Ульфила

* * *

Фритигерн хорошо знал, что готский пресвитер костьми ляжет, а к Ульфиле его не допустит. Класть же пресвитера костьми князю не хотелось.

Потому между ним и Фритилой произошел такой разговор.

– Ты… Да кто ты такой? – вскрикнул верзила пресвитер, преграждая Фритигерну дорогу.

– Тише, – прошипел Фритигерн, зажимая ему рот мозолистой ладонью. – Драк только не устраивай, ты, духовное лицо.

Промычал полузадушенный Фритила, обдавая ладонь Фритигерна влагой дыхания:

– Что нужно?

– Шуметь не будешь? – спросил Фритигерн, продолжая на всякий случай держать Фритилу за горло.

Пресвитер обещал, что не будет.

– Я Фритигерн, – сказал князь. – С епископом твоим говорить хочу.

Дал Фритиле время осознать услышанное и только после этого отпустил. Тяжело дыша, сел готский пресвитер на каменную скамью, руку на львиную голову подлокотника свесил.

– Фритигерн, – повторил он.

Слегка пригнув голову, смотрел на него варварский князь – в светлых волосах ни волоска седого. Улыбается ласково, как во сне.

– Я войду, а ты не шуми, – сказал князь. – Худого Ульфиле не сделаю.

И вошел.

И впрямь очень болен был Ульфила, Фритигерн с первого взгляда понял. Часто умирали люди на глазах князя. Научился различать, какую рану залечить возможно, а от какой человеку не оправиться. Ульфила был ранен смертельно.

И все слова застряли в горле Фритигерна, и поперхнулся он ими. Не стал говорить того, что задумал, просто рядом с постелью на колени опустился и шершавыми губами коснулся руки ульфилиной.

Тотчас же ожили на бледном костлявом лице епископа темные глаза.

– Фритигерн, – сказал он. – Ах ты, лис. Встань-ка, видеть тебя хочу.

Фритигерн встал.

Хоть и мылся в ромейских банях и одет был во все чистое, а пахло от него как от дикого животного.

Еле заметно улыбнулся епископ.

– Зачем пожаловал, князь?

– У людей нашего исповедания в этом городе храмы отбирают, – сказал Фритигерн.

Ульфила молчал. Долго молчал.

И сказал князь, в молчание это вторгаясь:

– Ты мне вот что, епископ, растолкуй. Те, которые храмы наши отбирают, – они тоже христиане, как и ты?

– Христиане, – ответил князю Ульфила. – Только не как я. Я их считаю еретиками, они – меня.

– В чем же различие?

– Есть различие, – проговорил Ульфила.

– Почему ты не рассказывал нам об этом?

Ульфила пошевелился на подушках. Глаза его вспыхнули.

– Я учил вас так, как учили меня, и считаю это правильным. Господь с тобой, Фритигерн! Твои вези едва единобожие усвоили, да и то половина черепов от того с натуги треснула. Как же мне было рассказывать вам о том, где лучшие богословские умы бессильны к согласию прийти? Я тебе так скажу: многие разногласия проистекают только от низменной человеческой страсти к власти и роскоши. Тем, кто истинно верует, премудрости эти и разномыслия вовсе ни к чему. Я хотел научить вас любить Бога. Толковать с такой паствой догматы – дело опасное.

Фритигерн помолчал, раздумывая над услышанным. Ай да Ульфила! Вот тебе и блаженный старик епископ. От соблазна уберечь своих везеготов хотел. Потому и взял на себя великую дерзость – решать для целого народа, какая вера является истинной, а какая ошибочной.

И сказал Фритигерн:

– Крепко обидел тебя нынешний государь своими указами, Ульфила.

– Что с того, – отозвался Ульфила. – Слышал я, ты к нему на службу пошел?

– Пошел, – не стал отпираться князь. – Так ведь одно другому не мешает. Я пришел сказать тебе: знай, мы, вези, останемся при той вере, которую передал нам ты. Указы Феодосия нам не указ, ибо за нами немалая сила.

Спросил старый патриарх:

– Зачем ты говоришь мне это, Фритигерн?

– Узнал, что ты умираешь, – прямо ответил князь. – Горечь у тебя на душе. Нельзя умирать с горечью, Ульфила.

– Сорок лет я проповедовал эту веру, претерпевал гонения, видел, как умирают за нее люди. И вот пришел юнец и все перечеркнул, – сказал Ульфила. Фритигерн вздрогнул, будто его опалило. – Юнец, случайно призванный на царство и окрещенный, благодаря случайности.

– Нам, вези, дела нет до желаний Феодосия, – повторил Фритигерн. – Держались твоей веры прежде, не отступимся и впредь. – И сказал так откровенно, как только мог: – Поверь мне, Ульфила. Мне выгодно от константинопольской епархии отделиться. Пока наша готская Церковь от ихней Церкви независима, легче свою политику вести. Что с того, что я на службу Феодосию пошел? Я еще и дружину атанарихову себе взял. А вот обидит меня Феодосий – вцеплюсь ему в глотку, и патриархи ромейские меня не остановят.

И улыбнулся Ульфила.

– Теперь вполне верю тебе, Фритигерн.

Молчали.

Вся прежняя их любовь и вся взаимная ненависть сгустились в комнате, где умирал Ульфила.

Наконец спросил Фритигерн:

– Что ты видишь перед собой, Ульфила?

Ульфила открыл звериные свои глаза, от боли посветлевшие.

– Ни гроша, видать, вера твоя не стоит, Фритигерн, если все еще сомневаешься.

– Нет, – сказал Фритигерн. – Я не сомневаюсь.

Смотрел на него Ульфила, разрыдаться бы впору, но сил нет. Что делал сейчас, уходя от людей? Предстояло ему вложить судьбу своей веры в эти обагренные кровью руки фритигерновы. Какую загадку загадал ему напоследок Господь? Что должен был понять Ульфила в последние дни жизни своей, когда оказалось вдруг, что из всех чад его убийца Фритигерн – избранное и любимейшее?

И благословил Фритигерна.

Понял Фритигерн, что сейчас расплачется, и выбежал вон.