Последняя игра

Адмирал вмешался сам, заговорил первым, и его голос был тих и спокоен.

— Судя по затянувшейся паузе, вы пришли говорить со мной не о моих делах, не об украинском вопросе, не о том, что обычно выведывает у меня Кальтенбруннер, — а в глазах насмешка, — вы пришли говорить о своем, о личном.

Вальтер едва не отшатнулся от него. «Провидец! Неужели мысли читает?»

А Канарис с тонкой усмешечкой ответил:

— Нет, мысли я не читаю. Вы очень нервничаете, Шелленберг. Значит, что-то вас задело. И не бегите вы так. Я старый и больной человек.

— Скажите, — Вальтер заговорил быстрым шепотом, — Штирлиц — русский разведчик?

Адмирал даже не замедлил шаг, ничем не показал себя: ни эмоцией, ни голосом. Канарис просто молчал, и Шелленберг усомнился — а услышал ли он вопрос?

— Штирлиц? — после долгой паузы с расстановочкой переспросил Канарис. — Нет, это неправильный вопрос, Шелленберг. Вы его задаете мне. Вы его задаете. У вас есть все — мои руки, мои глаза и мои уши — агентура, архивы, связи. Неужели вы сами не можете ответить на этот вопрос? Вы задаете мне не один, а целых четыре вопроса: скажите, господин адмирал, верен ли я, Шелленберг, присяге, принесенной мной фюреру и Великой Германии? Достоин ли я с честью носить звание бригаденфюрера СС? По праву ли я занимаю место начальника политической разведки Рейха? И смогу ли я откупиться от русских? Вы хотите услышать ответы на эти вопросы. Что ж… Я дам вам ответ.

Минутная пауза, и Канарис спокойно ответил:

— Мой ответ — нет.

И он неторопливо пошел назад к колючей проволоке, вышкам, едва переставляя ноги. Потом обернулся:

— Помните, господин бригаденфюрер СС: мне отмщенье, и аз воздам. Вам не будет прощенья Божьего.

Через две недели Канарис будет казнен.

***

В тот самый миг, когда Шелленберг получил честный ответ от бывшего начальника военной разведки на все четыре вопроса, в Баварии прозвучали выстрелы из трех автоматов. Автоматный огонь откалывал кусочки гранита, гранитная крошка впивалась в кожу, иссекла обмундирование.

Мох срывался с теплых нагретых камней под тяжелыми ботинками горных егерей. Они шли цепью по следу, как на диких зверей, и овчарки рвались с поводков.

В четыре часа утра грузовик доставил в Линдерхоф пять солдат. Они были изможденные.

— Эй, брат, пей, — охрана сунула им фляжку со шнапсом одну на всех. — С фронта? Пекло там?

— Пекло, — самый высокий из пяти ощерился. — Еще такое пекло.

Проводили до самой впадинки до высоких кустов самшита — без сучка без задоринки, только гогот, шутки. Жали руки новым товарищам, снова шнапс, шутки. А потом спустили собак.

Шел уже пятый час загонной охоты. Беглецы бежали, обдирая ногти о камни, подтягивались, переваливаясь через валуны, а сзади шла цепь егерей. От собак удалось отстреляться, трое скатились в ущелье.

Озеров, стискивая зубы, шел вперед, вперед, уже не помогая никому — ни отстававшим, ни раненым. От смерти не уйти. Сзади выстрелы, гогот егерей и сужающаяся цепь.

Гнали целенаправленно в тупик — загнать, смять, увидеть этот страх загнанного, нет не человека, а зверя.

Озеров заорал, увидев перед собой высокую гранитную скалу, бросился на нее, обламывая остатки ногтей, заскреб, завыл как собака. От смерти не уйти. Бросился в ноги егерям, едва не целуя их ботинки. Потом молоденький лейтенант вскинул руку, и к скале приволокли оставшихся четверых. Один уже умер, а трое дышали, истекая кровью. Обшарили каждого, вытащили пакет.

— Один готов, господин лейтенант, — второй труп пнули брезгливо, как дохлую кошку.

