Южный узел

Глава 3. ОХОТНИЦЫ

Пахло мокрым снегом пополам со свежим соленым ветром, бежавшим с залива по Неве. Совсем недавно вскрылся лед, как обычно, с чудовищным треском и нагромождением глыб друг на друга. Вода из Финского, с моря шла навстречу речной. Они сшибались под белым панцирем и начинали кипеть, будто со дна били ключи.

Посмотреть на ледоход сходились толпы зевак, мужики махали шапками, точно приветствуя царский поезд. Дамы выходили из карет, кавалеры соскакивали с подножек. На их лицах помимо воли расползались ни к чему не относящиеся улыбки, а в глазах поблескивало нечто дикое. Точно и они, вопреки воспитанию, готовы были, как мужичье, орать: ура! Зрелище пугало. Посольские экипажи объезжали набережную по ближним улицам. Вдруг крошево попрет через парапет, да и народ шалый.

К счастью, светопреставление на реке продолжалось недолго. Через пару дней Нева бывала уже чистой. Успокаивалась, прозрачнела и несла светлые стеклянные струи в залив, ловя ими голубое в клочковатых облаках небо.

Вчера по обычаю, заведенному еще Петром, полицмейстер переплыл реку на ялике, показывая горожанам, что переправа открыта. На середине он зачерпнул воду в серебряный стакан и отправился во дворец, где его ожидал государь в окружении свиты.

Его величество принял стакан, обернутый белой салфеткой. Опрокинул сразу, целиком. Подавил кашель, от холода аж зубы свело, и с улыбкой провозгласил:

— Чистая!

Город мог пить.

* * *

Если бы скромная и скрытная императрица Александра Федоровна знала, сколько важных лиц обеспокоено ее частным делом, она сначала сконфузилась бы, а потом пришла в крайнее негодование. Но то, что для нее — полностью ушедшей в семью — казалось личным, сугубо интимным, только между нею и мужем, никак не могло быть признано на государственном уровне касающимся одних августейших особ. Напротив, для кого-то оно являлось признаком грядущей катастрофы. Для кого-то открывало лазейку наверх, сулило счастье, стоило только подобрать подходящую пассию и через нее влиять на государя.

Было бы наивно полагать, что Никс этого не понимал. Болезнь жены била его влет не только как мужчину, но и как императора. Ведь Шарлотта, его Шарлотта, была слишком горда, чтобы просить, и слишком высокородна, чтобы выманивать. Окружающие считали, будто она просто нежна и слаба, чтобы давить на властного супруга. Но скажи она слово, и ей, матери его детей, он никогда ни в чем бы не отказал. Просто таково было ее решение. Собственное. Выстраданное. Неизменное.

В ночь на 15 декабря, после страшного дня, государь поднялся к дверям спальни, чтобы посмотреть, как семья. Увидел в щель: дети лежат на кровати и делают вид, будто спят. А Шарлотта стоит в углу у киота и шепчет: «Господи, только спаси его! Я буду никем. Просто его подругой. Больше никем».

Он оценил жертву. В семье никто никогда не пытался на него влиять. Добровольно, а не по слабости. Никсу прикрывали спину щитом. И вот теперь стена рухнула.

Был случай, после 14-го. Уже в Москве, на коронации одна несчастная мать припала к стопам императрицы, моля о сыне. Едва оправившись после цепи припадков, Шарлотта сказала только: «Обратитесь к Александру Христофоровичу. Он может». Много потом толковали: как это? Бенкендорф может, а царица нет? Но Александра Федоровна, от рождения, от венценосного детства в Берлине, знала и умела то, что любая другая — век учись, не сумеешь. Она одним словом остановила на пороге их дома любое попрошайничество, даже святое, слезное, за родных. Ибо в семье государь — суть человек и не должен встречать монарших дел, они остаются за дверью.

Между прочим, тогда Шурка действительно помог, потому что именно его, не мужа, попросила императрица. А ее просьбы — приказ, и часто разбрасываться подобными требованиями она себе не позволяла. Цедила по чайной ложке: раза два в год. И шеф жандармов умел ценить царскую деликатность. Ему тоже не мешали работать. Не в последнюю очередь из-за этого Бенкендорф и взвился: «Девочку им!»

Он не был идеалистом и понимал: рано или поздно девочка будет. Но не сейчас. Дайте подготовиться. И подготовить, если надо.

* * *

Покои Александры Федоровны прятались в глубине Зимнего, на втором этаже, над кабинетом мужа. Порой из-под своих беленых, буквально на голову поставленных сводов император слышал, как жена на легких башмачках скользит от окна к ширме, от камина к столу, застывает перед высоченным зеркалом, крутится и так и эдак, примеряя наряды, постукивает в раздумье ножкой.

Ему нравилось минутами отрываться от бумаг и поднимать голову к потолку. Но с недавних пор Шарлотта то металась, едва задевая ковер, то сидела тихо как мышка.

Государь мучительно сглатывал, проводя рукой по кадыку, и снова опускал голову к документам. У него потели ладони, и бумага становилась влажной, чернила пачкали подушечки пальцев, на них налипал золотой песок, которым пересыпали страницы.

Пойти сейчас к ней, вскинуть на руки, занести в дубовые двери — в синюю, васильками затканную спальню, где желтое грушевое дерево изгибает изголовье кровати в свиток… Лоб опять касался бумаг на столе. Над головой снова топали — кажется, супруга сердилась на наряд, не находила его красивым.

— Ваше величество. — Портниха не осмеливалась ее тревожить, но, в конце концов, платье еще не готово. Можно подогнать по старым, только вот… императрица все время худеет. Костюм с прошлого маскарада уже висит, образуя на талии некрасивый напуск.

— Ваше величество.

