Любовница. Леди и дезертир

Затем они обогнули изгиб дороги и неожиданно догнали бегущего рядового Десернея. Он делал энергичные движения, его ботинки громко стучали по твердой почве и этот стук сопровождался бряцанием короткого меча в ножнах, который бился о его бедро.

Лейтенант Джоунс не заметил его, но Софию неодолимо тянуло посмотреть вниз. Стрелок бежал, и его светлые волосы развевались от ветра. Он обладал суровой, грубой силой колониального пехотинца, но его черты — его благородные брови, прямой нос, высокие скулы — предполагали характер, сформированный для других занятий, другого образа жизни. Его живое лицо и красиво модулированный голос изумили и покорили ее, и за их непродолжительную встречу Десерней пробудил в ней эмоции, которых никогда не вызывал никакой другой мужчина. По его откровенному оценивающему взгляду она поняла, что он вожделел ее. И ее тоже влекло к нему с неудержимой силой. София прерывисто вздохнула и поехала дальше.

Когда она вернулась домой, в город, было уже далеко за полдень. Узнав у няни, что Гарри все еще спит, она пошла в свою комнату, закрыла дверь, разделась до сорочки и прилегла поверх белого атласного стеганого покрывала, ожидая вечерней прохлады. Тело ее изнемогало от жары и неутоленного желания.

Это казалось немыслимым: лишь обменявшись взглядом с Десернеем несколько коротких мгновений, она возбудилась так, как никогда раньше. И ужаснее всего, что это чувство было намного острее, чем то, которое она испытывала, находясь в объятиях супруга, который любил ее.

Это был конец. Это было предательство. Если бы она когда-либо думала, что способна на такую глубину страсти, она смогла бы защитить себя от этого. Но это было как удар грома, как высверк молнии — как тут спастись? Даже теперь, когда воспоминание о той встрече овладело ее чувствами и возбудило ее воображение, она ощутила трепет сладострастия. И утраты. Потому что то был запретный плод, греховный помысел.

Десерней был стрелок, попавший в плен офицер, который поменял мундир, дабы присоединиться к английской армии в более низком чине. К тому же он принадлежал к французской нации, убившей Эндрю. Он был ее враг.

Себастьян Кул встретился с контр-адмиралом Меткалфом вечером в кафе рядом с морским министерством. Он не собирался тратить много времени на эту встречу. Место было достаточно уединенным для их разговора, приносить документы не было необходимости — короткий обмен корреспонденцией между их агентами уладил дела, к удовлетворению обоих. Или так он искренне надеялся.

Меткалф прибыл туда первым и сидел в кабинке в углу, где Себастьян, войдя, едва мог различить его в сигарном дыму. Контр-адмирал поднялся навстречу, худощавый, подтянутый, несмотря на свои годы, и они обменялись официальными приветствиями. Адмирал любезно предложил Себастьяну сесть, после чего подозвал слугу и попросил принести поднос с сигарами. Слуга обрезал кончик сигары и зажег ее, и Себастьян несколько раз глубоко затянулся, затем удобно расположился на стуле, пока Меткалф заказывал кофе.

Кулу было приятно наблюдать благородные манеры из далекого прошлого, когда он был гостем в сассекском поместье и впервые познакомился с тогда еще капитаном Меткалфом и его женой, которые жили в соседнем поместье Клифтон. Даже в юном возрасте Себастьян был удивлен тому, как человек, не имея ни громкого титула, ни богатого наследства, ведет себя с той же аристократической легкостью, как и леди, чье наследство он получил при женитьбе. Кузены Себастьяна, Гамильтоны, точно так же могли научить юношу благородным английским манерам, но они все были слишком заносчивы и тщеславны, чтобы служить для него образцом. И вот именно Меткалфы внушали ему благоговение — уверенные в себе, безупречные Меткалфы из Клифтона. Он встретил супругов еще раз в Лондоне, когда ему было четырнадцать, и вновь был поражен их манерами. Они могли разговаривать с тем же вниманием и учтивостью, как если бы общались с кем-то из высшего света. Кула восхищало подчеркнутое достоинство, с которым они всегда держались — без спеси, без притворства, с искренней заинтересованностью.