Грянули три выстрела. А потом лейтенант собственноручно выстрелил каждому в голову.

========== Глава 19. “Sonder Mischung” ==========

На серой брусчатке во дворе военной тюрьмы лежали пять трупов, изрешеченные пулями из автоматов, обмороженные, почерневшие, в изодранной егерской форме. Штирлиц молча обошел скорбный ряд, обернулся на Шелленберга. Тот красноречиво пожал плечами, но Макс видел, как Вальтер на мгновение закаменел лицом. Короткая гримаса, почти неуловимая, но красноречивая. И Штирлиц почувствовал, как его сердце сжалось и опустилось тяжелым грузом куда-то в пятки. За веселостью Шелленберга чувствовалась муть. Муть и недосказанность.

Шелленберг не приятель, он враг, умный, опасный, жестокий. Он имеет прямой выход на Гиммлера.

Игра ведется против него, Исаева. И какую комбинацию развернул перед ним каждый из этой троицы — Гелен, Мюллер и Шелленберг? Кто приказал убить их? — Штирлиц перевел взгляд на трупы. Их убили в горах, в этом нет сомнений: стоптанные ботинки, подранная одежда, обмороженные лица и пальцы. Их гнали как диких зверей на смерть, это была их заранее расписанная и сыгранная роль.

Он чуть не сделал ошибку, когда чуть не доверился им. Но в последний момент был вручен пустой пакет…

Максим Максимович Исаев остался один за весь долгий и тяжелый день. Обстоятельно, с присущей немцам аккуратностью разделся и лег в уже чуть остывшую ванну. Зажмурившись, на мгновение погрузился в теплую воду, потом выдохнул. Ванна — непозволительная роскошь, когда начинаются перебои с электричеством, а в старых домах ножами отковыривают густой слой краски со старинных заслонок водонагревательных баков.

Потом долго брился, споласкивая лицо холодной водой. В зеркале отражались бессонные ночи — покрасневшие воспаленные веки, расширенные зрачки, на лбу новые морщины. Морщины лучше всего отражают характер человека. Какой у тебя характер, Штирлиц? У тебя лицо математика, а не шпиона. Поразительная точечность морщин — крупными мазками весь характер: спокойствие в расслабленных скулах, морщины на переносице, горизонтальные — на лбу… Часто хмуришься, Макс, и много думаешь, очень много. А еще мешки под глазами и морщины в уголках глаз — нервы и возраст. Ты похудел сильно, Исаев, и постарел.

Штирлиц закатал рукава рубашки, открывая выбитый на предплечье его номер в СС (245718), и снял с вешалки полотенце. Расстелил его в еще не просохшей от воды раковине и острыми маникюрными ножницами поддел бумажную ленту с орлом, перехватывающую пачку сигарет «Sonder Mischung». Размокшая от пара лента подделась легко. Ножницами осторожно разрезал одну из сигарет, развернул тонкую папиросную бумагу и отделил табак.

Уже в кабинете, за столом вложил медицинским пинцетом туго свернутую в трубочку фотопленку с материалами, полученными от Озерова, и высвободил свободный непроклеенный «язычок» папиросной бумаги, смазал его клейстером, нанесенный на кончик карандаша.

За ночь сигареты высохли, и Штирлиц приклеил акцизную ленту на место.

Он приехал за два часа до открытия ресторана. «Хвоста» не было, он дважды проверился, прежде чем толкнуть тяжелую дубовую дверь и войти в мягко подсвеченный лампами холл. Светомаскировка добавила еще большую интимность, углы смазывались серыми тенями. Штирлиц заказал себе легкий завтрак. В это время подняли шторы, и стало посветлее.

Штирлиц сидел в полутемном углу, спиной к стене, повернувшись так, чтобы было видно весь зал. Слепых зон не было. Пришел без оружия, будет легче выскользнуть сухим из воды, если сейчас сядет на хвост Мюллер и выкинет очередной фокус.

Он закурил и пододвинул к себе пепельницу. До встречи было еще полчаса, а теперь предстояло разведать обстановку.

