Таинственный возлюбленный

— Ты иди… Приведи ее… — послышалось из спекшихся губ матери.

— Она здесь, Марикилья.

— Ах, не ее — ее! Пусть она найдет… Тогда все было так хорошо… Если ее найдут, я не умру… О, Пепито, найди мне ее!

— Бредит, — отрезала донья Гедета и уже хотела вывести Клаудиу прочь, как мать пылающей рукой схватила девочку за руку. На мгновение взгляд ее стал ясным и осознанным.

— Найди мне ее, Клаудилья, спаси меня!

— Кого, мама?

— Ту Пресентасионату из Сарагосы, что приняла тебя, что предсказала тебе несчастья и славу! Умоляю тебя, я должна жить, я должна подарить твоему отцу сына!

— Возьми себя в руки, Мария, и замолчи, — остановила ее дуэнья. — Хватит пугать ребенка, да и силы тебе еще понадобятся. А ты иди к себе и ложись. И забудь обо всем, что здесь увидела и услышала. Это может продолжаться еще долго, — прикрикнула она на Клаудиту и стала нетерпеливо подталкивать ее к выходу.

Едва не споткнувшись о высокий порог, девочка вылетела в темный коридор и сразу же забежала в свою комнатку. Вся дрожа, села она на постели, туго обхватив колени. В голове мутилось от страха и жалости. Ей хотелось теперь только одного — скорее заснуть, и она уже даже залезла под одеяло, однако какое-то смутное чувство все не давало ей сомкнуть глаз. Сарагоса далеко, за горами, за широким Эбро, десятилетней девочке не добраться туда и за много дней. И кого там искать? Где? Глаза Клаудии потихоньку стали слипаться. А если мама умрет, пока меня нет? Но отец так просил позаботиться о ней… И хорошо бы вправду иметь брата… Брата? О брате говорила мать и кто-то еще… — уже совсем засыпая, думала Клаудилья. — Кто-то говорил совсем недавно… Педро! — Это неожиданно возникшее в ее сознании имя вдруг словно подбросило ее. Клаудиа вскочила, снова набросила платок, туго перетянув его на поясе, и выскользнула в темноту. Во всем переулке были освещены только два окна — у них в спальне. Мчась по темным улицам, на которых монахи снова перебили все фонари, поскольку, как известно, ночью свет на улицах нужен только слугам дьявола, она вдруг подумала: «Но почему Гедета не может сама позвать эту Пресентасионату?» Неожиданная простота вопроса настолько поразила Клаудиу, что она едва не вернулась домой, однако, вспомнив ту мрачную решительность, с которой дуэнья вытолкала ее из комнаты, едва речь зашла о повитухе, побоялась еще больше прогневить дуэнью своей настойчивостью, и побежала еще быстрее.

Дорога на Сабадель считалась самым дурным местом в городе. Ее с давних пор населяли изгои и нищие, ночами там в открытую пошаливали грабители, и если улицы в центре Бадалоны Клаудиа знала хорошо, то на окраинах начиналась для нее неведомая страна. Темные косогоры окружили девочку, и с их верхушек прямо на нее летели огромные птицы, чьи силуэты зловеще вырисовывались на фоне неба, освещенного луной. Клаудиа прикрыла голову руками и бежала вперед, почти не видя дороги. Где-то стучали копыта, ревел осел, в ноги впивались колючки, ветер с моря рвал рубашку, но ничего этого она не замечала, пока не увидела, что все дома закончились и она стоит у жалкой лачуги на краю поля. Клаудиа, не помня себя, громко постучала в обшитую циновкой дверь. В ответ послышалось глухое ворчание, похожее на рычание потревоженной собаки, и прямо ей в ноги выкатилось нечто, изрыгающее чудовищные ругательства.

— А, песья голова! Чтоб не видать тебе Святого причастия! — Начав было длинную тираду проклятий, это чудовище, при виде платка, из-под которого виднелась белая ткань явно ночной рубашки, тут же сменило ее направленность. — Ах ты, потаскуха! Мало вам парней, так лезете в дом к честному калеке!