Именно Меткалф указал ему путь к тому, чего Себастьян так страстно желал и в конце концов достиг.

Минут десять они вежливо расспрашивали друг друга о том, как им служится: контр-адмиралу — в военно-морском флоте, а полковнику — в армии.

Наконец Себастьян отодвинул пустую кофейную чашку и, наклонившись вперед, спросил:

— Так сложились обстоятельства, что никто из нас так ни разу и не сразился с Бонапартом. Вы сожалеете об этом, адмирал?

— Не так, как мог бы сожалеть молодой человек вроде вас. Однако обстоятельства сложились так, что я воевал с Нельсоном в Вест-Индии. — Меткалф улыбнулся. — В качестве его командира.

Зазвеневшие вокруг них веселые голоса заполнили возникшую паузу.

Затем Себастьян сказал тихим голосом:

— Я тщательно обдумал вопрос по поводу имения в Бирлингдине. Единственно, что вызывает у меня наибольшее сомнение, то, какие чувства будет испытывать леди Гамильтон, обнаружив меня устраивающимся в доме ее покойного мужа.

— Мой дорогой, — ответил адмирал, — вы недооцениваете мою дочь, если воображаете, что она обидится и будет противиться законным фактам. Гарри — безусловный наследник, но пока он не достигнет совершеннолетия, вы как единственный взрослый мужчина в семье являетесь доверительным собственником. Если бы у Софии не было Клифтона, она могла бы подумать о том, чтобы самой поселиться в Бирлингдине, что, я допускаю, было бы неловко. Но у нее есть Клифтон, который достался ей по наследству исключительно со стороны матери.

Это был отпор, даже если ненамеренный. Себастьян просто выразил сожаление по поводу того, что его считают захватчиком, но он был прощен заранее, так как Меткалфы уже организовали свою жизнь с полным равнодушием к тому, как он был намерен проводить свою.

В далеком прошлом такое высокомерное отношение задело бы его, но теперь он был благодарен за то, что дело уладилось.

— Значит, мы скоро будем соседями. Я с нетерпением жду новой встречи с леди Гамильтон.

Адмирал поднял свои седые брови:

— Сколько лет вы ее не видели?

— Мне было девять лет, когда я последний раз гостил в Бирлингдине.

Возможно, в его лице было что-то, что привлекло внимание Меткалфа — во всяком случае, он бросил на Себастьяна более проницательный взгляд, а затем продолжил:

— Весьма благородно с вашей стороны, ей-богу, что вы беспокоитесь о чувствах моей дочери в этом отношении. Думаю, что по возвращении она будет приятно удивлена. Я хотел бы иметь возможность поехать туда вместе с нею и внуком, но на следующей неделе отправляюсь в плавание.

— Я буду рад окружить ее вниманием. Скажите, сэр, а она согласится быть моей гостьей в Бирлингдине?

— Возможно, возможно. Собственно говоря, там могут находиться вещи лорда Эндрю, представляющие интерес для нее и для мальчика, которые она захочет вернуть себе, при условии, если вы не будете возражать, конечно.

Себастьян представил себе изумительное зрелище, как старые игрушки перевозятся с пыльных чердаков Бирлингдина через долину в Клифтон.

— Разумеется, — он кивнул.

