Положитесь на меня, мадам!

Эпилог. ЛИПЫ В ЦВЕТУ

Из которого вы узнаете, чем все закончилось, и на которой из дам женился барон фон дер Тренк… А также увидите явную отсылку к продолжению истории

Липы в этом году цвели как сумасшедшие: днем — превращаясь в ароматные зелено-белые облака, привлекая тысячи пчел и обещая неплохой доход пригородным пасекам, ночью — замирая в прогретом за день теплом безветрии огромными черными статуями, источающими все тот же запах — нежный, сладкий и тревожный.

Тренк мог догадываться, почему запах липового цвета не умиротворяет его, как прочих, а совсем наоборот: потому что в его памяти он четко связался с определенными событиями. Тогда, несколько лет назад (кто их упомнит, эти даты, но липа тогда точно цвела) их странный отряд неторопливо двигался наискосок через половину Франции, чтобы отправить в дальнее путешествие семью его лучшего друга. После бегства из тюрьмы другу было необходимо исчезнуть из Европы, ибо слишком многие здесь хотели его крови или порабощения.

Окна спальни, открытые по случаю летней жары, впускали внутрь ночной воздух, перенасыщенный тем самым нежным и тревожным ароматом. Липа пахла расставанием, печалью, горькой памятью, сожалениями о несбывшемся — вещами в общем-то чуждыми и даже вроде бы незнакомыми лихому барону. Чуждыми, если бы не Амалия — несчастная обманутая принцесса, убивающая в себе любую привязанность к нему, искренне думая, что становится от этого мудрой и неуязвимой. Незнакомыми, если бы не вся эта трагикомедия про честь, долг, любовь и проклятия, которую разыгрывала перед ним как при подготовке побега, так и в пути вся эта честная компания: дружище Альберт, солдат Карел и две прекрасные дамы, разные, как день и ночь, но одинаково щедро одаренные красотой и добродетелями… Последними, пожалуй, одаренные сверх всякой меры.

Пробуждения среди ночи от одного и того же дурного сна, похоже, стали входить у барона в обыкновение. Кошмар, что преследовал его после побега из Магдебургской тюрьмы, на разные лады повторял один и тот же реальный и оттого еще более жуткий эпизод: обрушение подземного хода, съезжающую вниз плиту фундамента, невыносимую давящую боль, а потом полет над крепостными стенами. К счастью, тот сон оставил его: в новом его муки были, скорее, морального плана. Что ж, как говорится, с кем поведешься.

Тренк подошел к столу, зажег свечу, раскрыл тетрадь, макнул перо в чернила. Его мемуары — причудливое переплетение правды с ложью — не раз помогали ему справиться с собой, но сейчас…

— Вы были готовы его бросить! — отчаянно-синий взгляд из глубин памяти двумя клинками вонзался в его сердце. — Пожертвовать им, оставить прикрывать наше бегство! Тот ваш стих на кубке — про медведя, которого в награду бьют палкой… Он был об этом, да? Вы нарочно избавлялись от него, чтобы… ко мне прислониться?! Как вы могли?!

Флоранс, божественная Флоранс, золотая и беломраморная, упрямая до фанатизма и уязвимая до полной потери себя… На самом деле ее звали совсем по-другому, но для Тренка она навсегда осталась носительницей этого волшебного цветущего имени. «Если мне приходилось выбирать кем жертвовать, то я не был готов жертвовать тобой, — мысленно отвечал он ей. — Кем угодно — только не тобой! Уж в этом Карл был со мной солидарен».

Она одаривала его новым взглядом, хлестким, как пощечина, — и уходила.

Собственно, такой разговор в самом начале их пути говорил об огромных проблемах в отряде. Тренк тогда не прислушался к внутреннему голосу, — а зря, потому что дальше было больше. Дорога не была усыпана розами: они столкнулись и с погоней, и с предательством, и с множеством препятствий, однако его чудесные друзья среди всего этого нашли время на еще большее запутывание в своих и без того сложных взаимоотношениях. Тренк убеждал, выводил на разговоры, выслушивая их дурацкие излияния, в которых слова «честь» и «долг» фигурировали раз в десять чаще, чем «любовь» и «страсть», предлагал помощь и посредничество в переговорах. Получая за это… ну да, в основном по шапке.

