра, но и характером стиля. Именно поэтому многие жанры древнерусской литературы уходят из «беллетристики» — создается новый тип художественной литературы, возникает проблема авторства, прежде всего как возможности выбора поэтических средств языка и жанра.

В связи с этим преобразуется и жанр, что видно на любом традиционном жанре древнерусской литературы: житие постепенно развивается в «поведание» или «повесть» (например, о князе Скопине-Шуйском, народном герое XVII в., по прежним канонам тоже своего рода житие), а эта последняя незаметным образом переходит в жанр романа в Новое время (например, протопоп Аввакум пишет о живом себе в своём житии, превращая житие в «первый русский роман»).

Так обстоит дело с той исходной точкой, которую в семантическом треугольнике мы назвали «словом»: «Вначале было слово».

Идея: периодизация по различительным признакам. Итальянцы читают Данте как понятного им даже по языку писателя; с некоторыми оговорками то же относится к любому классику мировой литературы в европейских странах. Младшего современника Данте — первого великорусского писателя, известного по имени, Епифания Премудрого нам приходится переводить на современный язык: глубина исторической памяти у нас прервана культурными революциями XVII и XIX в. Изменились литературный язык, типы художественного творчества и принципы сложения текста.

Все такие изменения происходили во времени и определялись своими условиями. Изменялся сам стиль жизни, и литература откликалась на эти изменения.

Чтобы лучше увидеть смысл происходивших изменений, выделим три периода, которые не раз еще будем рассматривать и дальше.

Древнерусский период (эпоха 1) — с XI до XV в., это раннее Средневековье; старорусский период (эпоха 2) — до конца XVII в., это Зрелое Средневековье; далее начинается Новое время, со своими частными временными периодами, причем процессы, начинавшиеся в XVII, с разной степенью яркости и силы продолжались позже, вплоть до наших дней, доводя до крайности начатое раньше; мы не будем говорить о Новом времени подробно (это не наша задача), но XVII в. выделим как особый, переходный в развитии древнерусской литературы (эпоха 3).

Сначала расставим декорации — опишем внешние условия, в которых осуществлялась древнерусская литература. Разграничительные линии проходят по следующим признакам:

Происходит развитие этноса, на каждом этапе выделяется новая сущность: 1) народность — 2) народ — 3) нация — каждый раз со своим особым отношением в том числе и к литературе. Возникает дифференциация национальных и социальных групп, появляются собственные их интересы и рождаются новые ценности.

Изменяется форма государственности, соответственно: 1) Древняя Русь — 2) Московская Русь — 3) Россия (как империя) — каждый раз со своим кругом литературы, жанров и стилей. Эти этапы не следует смешивать, ибо формы государственности развиваются, проходя каждая свой собственный путь.

Конфессионально это последовательное движение от язычества к христианству (на этапе 1; любопытна параллель между «Словом о полку Игореве» и «Словами» Кирилла Туровского), затем от культа к культуре (на этапе 2; возможно появление жанров внеконфессиональных, даже научных, типа Логики), наконец, от культуры к цивилизации (на этапе 3 как развитие от идеи к вещи, с изменением предпочтений — от духовного к материальному). Историки русского христианства показывают глубокое различие между христианством Древней Руси и христианством Московской Руси; первое преисполнено еще «жизнерадостно языческих» черт, второе сурово аскетично, это «монашеское» христианство. Различны и символы (София сменяется Троицей), и идеальные типы святых (затворник Феодосий Печерский — работающий «на мир» Сергий Радонежский), и идеология (аристотелизм сменяется неоплатонизмом). Все три признака укладываются в известную формулу

православие — самодержавие — народность.

Такова действительность трехмерного пространства бытия, в которой действует важный компонент культуры — литературный текст. Что же касается критики в адрес самой формулы, то она тщетна. Конечно, это не формула «русской имперской идеи», как хотели бы представить дело некоторые. Каждый член есть термин заимствованный, это кальки. Православие на Западе известно как католичество, самодержавие — калька с греческого же «автократия», народность — тоже калька, но с немецкого Volkstum (термин немецких романтиков начала XIX в.). Однако объективно трехчастность внешней формы русского национального бытия сложилась в такую именно формулу. Очень удачную формулу. В её границах происходило развитие всех значимых признаков национальной идеологии. Как символическая формула, она сама по себе вторична (в её основе идея Троицы), однако как парадигма эта формула помогает сформулировать многие вытекающие из нее идеи и лозунги.

Посмотрим же, как указанная последовательность осмысляется в общественном сознании.

Логически это последовательные этапы раскрытия «понятия», его «схватывания» (поятия): сначала особое внимание привлекает объем понятия (1 — денотат, т. е. предметное значение), затем — содержание понятия (2 — десигнат, т. е. признаки, на основании которых вещи определяются), наконец всё понятие целиком (3 — самый термин «понятие» известен у нас лишь с начала XVIII в.). В связи с этим происходит и углубление понятия «литература». Оно качественно преобразуется.

Художественно, с точки зрения отражения логических отношений, происходит сначала развитие метонимии (1 — это средство истолковать заимствуемый символ), затем — метафорического эпитета (2 — «извитие словес» с разными типами определений, главным образом типичного признака — постоянный эпитет типа добрый молодец или красная девица, которые в законсервированном виде сохранились в народной поэзии, восходящей к культуре того времени) и, наконец, — аллегории (3 — краткий период барокко в конце XVII в.; оказался слишком искусственным для русского сознания и благополучно исчез) с окончательной победой метафоры как творческого (авторского) принципа организации текста.

