Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова

— Хенрик, держись моего левого плеча! — остановил Павел устремившегося было вслед за драгунами Кшиштофского и, оседлав коня, во весь опор поскакал назад, в сторону Смоленска.

Поколебавшись с секунду, поляк повиновался. Полверсты бешеным галопом — и вот она, та самая спасительная тропа. Погони не наблюдалось. Пустив взмыленных лошадей шагом, беглецы поднялись на гребень холма, где наткнулись на обширную поляну. Людям и лошадям был необходим отдых…

Нападавшие допустили досадный промах. Вместо того чтобы вести малоэффективную стрельбу с придорожных холмов, им следовало взять драгун в клещи, отрядив стрелков в хвост растянувшегося по дороге взвода. Тогда едва ли бы кто спасся. Фортуна и на этот раз благоволила Павлу. Скоротав остаток дня и полночи на горной лужайке, с первыми лучами солнца они спустились на окутанный туманом тракт. На месте, где несколько часов назад шла кровавая сеча, всё было убрано. Партизаны сволокли тела убитых в лес, где и захоронили. Кшиштофский заметно нервничал, но старался не подавать виду. Что говорить, а стычка с казаками произвела на него куда большее впечатление, нежели участие в «делах» в бытность его на кратковременной службе в Пятом польском корпусе князя Понятовского.

Тем временем туман рассеялся, поднявшееся солнце осветило дорогу. Холмы исчезли, выжженная равнина сменила их. Как и в Смоленске, смешавшийся с пылью неистребимый запах гари неотступно преследовал путников, вызывая резь в глазах и кашель в горле. Тучи ос, слепней и комаров кружились над повозкой; их мерному жужжанию вторили мириады отвратительных, доводивших до исступления мух. Облепив густо покрытые конским навозом, застывшими лужами кровавого поноса и зеленоватыми кучками человеческих фекалий тракт, они роились над самой землёй, сгоняя друг друга с усеявших обочины трупов издохших лошадей и погибших от жары и жажды воинов. Слетевшиеся на падаль вороны алчно клевали разлагавшееся мясо, опуская головы в миазмы мертвечины и зарываясь в гниющую плоть по самые хвосты. Брошенные повозки и фуры затрудняли движение, приходилось часто останавливаться и вручную освобождать дорогу. Окружающая местность казалось вымершей, золотым ковром шумел неубранный хлеб, а одиночные дымы сгоревших деревень подчёркивали бескрайнюю пустоту обезлюдевшего пейзажа. Двигаться стало безопасней, пространство всюду проглядывалось, но, помимо партизан, следовало опасаться сновавших вдоль тракта мародёров. В поисках пропитания и наживы эти люди были готовы на всё.

— Снимите свой великолепный мундир, пан Хенрик, а то, не ровён час, из-за ваших эполет угодим в какую-нибудь передрягу. Довольно нам давешнего приключения! — посоветовал не без ехидства Павел и, отхлебнув коньяку, добрым словом вспомнил виконта де Пюибюска, офицера, запасавшего в Смоленске провиант для Великой армии и снабдившего их хлебом и вином. Овса лошадям бережливый виконт, правда, не выделил, ну да уж ладно, о том позаботились люди Сокольницкого.

— Ты прав, пожалуй, — нехотя согласился Кшиштофский, стягивая с плеч синий офицерский мундир польского улана и скидывая с головы конфедератку[12]. — Сейчас сподручнее быть в партикулярном платье. Для партизан мы русские, а касаемо подлых мародёров… — Бог даст, они нам не попадутся, твои мародёры, ну а ежели что, у нас есть чем угостить незваных гостей, — многозначительно кивая на повозку, где покоились под присмотром потерявшего сон Пахома заряженные фузеи, заметил Овчаров.

— Полагаешь, быть мародёром — привилегия французов? А промеж русских их разве нет?!

— Возможно, и есть, впрочем, как и средь всякой нации, — уклончиво отвечал Овчаров. Ему не хотелось касаться затронутой темы.

— А эти пожары! Ума не приложу, зачем французы жгут русские деревни? Ведь это их завоёванная территория, по крайней мере до заключения мира!

— Это не французы, — усмехнулся Павел. — Жгут русские, чтоб лишь пепел достался неприятелю.

— В Литве, однако ж, всё было по-иному, цивилизованно. Везде порядок, не то что здесь! Прямо-таки варварство какое-то необузданное! — предпочтя пропустить мимо ушей последнюю сентенцию начавшего кипятиться Овчарова, искренне негодовал пан Хенрик.