Клаудиа, застывшая от ужаса, рассмотрела наконец некое подобие человеческого существа, за полным неимением ног возлежавшего на самодельной тележке, бушевавшего, как сам дьявол, и не собиравшегося останавливаться. Но будучи воспитанной девочкой, в ответ на эту ругань она машинально присела в реверансе и пролепетала:

— Да хранит вас Святая Дева дель Пилар! Я — Клаудиа де Гризальва.

Старик даже не сумел закрыть рта, и только все скреб и скреб жилистой рукой по грязным волосам на груди.

— Гризальва! Святой Антоний Падуанский! Сержант Рамирес! Что с ним?

Но сломленная перипетиями последнего дня девочка только судорожно разрыдалась в ответ и упала на сырую ледяную траву.

Она пришла в себя уже в хижине, сидя на какой-то подставке. Под ногами был обернутый в шерсть горячий кирпич, на плечах — рваный капа[26], по правую сторону — изуродованное шрамами, но вполне дружелюбное лицо старика, а по левую… По левую стоял Педро, взволнованно кусавший нижнюю губу и не сводивший с девочки огромных черных глаз.

Клаудиа покраснела и поспешно постаралась прикрыть свисающими полами плаща старенькую ночную рубашку и голые ноги.

— Ты мне нужен, Педро. — Она низко опустила голову.

— Неужели небо услышало мои молитвы! — с жаром воскликнул мальчик. — Говори, говори, сенья, что нужно сделать?!

— Но этот… старик…

— Говори смело. Лукаро или, как все его здесь зовут, Локвакс[27], верный человек, он воевал вместе с доном Рамиресом. — Педро крепко взял руки Клаудии в свои. — Говори же.

— Я могу сказать очень мало, Педро, очень. Нужно добраться до Сарагосы, найти там женщину по имени Пресентасионата и привести ее сюда.

— Всего-то? — облегченно рассмеялся мальчик. — А я-то думал, надо прямо сейчас поступить в королевскую гвардию!

— Но это надо сделать быстро, очень быстро… Иначе мама умрет.

— Так значит, прекрасная Марикилья решила подарить дону Рамиресу еще такую же смелую дочку! — присвистнул Локвакс и в восторге, словно кастаньетами, пристукнул деревяшками, которыми отталкивался.

— Так эта Пресентасионата — просто повитуха? — подхватил Педро.

— Да, — сгорая от стыда, прошептала Клаудиа, только теперь осознав, в каком виде бежала по ночному городу, а теперь еще и сидит перед двумя мужчинами — в одной ночной рубашке и с неубранными волосами.

Словно поняв это, старик и мальчик отошли в угол и о чем-то зашептались. Затем Педро натянул высокие кожаные чулки и, поймав связку каких-то железок, брошенных ему Локваксом, беззвучно исчез в ночи.

— А ты спи, спи, сенья, куда ж теперь. Да и днем в этаком наряде тебя не выпустишь, — бормотал старик, озабоченно качая головой и почти силой укладывая девочку на застеленную попоной солому. — Да уж это моя забота.

Клаудиа проснулась только к вечеру. Перед ней стоял кувшин с козьим молоком и лежали… ее платье и косынка. Рядом неутомимая Фатьма грызла сухую травинку, кося в сторону девочки влажным глазом. Безногий копошился у маленького окна, чиня ее туфли.

— Вот и славно, сенья Клаудита, вот и замечательно, — пробормотал он, увидев, что девочка проснулась. — Вот и хорошо. — Но голос у него был нерадостным.

— Мама! Она… жива?

Старик нахмурился.

— Жива-то жива… Ступай-ка поскорее домой, девочка моя.

— А Педро?

— Перикито знает свое дело. Давай, поднимайся.

И Клаудиа, обнадеженная Локваксом, пустилась в обратный путь. Закатное солнце румянило стекла и шпили, и в холодеющем к ночи воздухе особенно ярко краснела черепица крыш. До поворота в переулок Ахо оставалось уже совсем немного, как девочка вдруг столкнулась с куре Челестино, который, казалось, поджидал ее на маленькой площади у лавки.

— Добрый вечер, малышка, ты-то мне и нужна. Пойдем-ка, поговорим немного, — поспешно сказал он, даже не протянув, как обычно, руки для поцелуя.