Дамы, что одна, что другая, успели поплакаться ему в жилетку и выслушать слова поддержки вперемешку с двусмысленными комплиментами. При этом друг с дружкой «День и Ночь» держались подчеркнуто сердечно, — хоть за это спасибо! Зато Карл то и дело с нежностью смотрел на топор, а потом уходил в лес рубить какую-нибудь сушнину, так что недостатка в дровах у них точно не было: если б захотели — могли бы дорогой даже приторговывать ими. Альберт по своему обыкновению упорно молчал, а на вопрос Тренка ответил, что их проблемы лежат в надчеловеческой плоскости (да, прямо так и сказал!) и решения не имеют… Все бы хорошо, да только потом дело у него почти дошло до вполне человеческой дуэли с Карлом.

Под самый конец путешествия, когда корабль с семьей его друга скрылся из вида, Тренк все с тем же Карлом (как оказалось, самым нормальным из всей этой компашки) напился буквально в дугу. В этом пьяном разговоре, что перемежался советами, рассуждениями, клятвами в дальнейшей взаимопомощи и прочим, Тренк, казалось бы, искупил вину своего несостоявшегося предательства… Барон простился с приятелем и поутру отбыл по дороге, ведущей на восток: его путь лежал через лес и среди огороженных полей, где на каждом валу цвели и одуряюще пахли липы. Шелест листьев, каждый из которых был похож на плоское нарисованное сердце, шептал о любви, что люди не умеют ни проявить, ни сберечь. О любви, которую убивают в себе, становясь для нее могилами…

Тренк подошел к окну и закрыл тяжелые створки, а потом снова уселся на кровать и тронул за плечо спящую жену.

— Слушай, Анхен…

— Ну что? — она недовольно приподняла голову от подушки.

— Ладно, милая. Неважно… Спи.

— Нет уж: разбудил — теперь договаривай, — проворчала жена, садясь с ним рядом. Глаза у нее были прилично сонными.

— Скажи мне, Анхен, — тихо спросил Тренк, — что ты думаешь о чести и долге?

— О чем? — удивилась она. — Это что-то про армию? Знаешь, Тренк, я дама, армия — это не ко мне…

— Понятно, — он вздохнул.

— Ну а если серьезно, — продолжила Анхен, — то, как по мне, долгов лучше не делать вовсе. Потому что тот, у кого ты занял, может внезапно о них напомнить, да еще и потребовать процент. А честь… Ты ее когда-нибудь видел? Или, может быть, трогал, держал в руках? Не лучше ли думать о чем-то более ощутимом?

— Какая же ты у меня умница, — ласково сказал Тренк, обнимая ее плечи.

«Что ж, «дама Ночь и дама День», — мысленно произнес он. — Вот вам бы поговорить с нею вместо того, чтоб слушать возвышенные речи моего доброго друга, — может, тогда все бы решилось гораздо проще».

Анхен зевнула, высвободилась из его объятий и свернулась калачиком на перине, Тренк же поднялся и снова направился к письменному столу.

«Я должен сказать самое главное, — думал он. — События допишу потом: их ведь будет множество, скучной жизни у меня точно не предвидится. А сейчас — то, чем хотел бы закончить».

«Я иду по своему пути, улыбаясь, — вывел Тренк, — хотя и знаю, что где-то в конце меня поджидает смерть. Я выполнил свои обязанности, достиг своей цели, мои потомки благословят мою память, себе же я хочу лишь одного: пусть каждый час, каждое мгновение, каждый мой вдох будет посвящен любви моих ближних. Пускай самому мне предстоит насладиться покоем только после смерти, — я не позволю себе роптать на судьбу, пока люблю кого-то и кто-то любит меня… Хотя бы эти четверо идиотов, которые не могут разобраться ни с собой, ни друг с другом… — Тренк зачеркнул последнюю фразу жирной чертой. — Мог ли я, начавший свой путь под гром барабанов, думать, что приду к такому? Господи всемогущий, услышь же мои молитвы и соблаговоли ответить!»[57]

В нижнем этаже их большого дома, словно ответ ему, часы пробили четыре часа.

Четыре удара сердца — по одному за каждого из них.