Шарлотта торопливо вытерла лицо шалью и обернулась. Она знала, что и портниха, и введшая ее в комнаты фрейлина запретят себе заметить красные глаза хозяйки. Женщины держали наряд на вытянутых руках. Воздух из форточки едва шевелил газ крылышек на плечах платья и раздувал пышные прозрачные рукава.

— Отнесите в спальню.

Восхитительный крой! Ярко-синяя юбка и лиф с белыми вставками. На секунду Шарлотта вообразила, какой красивой и желанной будет в этом платье, когда ее волосы соберут в тяжелый темно-русый узел, только на висках завив чередой ломких куделек. Как муж снова взглянет на нее. Как захочет ее, и никого другого…

Ей всегда так нравилось то, что с ними происходило! С первой встречи. И за исключением страшных дней декабря, два года назад. Между тем они с Никсом только входили в долгую полосу из мутной холодной воды. Каждый готов был протянуть руку, чтобы поддержать плывущего рядом, и не делал этого только из боязни быть неправильно понятым.

* * *

На следующий день Бенкендорф очень деликатно опросил лейб-медиков. Оказалось, что они только рекомендовали быть поосторожнее. Никаких запретов, боже упаси!

Можно было ликовать и махать флагами. Но! Являлся новый болезненный вопрос. Вдруг его величество сам желает отдалиться от супруги? Одиннадцать лет брака — достаточный срок для притупления чувств.

Только вот его величество менее всего походил на человека с притупленными чувствами. А походил на огненный вулкан, чуть что плюющийся лавой. Подготовка к походу отнимала массу времени, и Александр Христофорович мог положа руку на сердце сказать: невыносим! Въедлив, недоверчив, готов сам сорок раз все проверить и всех загонять.

Уже досталось Волконскому, Орлову, Чернышеву, Нессельроде, Канкрину, Дашкову, Блудову — и обратно в азбучном порядке. Уже все заметили, что государь работает дни и ночи, уже каждый задался ненужными вопросами, уже посмотрели на бедняжку-императрицу с осуждением. Мол, что творится? Приведи мужа в чувства…

Среди множества совершенно неотложных дел, которые никак не могли подождать до послепохода, было и посещение мастерской итальянского скульптора Гвидо Больони, которому заказали три мраморные статуи для зимнего сада в Аничковом. Венера, Елена и Леда. И надо ж такому случиться, что они оказались готовы! Очень не вовремя, по мнению Александра Христофоровича, которого государь, конечно, потащил с собой: де у него хороший итальянский и в мраморах он разбирается, проведя юность в Элладе среди патриотических разбойников.

Сам Никс разбирался гораздо лучше: великих князей лет с шести заставляли копировать картины в Зимнем. Мария Федоровна обладала недюжинными способностями: рисовала, резала по камню, лепила. Поэтому считала, что и детям по наследству перешло дарование. Может, не зря.

Мастерская Больони находилась на Миллионной улице. На третьем этаже, в настоящем парижском гренье (у нас не понимают, что это просто чердак), с трудом воспроизведенном под хмурым петербургским небом.

Пока поднимались, Александр Христофорович чертыхался про себя на каждом пролете. Жена права: пора избавляться от брюха. Тяжело себя носить, сердце шалит, одышка. Какой был тощий: одни ребра. Через живот хребет прощупывался. Как сейчас у Жоржа.

«Не теперь», — остановил себя шеф жандармов. Государь скакал впереди через три ступени, и надо было поспевать.

Мастерская под крышей имела с десяток слуховых окон и один большой эркер, озарявший светом все пространство. Фигуры стояли среди творческого беспорядка: тряпки, куски засохшего гипса, инструменты — итальянцы не отличаются нордической аккуратностью, но статуи выше всяческих похвал.

С первого взгляда было ясно, что все три сняты с одной модели. Венера, сидящая в раковине, как в ванне. Елена, расчесывающая волосы, так что они рассыпались по телу, как складки мокрой туники. И Леда верхом на лебеде. Присев на корточки, прекрасная дева сплеталась в страстных объятиях с крылатым демоном, чья шея очень деликатно выныривала у нее между ног.

Не то что государь, Шурка покраснел. Но с него быстро схлынуло. А вот император весь визит то косился, то оборачивался.

— Эта статуя несколько… откровенна, — скороговоркой заявил итальянец. — Я пойму, если вы ее не купите.

— Нет-нет, копия восхитительного образца, — такой же скороговоркой отозвался государь. — Конечно, ее купят. Возможно, не для Аничкова, это семейный дворец…

Зачем оправдываться?

— Но для собственной дачи подойдет.

Да, в самом дальнем углу, за кустами. Страматища! Шурка так и увидел картину: гуляет ее величество с зонтиком, в окружении дочерей, и о чудо!

— Ваше величество, — он выразительно посмотрел на часы.

Государь вздрогнул и заторопился.

—Да, да, уходим. К вам приедут и заберут работы. Все три. Что за сомнения? Блестящие пропорции. Трудно и вообразить совершеннее. Как древние мастера умели…

Итальянец рассыпался в благодарностях. Пропорции он не выдумывал и не копировал. Это натурщица. Ей только 15. Но она креолка, и ее формы безупречны. Хотите взглянуть?

— О нет, модель и мастер — это святое. — Кажется, Александр Христофорович поторопился, потому что поймал на себе удивленный и неодобрительный взгляд императора.

На лестнице он еще больше озадачил Никса тем, что извинился и вернулся в мастерскую. Больони расставлял стулья.

— Я хочу, чтобы вы завтра же покинули столицу.

Скульптор едва не сел от неожиданности.

— Но мне сделаны еще заказы…

— Вы получите втрое, только уезжайте. Девочка должна убраться с вами.

Кажется, Больони понял и замялся.