Затем выражение лица контр-адмирала изменилось. Он наклонился вперед и сказал:

— Могу я попросить вас об одолжении? Если бы вы были не армейским полковником, это не пришло бы мне в голову, но ваша биография такова, что моя дочь может решить обратиться к вам за советом. — Во взгляде голубых прозрачных глаз адмирала чувствовалась нерешительность. — Она вбила себе в голову, что гибель сэра Эндрю в битве при Сан-Себастьяне окружена какой-то тайной. Надеюсь, я убедил ее не пытаться узнавать об этом открыто. Но подозреваю, она думает, что ответ может лежать где-то в Бирлингдине или Клифтоне, в его бумагах или еще где-либо. Когда она обнаружит, что это не так, она может обратиться за сведениями еще куда-либо. — Меткалф смущенно покачал головой. — Нет, я не думаю, что должен обременять вас этим.

Себастьян осторожно спросил:

— Вы хотели бы, чтобы я успокоил ее, насколько это будет возможно?

Меткалф откинулся на спинку стула.

— Премного вам благодарен. Вы должны знать, что в сравнении с благополучием моей дочери и внука все остальное бледнеет, кажется незначительным.

Когда Меткалф ушел, Себастьян взял газету и задержался, чтобы докурить сигару. Ему нужно было расслабиться. Это было странно. Напряжение, которое он испытывал перед этим разговором, было вызвано не столько существующими обстоятельствами, сколько воспоминаниями о Бирлингдине. Кул нанес когда-то лишь один визит, тем не менее он глубоко запечатлелся в его памяти. Все были добры к ирландскому кузену, который по какой-то причине не ездил домой на летние каникулы.

Сначала он был доволен собой, потому что его заикание, которое ему только что удалось преодолеть в пансионе, не возникло снова в этих новых трудных обстоятельствах. Эндрю Гамильтон, на год старше его самого, обожаемый единственный ребенок. Он и София Меткалф были лучшими друзьями, и Себастьян завидовал их непринужденности и близости. Но эти двое сразу приняли его. Он участвовал в их играх, а если они обменивались долгими взглядами, он старался не замечать этого.

Взрослые не были столь терпимы. Он вспомнил один болезненный инцидент в большом зале Бирлингдина, когда капитан Меткалф пришел, чтобы позвать свою дочь домой. Себастьяна, поджидавшего их в пролете главной лестницы, склонили к высокопарному разговору о его родителях, его учебе и его мнении по поводу летних каникул в Суссексе. Его заикание вновь заявило о себе, а капитан Меткалф, не обращая внимания на его отчаянное молчание, настаивал на ответе. Именно Эндрю спас его, сказав, что кузена Себастьяна попросили обучить его некоторым премудростям ковки оружия в Ирландии во времена Кромвеля.

— Вряд ли тебе удастся узнать от меня что-либо на эту тему, — осмелился он прошептать Эндрю, когда они побежали вверх на второй этаж.

— Неужели? — возразил ему Эндрю, и его слова утонули в смехе, удвоенным тем, что он едва мог подниматься вверх по лестнице. Себастьян тоже смеялся.

Но ничто не могло унять внутреннего страдания. Он писал домой, в графство Антрим, письма, которые оставались без ответа. Затем в августовскую жару он стал жертвой того, что семейный доктор назвал летней болезнью. Мать Эндрю, леди Миранда Гамильтон, будучи сама больной, заботилась о том, чтобы за ним хорошо ухаживали. Но чем дольше он оставался в своей комнате, тем сильнее ощущал свое одиночество. Однажды утром, когда он уже выздоравливал и завтрак был подан в его комнату, слезы заставили его остаться в постели. К несчастью, это было в то время, когда Эндрю нанес ему визит, поэтому ему ничего не оставалось делать, как притвориться, будто он все еще спит — жалкая уловка, принимая во внимание, что его опустошенный поднос с завтраком был выставлен на обозрение. Эндрю некоторое время помедлил в дверном проеме, затем на цыпочках вышел. Позже Себастьян услышал, как он разговаривал с Софией под его окном, на лужайке. День был тихий, безветренный, и они вряд ли думали, что их детские голоса поднимутся в чистый утренний воздух и вплывут в его открытую оконную створку.