Аламут

На протяжении всей последней половины романа Хасан называет каждое из различных взаимосвязанных событий, которые он спланировал, "следующим актом нашей трагедии" , и кажется неясным, чью трагедию он имеет в виду. В последней главе книги, заглядывая в будущее, Хасан обращается к "тем из нас, кто держит в руках нити этого механизма", подразумевая страшный механизм секты убийц. Помимо того, что эти образные нити и механизмы вызывают в воображении образ Хасана как мастера-кукловода (каковым он и является), они также перекликаются с лифтом, приводимым в действие шкивами и веревками, с помощью которого его слуги-евнухи регулярно поднимают его в покои в башне. Учитывая, что Хасан также чувствует себя уязвимым в этом примитивном лифте, задаваясь вопросом, что произойдет, если евнухи вдруг осознают свое деградирующее состояние и решат перерезать веревку, отправив его на верную смерть, этот финальный образ Хасана как мастера-идеолога и манипулятора становится весьма неоднозначным. Его апофеоз в последних предложениях книги, когда его поднимают на башню, где он проведет остаток жизни, кодифицируя исмаилитские законы и догмы, и никогда больше не появится, - это окончательный иронический финал. Герой Хасана не до конца осознает, что, доведя себя до крайнего предела рациональности, добровольно отделив себя от человеческого общества во имя этой рациональности и подчинив себя "нитям" собственного "механизма", он делает себя самой главной жертвой трагедии.

Многие эмоциональные искры романа возникают не дискурсивно, не в ходе повествования или диалога, в которых доминирует разум, а в непроизносимых, едва уловимых промежутках речевых обменов между главными героями. Именно мимолетные, иногда, казалось бы, случайные проявления их эмоционального воздействия - непроизвольная мимика, взгляды, румяна, язык тела, подавляемые всплески эмоций - выражают гораздо больше истины их бытия, чем это могут сделать слова. Эти аффективные сообщения, как правило, остаются незавершенными, отчасти потому, что представляют собой невыразимые моменты, а отчасти потому, что якобы высшие обстоятельства (идеология в случае с федаинами; долг в случае с девушками; "разум" в случае с Хасаном) неизменно успевают подавить их прежде, чем они смогут полностью выразить себя. И все же это одни из самых ярких и откровенных моментов истины в романе.

Философы-персоналисты, которые были столь влиятельны в период между мировыми войнами, рассматривали эти высоконапряженные моменты честности и уязвимости в человеческих отношениях как основную среду, в которой проявляется божественная сила. В ответ на догматическую религию и столь же редуктивные тенденции в социальных науках (в то время, в частности, фрейдистской психологии и марксизме), персонализм придавал равное значение широкому спектру аспектов человеческой личности, от биологических, социальных и исторических до психологических, этических и духовных. Бартол учился в Париже одновременно с рядом своих молодых соотечественников, которые впоследствии стали влиятельными интеллектуалами-персоналистами, включая психолога Антона Трстеньяка и поэта Эдварда Кокбека. Хотя Фрейд и Ницше чаще всего упоминаются в качестве ранних влияний на Бартола - и, безусловно, Хасан воплощает их уроки в совершенстве - значение, которое Аламут в конечном итоге придает развитию интегрированного человека, предполагает, что если какая-то идеология и имела значение для Бартола, то это должно было быть что-то сродни персонализму.

В этом свете двойной девиз книги, очевидно, противоречащий друг другу и вызывавший немало разочарований у комментаторов на протяжении многих лет, начинает обретать смысл. Если "Ничто не истинно, все дозволено" символизирует лицензию, предоставленную исмаилитской элите, то не связанный с ним вспомогательный девиз "Omnia in numero et mensura" приобретает в конечном счете предостерегающее значение. Все в меру, ничего лишнего. Иными словами, скептицизм и рациональность - важные качества, но чрезмерная зависимость от них в ущерб состраданию приводит к трагедии, которая охватила Хасана в той же мере, что и его явных и неявных жертв.

В портреты Хасана и других персонажей романа Бартол вложил многие свои собственные качества и личные интересы. Он был заядлым студентом, изучавшим философию, историю, математику и естественные науки. Он был энтомологом-любителем и (как и другой Владимир, старше его на четыре года и автор книги под названием "Лолита") заядлым лепидоптеристом. В стране альпинистов Бартол буквально карабкался вместе с лучшими из них. Как и знаменитый французский писатель, который был старше его на три года, он был энтузиастом и опытным пилотом малой авиации - и все это только в качестве прелюдии к писательской карьере. Человек, который настолько любознателен и жаждет опыта, либо одержим, либо влюблен в жизнь. В личной жизни Бартол был примером последнего типа личности, но в своем романе он решил изобразить крайний вариант первого.

В комментарии к "Аламуту", опубликованном по случаю издания романа в 1957 году, постаревший Бартол, теперь уже более откровенно заботящийся о своих читателях, пишет:

Читатель "Аламута" наверняка заметил одну вещь. Какими бы страшными, бесчеловечными и подлыми ни были методы, которые использует Хасан, подчиненные ему люди никогда не теряют самых благородных человеческих ценностей. Чувство солидарности среди федаинов никогда не умирает, а дружба процветает среди них, как среди девушек в садах. Ибн Тахир и его товарищи жаждут знать правду, и когда ибн Тахир узнает, что его обманул человек, которому он больше всего доверял и в которого верил, он потрясен не меньше, чем когда узнал, что любовь Мириам к нему была обманом. И наконец, при всем своем мрачном знании Хасан несчастен и одинок во Вселенной. И если бы кто-то захотел узнать у автора, что он имел в виду, когда писал "Аламут", что он чувствовал в процессе его написания, я бы сказал ему: "Друг! Брат! Позволь спросить тебя, есть ли что-нибудь, что делает человека храбрее, чем дружба? Есть ли что-то более трогательное, чем любовь? И есть ли что-то более возвышенное, чем правда?"