— Ну, ты, брат, и хватил, право! Литва есть Речь Посполитая, обзови её хоть Литвой, хоть Виленской губернией Российской империи — всё едино. Русь-матушку там у нас мало любят, скорее ненавидят. Я не про жидов[13], я про шляхту говорю, что греха таить, сам ведь знаешь. «Сам ведь такой», — хотел произнести Павел, но поправился.

— В час же сей, — вновь вернулся он к своей мысли, — мы на Смоленщине, в коренной, изначальной России. Тут тебе и православие истое, и вера в царя и Отечество всенародная. Вот и палят люди имущества свои, овины да амбары, чтобы ворогу не досталось, а засим трава не расти — будь что будет. Кто в лесу схоронится, а кто и в партизаны подастся, — обуянный патриотическим задором, заговорил он выспренным слогом.

Нежелательных встреч более не случилось, и к исходу дня двадцатого августа они добрались до окраин охваченного огнём Гжатска, занятого французским авангардом. История повторилась. Не успела русская армия выйти из города, как жители подожгли его. Солдаты Наполеона с превеликим трудом справлялись с огнём, однако зарево пожаров бушевало по всему околотку: горели деревни, помещичьи усадьбы, провиантские склады и магазины; пронзительно выли собаки, надрывно стонал брошенный в спешке массового исхода не доенный и не кормленый скот. Устроившись на ночлег в повозке, не распрягая и не рассёдлывая коней, они заснули как убитые.

Утром их разбудил грохот барабанов. В город вступали полки Великой армии, пространство вокруг повозки запрудили войска, и им ничего не оставалось, как наблюдать за разворачивающимся действом. А оно впечатляло огромностью людских и конских масс, сосредоточенных на сравнительно небольшом участке земли. Здесь, в Гжатске, Павел впервые осознал, увидел воочию, какая страшная силища навалилась на Русь. По мере прохождения войск чувства его, поначалу смятённые, понемногу улеглись, а зоркий глаз бывалого кавалериста начал подмечать детали и нюансы происходящего.

«А конница-то у Бонапартия хромает!» — с тайным удовлетворением ухмыльнулся собственному каламбуру Овчаров. Высунувшись из повозки чуть ли не по пояс, он пожирал глазами проходившие эскадроны кавалерии и колонны пехоты. Если лошади гвардии были в относительном порядке, то у армейских лошадей выпирали бока, из-под кожи проглядывали рёбра, от обезвоживания или недостаточного ухода шерсть стояла дыбом, брюхи животных вспучились и они беспрестанно поносили. Привыкшие к сену и овсу нежные желудки с трудом переваривали грубую солому, снятую с крыш уцелевших изб, и пожухлую на испепеляющей жаре жёсткую сухую траву русских полей.

— Как ни крути, животина деликатная, это тебе не верблюды! — вырвалось у Овчарова, и он оглянулся на спутников.

Поглощённые созерцанием разыгрывавшегося спектакля, они не слышали его реплики. Артиллерийские лошади французов пребывали не в лучших кондициях и местами походили на ведомых на забой, еле передвигавших ноги кляч. Животные из последних сил тянули тяжёлые лафеты орудий с наполненными зарядными ящиками на передках, и кое-где их заменяли волы. Пехота шла бодро, но и здесь Овчаров обнаружил следы очевидного упадка. Обувь нижних чинов от бесконечных маршей пришла в негодность, подошвы башмаков на сбитых, заструпелых ногах удерживались подвязками, бечёвками или просто скрученными кусками разной материи, лица солдат ничего не выражали, кроме равнодушия и усталости.

«Да… С таковым воинством далеко не прошагаешь, не мешало б и остановиться!» — сим оптимистичным для русских перспектив заключением подвёл он итог своей инспекции.

В три часа пополудни Наполеон произвёл смотр наличествующих в Гжатске частей, после чего Овчаров, Кшиштофский и успевший повидать их Сокольницкий были приняты императором.

— Я вами доволен, господа. Генерал Сокольницкий доложил о ваших приключениях, — довольно милостиво встретил их Бонапарт, отрываясь от расстеленной на просторном круглом столе карты, густо пестревшей французскими названиями русских населённых пунктов и природных местностей.

Пространство небольшой комнаты вынуждало находиться вблизи от стола, и от Овчарова не укрылось, что лежавшая перед Наполеоном карта представляла собой не что иное, как выбранные листы подробнейшей столистовой карты Российской империи. Эта состоявшая из 114 листов карта включала в себя западные губернии империи и простиралась на восток аж до Сибири и на юг до Хивы, а сам её предмет составлял государственную тайну.

