На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

— А известно откуда, оттуда же, откуда и у прочих. Только другие-то наибы трусы, по-волчьи норовят, цапнуть да тягу, а Николай-бек как пойдет в набег, только держись. Никто столько добычи не привозит, как он.

— Да, я слышал про него, разбойник порядочный.

На лице Ивана отразилось неудовольствие.

— Разбойники те, что по дороге безоружных грабят, а Николай-бек джигит. Храбрей и удалей его во всем Дагестане нет.

— Говорят, в его шайке много русских беглецов. Оттого ему часто удается вводить в заблуждение русских. Вроде того, вот как ты меня вчера.

— Это верно. Я тоже у Николай-бека служу, и вот эти тоже, — кивнул он головой в сторону дезертиров. — Нас у него человек до двадцати, и все мы за него, как за своего батьку, потому не человек — орел. Вот погоди, сам увидишь.

— А не грех вам своих же убивать? Я слышал про подвиги шайки Николай-бека, хуже чеченцев.

— Ничего не поделаешь! Нам тоже спуску не дают. Оно так колесом и идет, либо ты зубами в чью-нибудь глотку вцепишься, либо тебе горло перехватят. А что между нашим братом злодеев много, это верно. Вот хоть бы взять к примеру Филалея: зверь, тигра лютая, и того мало. Просто дьявол, а не человек. Сколько он народу православного перебил, чай, и сам счет потерял. Лютует, не приведи Бог.

— С чего же это он такой? — спросил Спиридов, с омерзением поглядев издали на рыжую, взъерошенную фигуру Филалея с свирепым, красным лицом заправского палача.

— Бог его ведает; должно, причину какую имеет, — уклончиво отвечал Иван и, подумав немного, добавил: — А и то сказать, и с нашим братом-солдатом другой раз ох-ох, как расправляются, поневоле к Шамилю уйдешь. Вон, видите, там другой, что рядом с Филалеем, черный такой, на цыгана похож, послушали бы вы его, какую муку он перенес. Впрочем, ежели правду говорить, наши иной раз лютуют больше с тоски-отчаяния. Думаете, сладко жить нам среди нехристей, вся душа изныла, а податься некуда, тоись как я есть, ни взад, ни вперед. Вот и осточертеет человек и почнет бесноваться, думает хоть этим тоску-злодейку размыкать… Все это понимать надо.

Сказав это, Иван понурился и долго сидел опустив голову, погруженный в свои невеселые думы. Спиридов больше не стал ни о чем его расспрашивать.

Под вечер Спиридову пришлось быть свидетелем страшной и малопонятной ему сцены, произведшей на него грубое впечатление.

Перед самым закатом солнца он увидел, как дезертиры, и в том числе Иван, разостлав на траве ситцевые платки, серьезно принялись готовиться к вечернему намазу. Став на колени лицом к Востоку, они несколько минут усердно и набожно молились, то воздевая руки, то прижимая их к груди, с телодвижениями истинных правоверных.

Глядя на их строгие лица, на спокойные жесты, Спиридов никак не мог понять, что это такое: неужели одна пошлая комедия, на покой прочим мусульманам шайки, или тут есть что-то иное, более глубокое.

Может быть, эта молитва по духу своему оставалась тою же, какою она была, когда они еще были в лоне православной церкви, а теперь ими усвоены только внешние, обрядовые жесты мусульманства, которым, в сущности, они не придавали никакого значения?

На другой день Спиридов чувствовал себя значительно лучше, но не настолько, чтобы быть в состоянии идти пешком.

— Передай им, — говорил он Ивану, — что я не притворяюсь, лгать я не хочу даже перед этими мерзавцами, но я действительно не могу ступать на ноги, смотри, в каком они у меня виде.

Иван, еще с вечера решивший переговорить с Азаматом, отвел его в сторону и красноречиво принялся убеждать его уступить Спиридову свою белую лошадь. Сначала Азамат долго не хотел ничего слушать и на все доводы Ивана упорно твердил, что сумеет заставить проклятую христианскую собаку повиноваться его воле, хотя бы для этого нужно было вырывать клочьями его мясо. Это ослиное упрямство, основанное единственно на слепой ненависти, в конце концов вывело Ивана из себя.

— Ну хорошо же, старый выживший из ума осел, делай, как знаешь, но помни, что если пленник умрет, то Николай-бек прикажет тебя повесить, за это я тебе ручаюсь бородой твоего отца.

Последняя угроза подействовала на Азамата лучше всяких доводов и убеждений.

— Ну, шайтан тебе в бороду, — сердито закричал он, — я, пожалуй, согласен уступить русской собаке свою лошадь, но за это ты должен замолвить за меня словечко перед Николай-беком, пусть примет меня в свою сотню, я слыхал про веселую и богатую жизнь джигитов Николай-бека. Обещай мне, и тогда я в свою очередь исполню твое желание.

Ивану не оставалось ничего иначе, как согласиться на просьбу Азамата.

При помощи Сидора Иван не без труда усадил Спиридова на несчастную клячу Азамата и, чтобы он не упал с седла, привязал его к нему арканом, после чего вся партия, не теряя времени, выступила в путь.

Впереди всех шел Азамат, ведя в поводу клячу с привязанным к ней Спиридовым, за ним один из горцев вел в поводу Карабаха. На общем совете было решено лошадь Спиридова поднести в дар Шамилю, и так как с той минуты, когда это решение было принято, Карабаха фактически считали собственностью имама, то чрез то никто из шайки не осмелился сесть на него. Для них для всех этот конь стал священным.

Хотя, благодаря стараниям и заступничеству Ивана, Спиридов, вместо того чтобы идти пешком, ехал на лошади, но тем не менее страдания его чрез то мало чем уменьшались. Езда на жестком, разбитом седле, на кляче, то и дело спотыкавшейся и ежеминутно готовой упасть со всех четырех ног, притом со связанными назад руками, являлась в своем роде не последней пыткой, причинявшей Спиридову невыносимые страдания. Он несколько раз собирался уже просить, чтобы ему позволили лучше идти пешком, и только соображение, что после такой просьбы его уже ни под каким видом, что бы с ним ни случилось, не посадят на лошадь, удерживало его. Кроме того, сидя на лошади, он уже тем самым избавлялся от постоянных подбадриваний плетью, на которые был так щедр Азамат в первые часы его плена.