Семиотически эти изменения сопровождаются сменой знаковых систем; на каждом этапе преобладает свой тип: имя 1 — знамя 2 — знак 3. Имя собственное образно значимо (сравните в «Слове о Законе и Благодати» Илариона в XI в.: имена Сара — Агарь, Исаак — Измаил при праотце Аврааме, расположенные в известном порядке, создают идейную композицию Слова, символически значимый подтекст всего произведения; специальные словари-толковники служили для истолкования значимых имен). Роль личных имен у язычников и долгое время даже у князей была особой: имя и есть человек, имя и есть вещь.

Знамя (и знамение) символично, это предзнаменования (голос младенца Варфоломея, будущего Сергия Радонежского во чреве матери). Знак же напрямую вводит в понятие, он относит к определенному классу лиц (Иван Петрович Сидоров — отчество по отцу и дедина — родовое имя: одновременно в формуле представлены индивид — вид — род).

Имя целиком образ, знамя — символ, знак — рассудочное понятие о принадлежности к классу вещей.

На протяжении всей истории развития русского самосознания в качестве основного сохраняется убеждение в том, что идея вечна и представляет особую ценность, из нее нельзя исходить, в нее следует входить. На этом утверждении основан русский «реализм», который и стал русской формой философствования вообще.

Но постоянно изменяются, развиваясь, принципы классификации: эквиполентность (равноценность) 1 — градуальность (иерархичность) 2 — привативность (попарная противоположность) 3. Их можно рассмотреть на примередвух символов: добро и зло, свет и тьма. В «Слове о полку Игореве» представлена равноценность двух противоположностей (отчего говорят даже об «остатках язычества» в этом памятнике, что неверно: это обычный дуализм равноценного, одинаково принимаемого). В «Задонщине» и в «Повести о Мамаевом побоище» (начало XV в.) те же символы даются в переходах оттенков света и добра (даже блага) от Сергия Радонежского (абсолютное благо, свет) через Димитрия Донского к Ольгерду (который все же не дошел до Куликова поля) и к Олегу Рязанскому (активно призывавшему к походу против Димитрия) и, наконец, к Мамаю; интересно использование имени Ольгерда (в действительности Олег «пересылался письмами» с Ягайлом) — это эвфоническая перекличка (Ольгерд — Олег). Понижение степеней блага показывает, что зло — всего лишь отсутствие добра, связанное с невозможностью блага. Позже, в «Казанской истории» (о войне Ивана Грозного с татарами) или в повестях о польском нашествии, отражается уже привативность в распределении «сил», мы : они (с вариантами в обозначении противников агаряне, измаилтяне, злы татаровя и пр.). Положительной является наша сторона, вражеская маркирована отрицательно: со злом начинают бороться.

Дело не ограничивается литературой. Культура объемна, и все искусства охватываются новым типом классификации. Так, с конца XIV в. одновременно с плетением словес в градуальном исчислении синонимов (Епифаний Премудрый) в иконописи (Андрей Рублев) замечается тональная градация красок и характерные пробела как своего рода светотени. Андрей Рублев создает свою Троицу как воплощение градуальной иерархии равноправных Лиц, изменяются стили в архитектуре, в стиле жизни (средневековая иерархия, выраженная у нас в знаменитом местничестве). В Новое время иначе, привативность как принцип исчисления объектов распространяется на любую сферу культурного быта. Теперь бинарность явлена как прямая противоположность оппозитов по качествам различения, обостряется борьба между этими противоположностями, и принцип личности выходит на первый план. Все противопоставлены всем, и оценка исходит от «Я».

Дискурсивно, с точки зрения возможности высказаться, — развивается содержательная последовательность форм высказывания: загадочное древнерусское молчание — возвышенный средневековый монолог — и диалог Нового времени, диалог, теперь сменяющийся хором. Поэтический дискурс как диалог описал М. М. Бахтин, но уже в начале нашего века Антон Чехов в своих пьесах показал переход к хору — одновременной речи всех, не слышащих друг друга. Это в корне противоречит определению «слова», которое обязательно нужно слышать.

Необходимо по-разному подходить к типу дискурса на каждом этапе его развития; например, теория диалога Бахтина для анализа древнерусских текстов не годится. «Молчание» древнерусской эпохи — это отсутствие собственной речи, но большая активность в дискурсе; очень много заимствований, переводов с разных языков, калькирования важных терминов, ментализации посредством авторитетных образцов речи; даже в «Слове о законе и благодати» собственных слов Илариона очень мало — перед нами текст, в котором авторская мысль передана библейскими словами и образами. Монолог является с XV в., но не каждому доверено произнести его. Когда Епифаний Премудрый составил житие Сергия Радонежского, его текст не сразу был принят в качестве освященного, специально пригласили известного агиографа, Пахомия Логофета, который и переработал уже существующий текст Епифания в типично житийный текст. То же в XVI в.: царскому духовнику Сильвестру как бы доверяется «произнести» монолог на темы Домостроя, а митрополиту Макарию — на темы житийных текстов и т. д. Диалог возникает с двух сторон: говорят и обидчики, и обиженные; например, в XVII в. спорят друг с другом никониане и старообрядцы. Диалог в культуре, в сущности, и стал возможен лишь в результате раздвоения культа на старое и новое, на архаистов и «новаторов» в отношении к форме.