«Ага! — подумал Павел. — Стало быть, им удалось достать нашу карту. Не инако кто-то из штабных продался супостату».

— Да-да, это та самая ваша знаменитая карта. Так что не трудитесь вытягивать шею, господин Офшарофф, — коверкая фамилию Павла на французский манер, самодовольно рассмеялся Наполеон, заметив нескрываемый интерес к ней гостя. — Мои люди купили её вместе с гравировальными досками у одного вашего чиновника, — не стал скрытничать император французов, как человек, уверенный в конечном успехе своего предприятия. — Ну а вы, лейтенант, что скажете о службе у генерала Сокольницкого? Кстати, мне донесли, нападение партизан под Смоленском оказалось для вас полной неожиданностью, — соизволил обратиться к Кшиштофскому Бонапарт.

— Истинно так, ваше величество, мы его не ждали, хотя наш славный капитан, упокой Господь его душу, что-то предчувствовал. Если бы не его распорядительность, мы едва ли имели бы счастье лицезреть ваше величество!

— Гибель капитана Роже — большая потеря для нас. Но как случилось, что какие-то дремучие партизаны, необученные крестьяне сумели уничтожить взвод моих храбрых драгун?! — грозно свёл брови Бонапарт, в раздражении комкая в кулаке угол свисавшей и не поместившейся на столе широко расстеленной карты.

— Мы попали в хорошо продуманную и организованную засаду, настоящую западню, ваше величество, — включился в разговор Овчаров и подробнейшим образом обрисовал, как было дело.

Наполеону понравился рассказ Павла. Отойдя к окну, он с интересом слушал отставного ротмистра. И на то имелись веские причины. Один раненный в той достопамятной стычке драгун всё же уцелел, партизаны сочли его мёртвым, и, выбравшись из-под кучи веток, под которыми покоились его менее удачливые товарищи, он добрался до Главной квартиры. Его подобрала одна из провиантских фур виконта де Пюибюска. Так что Наполеон был осведомлён о происшедшем и теперь желал получить свидетельства от других участников событий, а заодно убедиться в их правдивости. Высочайшую проверку Кшиштофский с Павлом выдержали и теперь ожидали новых распоряжений императора.

— А сейчас о главном. — Наполеон вернулся к столу и, заложив руки за спину, обратил взор на карту. — У русских сменился главнокомандующий. Император Александр поменял неспособного Барклая на старого и такого же неспособного Кутузова. Хотя я не завидую Александру. У него нет выбора. Ни Беннигсен, упорный, но предсказуемый и не раз битый мною, ни Багратион, самый способный из всех русских генералов, но в отличие от смещённого Барклая, напрочь лишённый глубокого понимания стратегии, решительно не годятся. Об остальных и говорить нечего. В лучшем случае некоторые из них удачливые тактики или сносные исполнители, как Тормасов, Дохтуров или Коновницын. Так что, принимая в расчёт нелюбовь Александра к Кутузову со времён Аустерлица, — Бонапарт злорадно хмыкнул, — вынужденный назначить его главнокомандующим, он, подстрекаемый недальновидным двором и кое-кем из своих немецких родственников, наверняка потребовал от старика немедля прекратить отступление и дать наконец мне генеральное сражение. Лишь при этом условии он доверил армию Кутузову. Впрочем, Александру это вряд ли поможет. Провидение и сама судьба русского императора ведут его к позорному разгрому и не менее тяжкому миру. Mon Dieu! — театрально всплеснув руками, возвёл глаза к потолку Наполеон, после чего пристально посмотрел на Овчарова. — Мир этот, мой мир, — он сделал ударение на слове «мой», — унизит русского государя в глазах его верноподданных и всей Европы. Не знаю, зачем это нужно Александру? Впрочем, довольно об этом, — с деланой досадой махнул рукой Бонапарт. — Сражение произойдёт в ближайшие дни, не думаю, что Кутузов будет тянуть с ним до самой Москвы, хотя и здесь я не вижу препятствий. Я вступлю в древнюю русскую столицу и там закончу кампанию. Перед вами, господа, открываются блестящие перспективы. Полякам — сражаться и покрыть себя славой на поле брани, — кивнул в сторону Сокольницкого и Кшиштофского Бонапарт, начинавший потихоньку разочаровываться в деятельности подведомственного пану генералу разведывательному бюро, — ну а вам, господин Овчаров, — продолжать свои опыты, весьма удачные и многообещающие. Я видел ваши последние изделия, они безупречны. Хотя всё может закончиться весьма скоро, но, я уверен, мы найдём применение вашим талантам. А сейчас время обедать, господа. Констан проводит вас, — бросил он камердинеру.