Ресторан держал баварец. Недурные баварские колбаски, пиво — намек на Мюнхен, мелочь, но приятно. Он наклонился к столу, вынул из кармана записную книжку и карандаш. Написал парочку произвольных цифр, потом потянулся и отложил записку в сторону. Еще тлеющей сигаретой стал обстоятельно прижигать кончики записки, не глядя по сторонам. А сам, пока курил, уже успел ощупать взглядом каждого, кто сидел за соседним столиком. На слежку не похоже, но с чем черт не шутит. Записку до конца не сжег, нарочно оставил цифры, бросил бумажку в пепельницу, а сам поднял руку, подзывая официанта. Положил сложенную пополам купюру и встал, задев при этом пепельницу.

Она разбилась на крупные куски. Штирлиц склонился к ней, и в тот момент, когда сидящие за столиками люди на мгновение ослабили свою бдительность, отвернулись, он быстро бросил пачку сигарет за цветочный горшок.

— Извините, — выпрямился, надевая шляпу, и снова сунул официанту деньги. — Это компенсация за пепельницу.

Не торопясь, вышел и на мгновение, всего лишь на мгновение задержался у широких окон. Увидел, как метнулись к его столицу девушка в белой блузке и старичок в смешной вязаной жилетке. Штандартенфюрер неспешно прошел дальше, не останавливаясь, и только на углу взял машину.

Мужчина в сером пальто, удивленно взглянув на официанта бросил выразительный взгляд на столик, около которого ползали на коленях девушка и старик.

— Я не в первый раз заказываю у вас столик и прошу его не занимать впредь до моего визита. Это было заранее оговорено, разве нет? — холодным тоном осведомился он, снимая пальто.

— Извините, герр. Сейчас все будет улажено.

Мужчина пожал плечами и стал снимать пальто. Завтракал с аппетитом, как и всегда, запивая горячим крепким чаем, затем откинулся на спинку стула. Спокойно, меланхолично закурил Sonder Mischung с розовой полоской на фильтре, потом поднялся, склонился над своим пальто. Все видели, как он убрал оранжевую пачку сигарет, обстоятельно оделся, застегиваясь на все пуговицы и молча, ни с кем не прощаясь, ушел.

Вечером его уже ждал самолет, доставивший его на следующий день на паром, идущий в Швецию.

Этим человеком был Рудольф Ганс Христиан Каннинг, военный атташе Рейха в Стокгольме, он же советский разведчик Георгий Доржинский.

========== Глава 20. Исповедь невозвращенца ==========

Георгий Александрович Доржинский спокойно выкурил папиросу и положил коробку на чемодан. Паром отходил через полчаса. Дышалось соленым крепким воздухом легко-легко, будто на крымском взморье на даче у тетки. Коктебель, сочные персики в оранжерее, бородатый, похожий на проклятого Маркса Максимилиан Волошин, его нежные воздушные акварели, мама в белом платье с букетом розовых пионов. Запах моря, лето, отец в выглаженном белом мундире офицера Российского Императорского флота. Чай в чашках костяного фарфора, пастила, яблоки, музыка Чайковского.

Давно забытое как слова католического гимна. Доржинский взял из чемодана новую коробку с папиросами и вышел на палубу. Облокотился о поручень, с наслаждением закуривая вторую папиросу — до отправления минут десять.

Прощай, Рейх. Последнее задание от Юстаса выполнено. Носильщик, когда нес чемодан, обронил картонку, поспешно поднял ее и подал, заменив на другую. Там была пленка для самого Доржинского, позывной «Дихтер», но он ее распаковывать и просматривать не стал — не ко времени уже, да и значения больше не имеет. Он уже расквитался с Советским Союзом.

Раскрыл блокнот, написал: «Efter mina barns och min frus död{?}[ «После гибели моих детей и жены…»]…». Задумался, карандаш снова убрал под резинку записной книжки.

Когда освободили Ленинград, ему прислали весточку о семье знакомые финны. Дочь и сын вместе с его сестрой Анной Доржинской-Ганиной умерли от голода в блокаду.