— Мама?!

— При чем тут донья Мария? Впрочем… — И падре положил мягкую руку в шелке сутаны на плечо Клаудии.

В знакомой комнате умиротворяюще пахло ладаном и пылью. Падре Челестино усадил девочку на привычное место под томами древних и принес чашку шоколада.

— Подкрепись сначала. — Клаудиа, ничего не евшая со вчерашнего вечера, в один прием проглотила горячий напиток. — А теперь, скажи мне: что ты делала на улице вчера ночью?

— Я? — Клаудиа отвернулась. — Ничего. Маме было плохо, я помогала Гедете.

— Это было бы замечательно, и я, конечно, поверил бы тебе, если б… Если б под утро тебя не видела Марианна, монастырская кухарка. Хуже того: она видела тебя полуголую, в развевающихся одеждах, несущуюся на черных крыльях. А за тобой летели совы…

— Я бежала… Мама просила… — Девочка совсем сбилась. — Мне надо было найти… горшечника Лукаро, — вдруг устало закончила она.

— Час от часу не легче. Зачем он тебе понадобился?

Клаудиа совсем уже было собралась ответить, но внезапно всплывшее в ее сознании гневное лицо доньи Гедеты неожиданно остановило ее. Смутное беспокойство забрезжило в сознании девочки. Она вдруг вспомнила ужасное зрелище последнего аутодафе, каковые инквизиция устраивала повсеместно и ежегодно в качестве назидания. Клаудилья тогда все никак не могла понять, зачем эти взрослые люди в черных одеждах мучили такую молоденькую девочку, а затем при всем народе сожгли ее на костре. Все вокруг говорили, что несчастной всего лишь семнадцать лет и что она ведьма. Страшный вопль этой девушки вдруг снова со всей силой зазвучал в ушах Клаудильи.

— Нет, нет, ничего. Я не знаю. Ничего не было. Я ничего не скажу, — испуганно затараторила она.

— Ладно, ладно, успокойся, — неожиданно, по-видимому, все поняв, смягчился кура Челестино. — Все это, разумеется, детские бредни, и они меня не интересуют, но, к сожалению, о том, что она тебя видела, старая Марианна сообщит не только мне.

— Кому же это еще может быть интересно? — все еще боясь окончательно признаться себе в том, что правильно понимает кура Челестино, осторожно спросила девочка.

— А ты разве не знаешь, кто у нас бегает под утро по улицам в таком виде? — Клаудиа опустила голову: она слишком хорошо помнила многочисленные рассказы доньи Гедеты о ведьмах и колдунах, которые спешат возвратиться домой до первого удара колокола, чтобы никто не увидел их в дьявольском обличье. — Ну, вот что. Ничего никому не рассказывай. С горшечником я поговорю сам. Больше ты никого не видела?

— Нет, — ясно глядя падре в глаза, ответила Клаудиа. — Никого. Я побегу, мама ждет.

Дома ее встретила все та же настороженная тишина, прерываемая иногда стонами Марии, но уже гораздо более слабыми и редкими. Гедета вышла к девочке с каменным лицом.

— Дом не убран уже вторые сутки. Я тебя не ругаю, Клаудита, ты правильно сделала, что ушла — это не для твоих ушей, но отправиться в лес и заблудиться, чтобы тебя подобрали посторонние — это уже слишком. И лишних песо в благодарность у меня нет. А теперь бери метлу — и за дело.

— А мама? — в третий раз за этот вечер спросила девочка, надеясь получить хоть какой-то вразумительный ответ.

Сухими пальцами дуэнья подняла питомице подбородок.

— Она жива. Но молись, чтобы дожила до утра.

— А брат?

Гедета только отвернулась.

Соседок уже не было, и Клаудиа покорно взялась за уборку, бормоча сквозь слезы молитвы Святой Деве дель Пилар. Она работала всю ночь, опасаясь заснуть и перестать молиться. На рассвете Гедета приказала ей вскипятить воды, и, едва волоча ноги, девочка вышла во двор наполнить ведра. От бессонной ночи в ушах звенело, и сквозь этот тягучий звон она даже не сразу расслышала гулкие удары копыт по пустым улицам.